— Удивительно, что самые опасные места на планете часто и самые красивые.
Пахнет от Джеймса, когда он в очередной раз возвращается из какого-то своего мерзкого приключения, в течение которого что-то там открыл, обнаружил — дал тому имя, благо, что не свое; короче, гордый отец-основатель, первопроходец в тех диких далях, что созданы были навсегда остаться нетронутыми; пахнет от него, возвратившегося, крайне скверно, очень отталкивающе. В том числе, самодовольством. Мужчины — существа странные. Эгоистичные, высокомерные, напыщенно лживые; агрессивные и властолюбивые; еще, бывает, встречаются надменные, тщеславные и авторитарные. Такие, которые, имея под боком целую неизведанную Вселенную, устремляются в простые, забытые богом и людьми морские дали, где прячется кусок земли без названия и координат; летят туда, бегут, плывут, чтобы дать суше хлесткое имечко: хм, кажется, похоже на череп — да, так и назовем. Она усмехается этой мысли, смотрит, как он, все еще взбалмошный и не остывший после очередного научного забега по земле, воде; после наблюдения и изучения — что-то ей рассказывает, показывает, преувеличивает, чтобы отразить всю значимость события. При этом всем, она, конечно, не жалуется — иметь рядом с собой Джейма, теплого, нежного, хоть и редко на одном месте остающегося дольше пары месяцев; такого, который обнимет, прижмет, поцелует; разделит бытовые сложности, но заметно принизит все ее сожаления и проблемы, ведь там где-то, в колких пустынях или холодных льдах, прячется что-то, во что он еще не потыкал оружием — чисто из исследовательского интереса. Короче, иметь рядом с собой такого вот Джеймса — довольно прикольно, интересно и даже забавно. Исследователь, по щелчку пальцев открывающий новые миры, наполненные всякой диковинной тварью; наблюдающий сверху создатель всего сущего явно усмехается, когда он в очередной раз сматывает удочки, чтобы куда-то там ринуться и что-то изучить. Цокает языком, хочет, наверное, вбить в голову Джеймсу простую истину, но потом вспоминает, что не имеет права вмешиваться — хочет могучей рукой хорошенько Конрада встряхнуть, дать пару отрезвляющих оплеух и сказать, чтобы он уже, наконец, остановился, осмотрелся и изучил тот целый безграничный мир, который бог самолично запер в хрупкой и нежной девушке, Джеймса, почему-то, из каждого такого побега за приключениями ждущей. Она, конечно, не туманный залив; ей не соперничать со всякими там рассекающими небо горными вершинами, сверху похожими на большие и пустые глазницы — ей не очень и хочется бороться с глубокими пещерами, в которых что-то обязательно скрывается; она — не остров Черепа, многое, как Джеймсу кажется, в себе таящий и тем манящий. Конечно, нет: ведь ее саму он, разумеется, всю уже разгадал, раскрыл, рассекретил — не оставил на карте белых пятен и красных пометок. Да, мужчины все еще самомнительные и часто очень глупы, но того не видят и не признают из-за застилающей глаза любви — нередко, к собственному эго. Бог, верно, сидит рядом с ней, справа, занимая пустое кресло сбоку; хихикает, тыкает локтем, показывает пальцем — смотри, какого я дурака слепил — почти валяная игрушка из всякого разного материала и первых попавшихся под руку кусочков, оставшихся от создания чего-то другого; с глазами-бусинами: иначе, почему же он так слеп к тебе, моя дорогая? В гулких лесах ее нежности, в которых затеряться — проще простого, ведь компасы там ломаются, а карты неизменно промокают; в чащах, иной раз заливающих всякого, в них оказавшегося, жуткими громкими звуками и горячим дождем — там таится бурная река, до которой едва ли возможно добраться, не сойдя с ума. Бурлящие воды этого потока привлекают диковинного зверя — плаксиво воющего иногда на пустом и одиноком берегу; река рассекает земли (материк ее тела) ровно пополам, от макушки до пяток, и несет в себе студеные воды, блестящие камни — самородки, размером с голову носорога, — и ярких, жгуче-красных рыб. Река, местными названная Противоречивостью. Лес, окрещенный аборигенами, подле него обитающими, Лаской. Бог снова ее тыкает локтем, когда Джеймс говорит что-то о всяком зверье, которое их группа встречала по пути; тыкает и закатывает глаза: он — реально, серьезно — такой или притворяется? Если идти вдоль сносящего все на свете потока реки, в прозрачных водах которой неспешно снуют крупные золотистые рыбы, то наткнешься на храм, затерянный от всякого любознательного в смертельной чащобе предгорья; она, гористая возвышенность, о которой в местном фольклоре отзываются, как о триединых вершинах: Доброте, Верности и Скромности, — разрывает колкими пиками нависающее небо, и потому иногда начинается долго тянущийся сезон дождей — тогда туземцы говорят о Самокритичности: гиблое время для посевов, животных и хворых детей. В храме темно, душно и пахнет благовониями — сушеными травами, мерно тлеющими на всяких золотых барабанах, тут и там поблескивающих; островитяне ревностно оберегают эту святыню: поддерживают чистоту, порядок и величественность, приносят спелые фрукты и только-только распустившиеся цветы, упругие и гибкие; стерегут, отгоняя всякого неверного, массив статуи — Эмпатию, — стоящий посреди огромного зала. Путь к тому месту — многоступенчатые перевалы и постоянно меняющийся ландшафт местности, — и иногда, в месяцы Рассудительности, местные умерщвляют коварных грешников и лживых безбожников: вытаскивают их к подножию храма, срезают буйные головы, чтобы скверная кровь нечестивцев наполнила землю и породила багряные закаты — явление Внимательности, странное метеофизическое событие. Гармоничность и Дальновидность — два огромных многовековых дерева, что пышными кронами накрывают все вокруг, — прячут в своих корнях хитрых хищников и всякую грызунистую мелочь; среди темно-зеленой листвы высокими страшными голосами дикости кричат чудные птицы и скрываются гибкие толстые змеи. Джеймс завершает свой рассказ про остров Черепа, который исшагал вдоль и поперек уверенной поступью, и улыбается; девушка, до того опустившая голову на руку, наблюдает за ним с мерно тлеющим интересом и странной, почти необоснованной любовью. В том храме, до которого сложно, трудно, практически смертельно невозможно добраться всякому смертному, явившемуся на эти таинственные земли из какого-то праздного чувства изучения — в том храме всегда, даже в ясный солнечный день, темно, потому что тени прячут в себе что-то юркое, ловкое и проворное — маленькое, но очень опасное; зубастое, клыкастое, когтистое — жадное до крови. Об этом местные знают тоже, потому, когда в очередной раз навещают святыню, чтобы ее вычистить и окурить дымными травами; чтобы к огромной статуе возложить всякие странные дары, которые считают ценными — приходят, принося подносы с цветами, фруктами, звонкими монетами и не забывая прихватить мелкие перламутровые бусины, которые иногда к каменистым берегам выносит поток Противоречивости. Танцуют свои жуткие танцы, разжигают огни в треногах и подвесных корзинах, но пламя нисколько не разгоняет темноты; поют, совершают обряды и ритуалы — утихомиривают мелкое верткое существо, скрывающееся в сердцевине статуи; там, где прогрызло и проточило дыру, вырыло себе нору в плотном золоте. Джеймс обещает, что в ближайшие месяцы никуда не денется; дает зарок, что никаких экспедиций до весны. Скидывает грязную футболку, пахнущую этой невозможной заносчивостью и амбициями, подходит, опускаясь перед ней, в кресле уместившейся, на согнутые ноги, и целует острые колени и напряженные икры — почти ритуал аборигенов, живущих в опасной близости к буйному лесу и быстрой реке, и горам, и храму. Она смотрит на него сверху вниз, касается ладонью лица — целует, позволяя тоске и грусти отступить под властью достигнутой близости. Бог, давно уже ее покинувший, оставляет в голове один только вопрос; просит ее, после того, как Джеймс насытит колкое измученное сердце любовью и нежностью, и страстью, и всяким горячим порывом — просит подумать о том, кто же она сама такая.Хочеш, я твоїм кольором буду, Восьмим кольором, восьмим чудом.
Она не горы, не реки, не леса; даже не храм и не статуя в нем; она не маленькое существо, источившее золото огромного изваяния и там себе организовавшее гнездышко; существо без имени и названия, неопределившееся и гулкое, бесноватое. Не ей местные несут дары, не для нее умерщвляют неверных и любопытных, покусившихся на святость без капли веры в душе. Ответ же, в целом, известен и ей самой, и богу, вернувшемуся на свой пост и тоже, верное, задумавшемуся, но уже о том, где же потерял всякую бдительность, стругая крепкого Джеймса из природной мощи, но обделяя того даже крохой зоркости. Она — та, кто все это создал: и затерянную землю, и густую чащу, и горы, и воды, и каждого, кто населил дикую покинутость, отстроил там свое жилище и теперь чему-то высшему, но недосягаемому, непонятному поклоняется; выпустила из ладоней горячим потоком благодетельность и праведность, которые, излившись в пустоту, породили что-то великое и наполненное благочестием — тем, что неизменно требует почитания.Якщо ти ним бути дозволиш мені.
Улыбается, позволяя легко себя поднять с насиженного места; смеется, дозволяя себя касаться и осыпать лаской. Прогоняет мысли, помыслы — всякие там загоны о том, что он часто привирает, растягивая сроки и время, которое клянется с ней провести. Забывается в прикосновениях, трепетом и дрожью реагирует на каждый его томный и тяжелый взгляд — такой, под которым хочется почувствовать себя маленькой, слабой и хлипкой — шатающейся от единого порыва легкого морского бриза. Когда Джеймс ее целует, когда размашистым движением умещается меж разведенных в стороны ног, забывает и о всякой там глупости — что об обиде, что об ощущении покинутости, — потому что, в конечном итоге, важно ли, что она — та, кто по какой-то причине досталась этому ужасному исследователю, который не принимал участия ни в одном благоговейном ритуале; когда крепкие руки, покрытые мозолями, сжимают талию, фиксируя тело на месте, чтобы не было и шанса сбежать от него, принципиально ли, что этих же рук он ни к одному обряду ее почитания не приложил?