Трудности начинаются потом II

— Я слишком долго принадлежала самой себе!

      Кто-то подает ей чай в тонком фарфоре, а кто-то предлагает обсудить последние новости, что летят во все стороны, преодолевая любую преграду; а улыбчивый и ощутимо взволнованный дед ее возлюбленного протягивает ей руку и просит оставаться умиротворенной, какой чаще всего перед ним и предстает, не показывая, что творится в пылающей душе, стянутой всякими там шелковыми корсетами и атласными лентами, потому что, зачастую, так и подобает дамам.       — Может, это какая-то другая женщина?       Она шикает на снующих за спиной девушек, что-то вычищающих, натирающих и бесконечно болтающих, зная где-то в глубине души, что они правы; понимая, что милого ее сердцу Мариуса давно увела другая — беспардонная, беспринципная, не считающаяся с мнением кого бы то ни было. Та, что носит красное и к ногам своим низвергает любого мужчину, внимания на возраст, здоровье, социальное положение или что-либо подобное не обращая; та, что отнимает жизни по первому собственному требованию и велению — когда того захочет, когда сочтет нужным.       — Да, другая женщина.       Все еще улыбчивый и только сильнее взволнованный дед того, кто дорог ей до острой сердечной боли, поднимает на нее взгляд и усмехается, уточняя, о чем это она говорит, добавляя неизменное «милочка», всегда так скверно отзывающееся где-то в горле горечью и першением, которое ничуть не заглушает чай, отдающий медом и липовым цветом, стремительно остывающий в тонком фарфоре.       — Мариуса давно увела у меня другая женщина. Если я не ошибаюсь, ее зовут Революция.       Выходит как-то обреченно и будто даже жалостливо, словно она ищет сочувствия и поддержки; и якобы действительно сожалеет, сокрушаясь, что когда-то связалась с Понтмерси, вверив ему собственное сердце. А это, разумеется, совсем-совсем не так — хотя бы из-за того, что скорбь по утраченной судьбе, по призрачному «а могло бы быть иначе» полностью исключает счастье, которое заливает ее с головы до ног, когда Мариус приходит и рассказывает ей о чем-то, а глаза его, две жгучие искры, рассыпают в воздухе всполохи бесноватого пламени; или же когда обнимает ее, приникая пылающим лбом к нежному плечу; или же — да черт возьми, в любое мгновение, если он рядом!       Исключает, искореняет, сводит к нулю, между ними двоими строит баррикады, непреодолимые и такие, что до самых небес — а этого нет; может, еще слишком рано, может, коварная соперница просто не получила достаточно силы, чтобы навсегда отвадить Мариуса от той, к кому он возвращается и вверяет себя самого — полностью и без малейшего остатка. И она его, конечно, принимает, безропотно и благосклонно, заключая в ладони веснушчатое лицо, под тонкой кожей переливающееся пышущим огнем, потому что, в конце концов, все вокруг, от богатых господ до нищих и болезненных бедняков, постоянно находятся в поиске. Вот и она долгое время искала, сбивая ноги и стесывая колени, и дорогие платья в тряпье изрывая, чтобы найти — в том числе, саму себя; и того, кто при любом раскладе выберет ее, новую ли, обретенную, или ту, что осталась внутри. Выберет, предпочитая всем остальным, отвергая какие бы то ни было обстоятельства.       Так что она улыбается, соглашается побеседовать о последних новостях и даже, быть может, позже почитать вслух что-то витиеватое и замудренное, но несомненно красиво звучащее — и позволяет кому-то там перешептываться, судить и сплетничать, знающая, что сопернице ее никогда не получить Мариуса в свое полное обладание, сколько бы та не нагнетала и не набирала сил. Иногда такое случается, когда между двумя, болезненно друг в друга влюбленными до самых костей, пытается встать третья, недостойная и мелочная, ломающая пальцы в попытках пробраться внутрь сердца, которое давно уже занято.