— Я наркоторговец? — Нет! В миллион раз хуже.
Джесси вздрагивает, когда темно-синий Севиль плавно скользит по гравию, и шум, от его колес разбегающийся по округе, напоминает волны, идущие из самых недр океана, набирающие силу, чтобы к берегу уже нестись неконтролируемым потоком — таким, который еще не цунами, но высокий вал, увенчанный белым гребешком пены; таким, который когда-то давно, сотню лет назад, накрыл ее со спины, когда она к нему обернулась, улыбнулась и сказала, что на горизонте увидела дельфина — так близко, что даже невероятно, пусть и, по факту, темной точкой на фоне пламенного оранжевого круга, медленно опускающегося в море. Еще Джесси вздрагивает, когда она из автомобиля выходит, передавая ключи какому-то подошедшему мальчишке; на ней платье, туфли и всякие украшения — и все в сумме кричит, что кто-то должен был стать ее водителем и спутником. А потом она оборачивается к нему в профиль, напоминая овалом лица и тем, как держит плечи, что то еще нужно заслужить — стать ее кавалером хоть на один вечер, — и этого уже не скроет ни одно нежно-лиловое платье, шифоновыми волнами расходящееся от плотного верха, почти корсета. Джесси ведет плечом и делает шаг из темноты, когда мальчишка уматывает в ночную беспроглядность, чтобы где-то там припарковать Севиль; и тихо зовет ее, но не по имени — по крайней мере не по тому, что дала ей мать при рождении. И наступает ее очередь вздрагивать, загнанно озираясь. Ее глаза, когда она его во мгле выхватывает — два бездонных омута, две океанские глубины, налившиеся мраморной чернотой, а в недрах этих явно прячется какая-то гибкая тварь, под многотонной толщей перекатываясь сильным телом; ее глаза, когда она мелко вздыхает, отдают чем-то, что Джесси давно позабыл — но вот оно на него обрушилось и захлестнуло без права на выживание. Она заметно ежится, будто оказалась посреди голубого льда Антарктики, заброшенной, забытой и гиблой, и обхватывает себя руками, делая несколько мелких шагов в его направлении — близко не подходит, замирая на расстоянии, как принято говорить, вытянутой руки, но до Пинкмэна порывы теплого вечернего ветра доносят и запах ее волос, низко собранных алмазными шпильками, и бусинок духов, блестящих на напряженных мышцах шеи, и даже тихий шелест дыхания. — Джесси? Я схожу с ума? Он закуривает, оранжевым всполохом спрятанного между ладоней пламени на мгновение освещает собственное лицо, изрядно пострадавшее в выдавшихся испытаниях, подкинутых жизнью, и тем запускает по ее обнаженным плечам и груди заметную волну дрожи. — Подожди, я схожу с тобой.Мой учитель говорил мне, что вы все суки. Когда я хотел тебя обнять, ты сказала: «Руки!»
Так занятно, что впору даже смеяться; она стирает запекшуюся и застывающую кровь с его бровей и лба, и щек, и губ каким-то дико пафосным платком, по которому у самого края ползет тонкая вязь вышивки, похожая на ее инициалы, и просит Джесси не мотать головой. Ее туфли, скинутые, лежат неподалеку, один — каблуком в темное ночное небо; от старания, с которым она клеит тонкий пластырь на одну из многочисленных лопнувших ран, она даже закусывает язык — и в целом все так, будто не прошло неимоверного количества лет. И будто она не должна быть на приеме, что в ее честь, а вместо того прячется в каком-то там фамильном садовом лабиринте и пытается латать Пинкмэна, похожего на подранного кота, не поделившего со своими друзьями рыбные очистки. Она спрашивает — так, между делом, — какого черта он забыл здесь: около многоэтажного особняка и в ее изменившейся жизни; еще она спрашивает — тоже весьма вскользь, — не через мясорубку ли он к ней шагал, чтобы на порог прибыть максимально избитым; и еще, кажется, едва уловимо смеется, из-за чего острые ключицы выделяются под тонкой кожей. И снова будто еще днем он уговаривал ее забить на английский, потому что нашел кое-что интересное и дико хочет тем поделиться. А это чувство, свербящее где-то под ногтями, мешает Джесси — в том числе думать. И еще, конечно, строить всякие там планы, связанные с тем, как она теперь выглядит и как говорит, и как морщится, когда он закуривает, легко отмахиваясь ладонью от сизого дыма — и с тем, кто ждет ее, якобы опаздывающую, потому что застряла в вечерней пробке, в многоэтажном помпезном особняке, в котором не хватает только, пожалуй, стаи шелудивых гончих или борзых, чтобы эдакий принц местного розлива мог выезжать серым туманным утром на охоту, оседлав гнедого. Джесси вдавливает кончиками пальцев кожу на лбу, и парочка царапин заново лопаются, начиная кровоточить, а сигарета, зажатая между пальцев, грозится отгоревшим пеплом ссыпаться на легкое и прекрасное платье; в конце концов, не важно, кто там этот ее ухажер в своих представления. Куда важнее, что его отец — федеральный прокурор.Я не гарантирую себе, что я кому-то нужен. Я скорее стану президентом, чем твоим мужем.
Когда Джесси все же высказывается, она встает и, заламывая пальцы, ходит по покрытой росой траве какой-то ей известной линией маршрута, будто заведенная игрушка — по рельсам; несколько раз по одной и той же колее, вытаптывая тоненькую дорожку, а потом замирает и резко оборачивается к Пинкмэну, чтобы попросить сигарету и усмехнуться, немного нервно, на его удивленное и бесповоротное «Ты не куришь» — то, что показывает, насколько же хорошо он ее знает. И показывает, к тому вдобавок, что он даже не берет в расчет, будто она могла измениться. Еще, когда Джесси встает и подходит к ней, неловко засунув руки в карманы, чтобы вдавливать ногти в кожу, полумесяцы оставляя на ладонях, лишь бы ее не касаться, выдыхает — тяжело и уловимо надрывно, будто не хватает кислорода, потому что оказалась под невыносимой толщей воды и не знает, как из-под нее выбраться; барахтается, кидается на каждый лучик света, проникающий с поверхности, и натыкается на огромных пузатых глубоководных, что с щупальцами и острыми клыками. Она говорит, что устала бояться; смахивает что-то с его футболки, опаляя через ткань прикосновением кожу, и одергивает воротник кожаной куртки — говорит, вдогонку, что все: финиш. — Я попробую.Ты ещё со мной здесь, ты ещё со мной здесь. Да, я знаю что я далеко не идеален, но в этом — я весь.
Джесси не расходится в пылкую и притворную благодарность; кидает короткое из восьми букв и одного пробела и подает ей туфли, ногтем нечаянно их кое-где поддевая, чем оставляет борозды царапин на холодной замше. И эти самые полоски ему о чем-то напоминают, о чем следовало бы забыть — и за прошедшее время, и с учетом, какая она теперь перед ним стоит: казалось бы, совсем не та, которая целовала его, гибко забравшись в домик на дереве, и говорила, что не важно — пусть она идет в престижный колледж, а он — по наклонной; какая, собственно, к черту разница. Выпрямившись, она поправляет платье и заправляет за ухо кое-где выбившиеся пряди волос. — Попробую, но если я опять влюблюсь, застрели меня. Усмехнувшись, он протягивает ей мизинчик — так тоже они когда-то делали, и тоже в домике на дереве; они скрепляют очередную клятву, и Джесси говорит, что проводит ее до выхода из лабиринта, а там исчезнет. И, дай боже, постарается особенно ей не надоедать.Я могу пообещать — это не может длится долго. Объясняю проще: ей со мною будет сложно.
Свет фонарей у подъездной дорожки падает на ее лицо, плечи и платье, у самой кромки низа заметно почерневшее от мягкой влажной грязи, по которой босая до того ходила; Джесси силится ее отпустить, внимания не обращая на всякие мелочи, заметно девчонку отрывающую от того мира, в который она устремляется медленным размеренным шагом, монотонностью своей помогающим успокоиться. Потом усмехается и тихо шепчет ее имя — но не то, что прописано в свидетельстве, выданном родителям. — Какая твоя мечта? Она пожимает плечами, вполоборота к нему стоящая — так, чтобы овал лица и то, как держит плечи, показали все то, что уже ему показывали; и мимолетно смотрит на темное небо. — Наверное, чтобы меня сейчас плотно укутали в плед, который спасатели выдают тем, кто в шоке. А твоя? Джесси тоже поднимает взгляд; бархатная безоблачная мгла напоминает ему замшу ее туфель, а то тянет воспоминание о всяких там высоких деревьях, домиках, царапинах — от плохо обработанных балок и ее острых ноготков. — Чтобы в руках был плед. Или самому им стать.