Трудности начинаются потом II

— Я пишу, чтобы рассказать вам правду, пока не стало совсем поздно.

      Она протягивает ему ладони, холодные и маленькие, в его хватке утопающие, и просит поставить диагноз — окрестить ее больной, немощной, умирающей. Может, даже уже одной ногой в могиле. Обязательно объяснить каждый симптом, что терзают душу и тело скопом и поодиночке, и выписать сильнейшее лекарство, назначив курс чудных прогулок на свежем воздухе по цветущему саду, вечерние чтения умиротворяющих книг, переезд в летнюю резиденцию без указания сроков отбытия. И еще, пожалуй, приятные компании на каждый вечер, с песнями, музыкой и игрой в карты; с танцами, вызывающими головокружения, и пышными шелковыми платьями, и маленькими тарталетками с творожным кремом. Прописать общество приятнейших особ, хихикающих над очередной маловажной новостью или городской сплетней, и, может быть, долгие томительные разговоры под звездным небом. Возможно, холод и тяжесть серебра и каменьев, что опускаются на шею и пальцы, тоже способны излечить, а высокие прически избавят от головной боли.       Что угодно, лишь бы знать, что видный и знающий свое дело доктор определил ее недужливой, чахлой — да хоть бесноватой и душевнобольной.       Какой угодно, только была бы уверенность, что хвора одолела тело, сердце, душу — и помыслы; главное — помыслы.       Иоганн смеется ей в губы и встает, чтобы над ней, бедной и совсем запутавшейся, нависнуть угрожающим и неминуемым ощущением чего-то мощного, громоздкого и довлеющего; том какой-то запрещенной книги падает с ручки кресла, захлопнувшись. Он заключает побледневшее лицо в крепкую хватку собственных ладоней и жарким дыханием опаляет белые-белые щеки и кончик носа, и губы — и шею, страшно взмокшую от, видно же, болезненной испарины, и плечи, покрытые красноватыми пятнышками.       — Прошу Вас!       Какой-то страшно безучастный, ужасно ее словами пренебрегающий — немилостивый и пугающе теплый в контрасте с ней, от макушки до пят похолодевшей, будто остывающий труп; она касается ладошками его живота, и пусть до кожи много слоев всякой там одежды, Иоганн поднимает на нее взгляд, усмехаясь, чувственно ощущая всем своим напряжением ее трепетную дрожь.       — О чем просите?       О помиловании — как отпускают грехи тем, кому одна дорога, и та на виселицу, — и о прощении, и об исцелении; самое главное, чтобы излечил, своей широкой ладонью смахнув со лба взмокшие пряди волос и жар, заливший кожу.       Она убеждает себя, что движется к тому душевному и телесному спокойствию, что имела, чему способствуют его осторожные движения, под которыми отступает холодный шелк платья, и поцелуи, отмечающие каждую точку, к которой он, прикасаясь губами, видно, определяет границы — места, где температура тела слишком высока; грани, что бессовестно и беспрепятственно может нарушить. Еще, с тем вкупе, молит, чтобы Иоганн обнаружил в обессилевшем теле что угодно, хоть оспу, хоть женскую истерию — лишь бы нашел эту противную червоточину, что разъедает все существо изнутри.       — Вы больны.       — Правда? Неизлечимо?       — Да, абсолютно неизлечимо.       Струэнзе усмехается, когда ее тонкие слабые руки его притягивают к мгновенно расслабившему телу, и в поцелуях, горчащих на искусанных губах, скользит легкое томление и обжигающее возбуждение; он позволяет ей ослабить ленту на собственных волосах и запустить в них пальцы. В мгновения, разделяющие шорох платья и ее кроткое смущение, когда оказывается перед ним какая-то страшно обнаженная и уязвимая, успевает спросить у него, что же так подкосило ее молодое тело и затуманило некогда острый ум, сознание застелив беспроглядной пеленой. Иоганн мягко перехватывает ее ладони, разводя в стороны руки без всякой силы, шепотом умоляя ее не закрываться и переплетая пальцы.       — Вы влюблены, моя дорогая. Неизлечимо влюблены.