— Если вы не можете объяснить это просто, значит, вы сами не понимаете этого до конца.
— Он бабник. Девушка улыбается, поднимает взгляд, оторвавшись от книги, которую до того читала. Низко собранные вьющиеся волосы, наспех заколотые первой попавшейся под руку шпилькой; шифоновое платье, легкое и местами полупрозрачное, открывающее нежные плечи и немного, только в рамках изящества, спину. Выбранный цвет ткани — топленое молоко на грани пригари, — соответствует настроению. Короче, добавить к этому всему темную широкополую шляпу, по окружности украшенную атласной лентой какого-нибудь холодного стального оттенка, и плетеную корзину, в которой букет полевых цветов, несколько красных апельсинов и клетчатый плед, да еще какую-нибудь мелкую деталь, чтобы под стать томику Платона, в последний момент прихваченному с полки — и практически законченная картина Мане. Только вот Джонни понятия не имеет, кто такой этот Мане. — Да, ты права, так и есть. Напротив нее сидящая недовольно цокает языком и просит у официанта счет легким движением руки; больше они ничего не говорят — прощаются, расходятся в разные стороны, обе понимающие, что осталось невысказанным, ведь ничего нового заботливая подруга ей не откроет; и еще сама она — умная ладная девчонка, которой, видимо, судьбой было определено связаться с ним — крепким, сильным, до одури по-мужски красивым. Улыбается и закатывает глаза, когда Джон в очередной раз щелкает пальцами, и гибкое маленькое пламя искрится между ними; позволяет ему опуститься головой на свои колени и читает что-то на итальянском, запуская пальцы в его короткие волосы, знающая, что ни черта он не смыслит во всяких там философских трактах о государственном устройстве и сильных мира сего, но наслаждается ее голосом и тем, как увлеченно она может говорить о чем-то. Принимает его прямолинейность и открытость — то, что на грани чего-то бестактного и невыносимого. Мирится с тем, как легко он, ей неподходящий, рушит изящество мира, что вокруг себя старательно вырастила, в юности убереженная от таких вот связей, но все же наткнувшаяся на него без права на побег и спасение. И все из-за того, что действительно его любит — нежно и искренне; так, как могут любить только плавно и осторожно вышедшие из хрупкого возраста наивности красивые умные девочки, неизменно связывающиеся со всякими там крепкими, темноволосыми и голубоглазыми — гиблое и очень печальное дельце.В твоих силах разрядить обстановку, коснувшись губ; В твоих силах свести с ума даже моего врага внутри. В твоих силах взять и уйти.
Любит; даже больше года спустя, когда видит его в толпе, неподобающе одетого в линялые джинсы и выцветшую майку, пахнущего недавней пробежкой, а все вокруг — интеллигентные и представительные, облитые терпкими одеколонами до першения в горле; да и сама она им под стать — изящно держащая высокий фужер с игристым, прячет улыбку где-то на тонкой стеклянной грани, делая небольшой глоток. И покрывается мелкой холодной дрожью, когда Джон начинает идти к ней через гущу выдержанных и статных. — Выглядишь великолепно. Это правда, и он даже просто стоять рядом с ней, изящной, насквозь пропитанной ароматом какой-то далекой заграничной весны, права не имеет. Она не спрашивает, какого черта он забыл на приеме; не уточняет, не хочется ли ему уйти восвояси, очаровывая хихикающих девушек направо и налево. Скромно благодарит и старается скрыться, позволяя высоким джентльменам возомнить себя ее спутниками на выдавшийся вечер — а потом сталкивается с ним, куда бы ни пошла, будто аромат ее духов, пудровый и цветочный, собравшийся под острыми ключицами и прячущийся в районе упругой груди, приманивает его как дикого пса — натравленную ищейку, науськанную выследить ее ценой собственной жизни. Старается сохранить плавность походки и размеренность шага, чтобы не сорваться в короткие перебежки из комнаты в комнату; иногда даже останавливается с кем-то поболтать. А потом он входит в помещение — просторный зал, под завязку наполненный людьми, — и они будто вдвоем, невиданной, но очень мудрой силой раскинутые по разным концам комнаты; кем-то сверху убереженные от того, чтобы быть рядом — чтобы обоюдно сгорать в губительной близости. Этот же кто-то выталкивает ее в другой зал, спасает и оберегает, но над Джоном такого надзирателя нет — он, черт из табакерки, с пустой, но явно горящей головой целенаправленно ее преследует, не желающий ощущать довлеющее руководство кого бы то ни было. Он отрицает любую попытку протекции, чем губит, увы, не только себя одного. Шторм улыбается, перехватывая ее на балконе и накрывая нежные плечи собственной курткой, отдающей бензином и странной смесью пыли и гари. Иной запах, волнами разбегающийся от его запястий, вызывает легкое головокружение — или он, или взгляд: глубокий, игривый, сверху вниз, — столь многое обещающий, что она упускает момент, когда Джон подходит ближе; когда касается ее шеи, вызывая привычную дрожь в теле и пробуждая забытую истому, ворочающуюся в животе подобно тому, как абсолютно открытое желание куксится в его взгляде, перекатываясь в голубых глазах переливами чего-то темного, тягучего — такого, что сводит судорогой пальцы в неприличном предвкушении. — Останови меня. Ее руки, мелко подрагивающие, обвивают взмокшую напряженную шею; тело инстинктивно выгибается под напором его ладоней — по спине и к талии, чтобы там прикосновением остановиться, окольцевав, притянув к себе ближе. Все внутреннее естество вибрирует и гудит, тягостно изнывая от чувства завершенности — что все, наконец, правильно. Так, как должно быть. Так, как не было ни с кем до него — и ни с кем после никогда не будет.но для начала Спой мне ещё пару песен о том, как ты любишь, О том, как ты веришь.
На сотню его горьких и влажных поцелуев она улыбается, окутанная пряным и терпким запахом чего-то отгоревшего — наверное, собственной выдержки, сгинувшей в той огненной геенне, которую он хранит между ладоней; на откровение прикосновений — вздрагивает, умоляя саму себя не застонать от умелых действий, ворох которых он открыл специально для нее, потому что досконально все знает — в том числе, как она выглядит в нежном черном кружеве белья и как смеется, его прогоняя из комнаты, и как закатывает глаза, когда Шторм в очередной раз упоминает, сколько там они знакомы. Знает, как прогибается в спине, когда его ладони опускаются на хрупкую талию, чтобы приподнять и куда-то там подсадить; как может быть милой, сонной, ласковой — и как может полосовать его спину и кусаться. Знает так много, что, черт возьми, даже не перечислит всего, если кто-то спросит. Пудровый аромат духов в чувственном изгибе шеи, игривые капельки на запястьях — такие, которые способны раззадорить и поселить в голове каждого несчастного, ей повстречавшегося, мысль ее найти и непременно рискнуть заполучить — идея, кстати, провальная; когда Джон отстраняется, чтобы определить, насколько далеко может зайти, знающий, в принципе, всякий предел, давно ею определенный, она кладет ладони на его грудь, мягко отталкивая. Шторм усмехается, принимает болезненный и колкий отказ и отступает, увеличивая расстояние между ними. Он, конечно, отвык от такого к себе обращения, но покорный и даже смиренный. Привычным жестом щелкает пальцами, распаляя между ними огонек, рваным овалом разрывающий ночную мглу; интересуется, на ее недовольное цоканье, как она в целом поживает. И даже старается не думать о том, как мило и гармонично она смотрится в дорогущем платье и его куртке, под которой могла бы свернуться калачиком, и еще бы осталось место; не думать о том, как выбились пряди волос из прически, и как покраснели покусанные губы, и как учащенное дыхание возвращается в норму. И, самое главное, за собой же не замечать схожего — ноющей боли в подреберье, где что-то натянуто воет и скулит от ее жестов и голоса — нежного, хриплого, хотелось бы сказать, что родного, но то было бы слишком самомнительно и безрассудно; не замечать, как тяжело сохранять дистанцию, каждое мгновение стремясь подойти ближе и, коснувшись лица, поцеловать — глубоко, влажно, до одури обреченно оттого, что к нему, конечно, липнут, но какие-то не те — не она. Может, все не так уж и скверно, гибло и гадко; девчонка, которую он никогда бы не рискнул вслух назвать своей, но прочно таковой именует в мыслях — постоянно, беспрерывно, — улыбается, принимая его вскользь вкинутое в разговор предложение на грядущий ужин: когда-нибудь неопределенно, но конкретно завтра. Кладет ладошку в его протянутую руку, позволяя горячим сухим губам опуститься на кожу в почти аристократичном жесте, и уходит в ей привычное общество, оставляя Джона на балконе, потому что возвращаться вместе — моветон. И потому что ему нужно привести в порядок мысли. Устаканить их, уплотнить, сложить бок о бок и друг к дружке, чтобы не рассыпались и не мешались; чтобы не кололись длинными иглами, на концах которых — яд, дурманящий и позволяющий ему задумываться о том, что все не так уж погано — и даже на много миль вперед озарено тем огнем, что он хранит между ладоней. Остается на балконе, потому что, в конце концов, нужно усмирить самого себя, явно остервеневшего от привкуса, что на губах оставило ее робкое и трепещущее дыхание.Налей мне ещё, а после туши моё пламя бензином.