— Это холодная война. — Холодная? А летом они в отпуск уходят?
Она перебегает из комнаты в комнату, шебуршит чем-то в столовой, гремит в гостиной, что-то передвигает и носит, периодически замирает, опуская коробку на колено, давая рукам отдохнуть; потом, подхватив ношу поудобнее, опять исчезает из поля зрения — и когда Джеймс поднимает взгляд, оторвавшись от карты, застывает, словно до того они играли в жмурки: абсолютно комично, даже вжав голову в шею и закусив губу. — Помешала? Джеймс усмехается, возвращается к картам; а перед глазами только ее длиннющие ноги, даже на четверть не скрытые темно-зелеными шортами, и плечи, обсыпанные веснушками, и обнаженная спина, посреди светлой глади которой — два остова лопаток, острых и покрытых редкими красноватыми пятнышками: то ли аллергия на солнце, то ли его засосы. И каждая река, которую он разглядывает, и всякий каньон — ее локоны волос и припухшие губы, и темные глаза, искрящиеся озорством, и, черт возьми, дрожь, скользнувшая по бедрам от одного его взгляда — больше интересующегося, нежели раздраженного. Через дверной проем, распахнутый в его кабинет, она больше не проходит, верно, обходя этот отрезок коридора по пространству второго этажа, чтобы не мозолить глаза и не раздражать; шума становится ощутимо меньше, остается только ее голос, когда болтает сама с собой, расставляя в шкафу книги, бережно обмотанные темно-серой бумагой для сохранности — десять тысяч способов быть менее заметной, потому что знает, когда ей нужно отойти немного назад, если места стало маловато для двоих. Отступить, чтобы ему, погруженному в работу, не мешать, но быть готовой принять — злого, раздосадованного, уставшего, к черту посылающего проклятый остров с каждым его рельефным изгибом и все равно обдумывающего маршруты для преодоления известной влажности чащоб; чтобы разрешить ему ошибаться, бить чашки и крыть матом, и отмахиваться от нее, когда в голове больше противного, чем трепетного и нежного. Джеймс встает и отправляется на поиски — те, что совершить может без всяких там планов местности; те, за которые ему не платят, увеличивая процент по мере перечисления всякой опасной твари, обитающей на возвышенностях и в низинах, но которые оборачиваются самым приятным результатом из всех возможных.Я — твоя катастрофа, Невыносимо взрываю твой мозг.
Она, скрестив ноги по-турецки, перебирает книги, вслух вычитывая авторов и названия, расставляя тома по алфавиту — обустраивает уголок уюта в комнате, где только шкаф и диван, обмотанный пленкой для перевозки, — и, плечом прислонившись к дверному проему, Джеймс на нее смотрит, пока тяжесть взгляда не заставляет сознание судорожно искать источник ментального раздражения. Улыбнувшись, уточняет у него снова, помешала ли, и, получив смазанный отрицательный ответ, заинтересованно склоняет набок голову, точно какая-то дикая зверушка — неприрученная и к человеческому вниманию не готовая, но ожидающая не столько подвоха, сколько увлекательного поворота Вселенной. — Можешь представить, что я — голос в твоей голове. Джеймс опускает взгляд, на мгновение задумавшись; распахнутые на балкон окна пропускают в комнату порывы теплого пряного ветра и ощущение цветущей весны, кипящей вокруг с неистовством, свойственным только отдаленным от города местам; и еще, кажется, кисловатый запах вишни, явно переспевшей. — Ты голая в моей голове. Несколько раз как-то заторможено моргнув, она смеется, пока не перехватывает его взгляд — глубокий, томный и ужасно потемневший, — и тогда смех замирает в горле ощущением спертости и стянутости, чувством внутреннего трепета и постепенно наливающимся желанием, от которого краснеет кожа коленок, плеч и щек. Джеймс, перед ней присевший, забирает из похолодевших рук потертый том какого-то романа на итальянском и позволяет ей самой принять решение, неотрывно смотря глаза в глаза, все свои простые желания обнажая в дикой открытости, потому что иначе не может. Когда от всякого стержня остается легкий сероватый пепел и прах, ведь легче вспыхнуть, чем медленно мучительно тлеть, и когда изнутри что-то вязкое и гулкое разъедает мышцы хлеще, чем кислота; когда мороз по коже, скользнувший по позвоночнику, расходится в сердце и мозгу — тогда касания ее рук прогоняют из головы любую попытку подумать, посомневаться и всякое-разное взвесить. Она тихо шипит, когда Джеймс над ней нависает, потому что онемение и судорога сводят резко разогнутые ноги; она в себе глушит мерзкое ощущение, скребущее по нервам — чувство, будто он ее обнимает, целует и едва уловимо кусает; будто, от всего мира спиной своей закрывший, ладонями разгоняет по бедрам ощущение жгучего трепета — и все это из скверной поблажки, чтобы уменьшить чувство вины. Потому что бросает ее, устремляясь к каким-то там берегам, чтобы сопровождать тех, кто решает возомнить себя первооткрывателями, обследовав вдоль и поперек кусок земли явно угрожающей формы; потому что бывают такие отношения, в которых вместе — больно. Она обвивает его ногами и вскидывает руки, позволяя широким ладоням пересчитать каждое ребро; она любит его до дрожащих пальцев и до судороги в напряженных икрах — как в последний раз, остро и очень по-живому, так, что нещадно лупасит по сердцу и нервам.Ты — мой каприз, и компромисс не найти нам с тобой. Ты — мой ураган, вода и огонь, Не обуздать над тобою контроль.
На следующей неделе он уйдет в глубину сереющего рассвета — следопыт, исследователь, уверенно держащий огнестрел, но все еще ее любимый мужчина; уйдет, чтобы на собственной шкуре ощутить, как наизнанку выворачивает на расстоянии многих километров от нее — как тянет обратно, ломает и крутит, перемалывая душу и кости. Опустошает и выматывает — показывает, насколько провальная идея разбежаться, чтобы глотнуть свежего воздуха, потому что дышать без нее рядом вообще невозможно. Джеймс целует ее и выдыхает в распахнутые губы, перехватывая низкий сиплый стон, прорвавшийся из глубины груди и затерявшийся где-то в лабиринте горла, когда она откидывает назад голову, макушкой упираясь в мягкий ковер. Вместе — больно и трудно, порознь — еще хуже; вечером, сидя на веранде, накрыв ее плечи рукой, обещает привезти что-нибудь интересное, но едва ли магнит на дверцу холодильника, и улыбается, ощущая где-то под боком, в который она утыкается лицом, ее смех и вибрацию голоса, когда просит его быть осторожным и не ввязываться во всякие авантюры — видимо, помимо той, в которую влез, с ней связавшись и сроков затяжного кровопролития не установив. Ведь, в целом-то, какая разница, насколько вместе; Джеймс дожидается, пока она засыпает, а потом долго еще глазеет в теплую весеннюю ночь, пересчитывая — миллионы звезд на полотне неба и ее мелкие вдохи.И мы не можем без друг друга жить.