Связанные

      «– Умереть должна была ты! Ты!»       В глазах зыблется алое марево, а в ушах стоит шум.       Изао, Изао, Изао, Изао, Изао.       — Я не он! Я не мой старший брат! — голос гремит, как раскатистый гром, янтарная радужка сверкает гневными молниями, а тело бьёт крупная дрожь.       Амэю трясёт, лихорадит.       Беспокойное тело мечется от стены к стене туда-сюда, туда-сюда, а пылающий бешенством взгляд бегает по комнате. Здесь всё, как и раньше: синие стены, синие шторы, кровать в углу с синим плотным покрывалом…       Синий.       Она всегда любила синий цвет. Взгляд падает на розовую фарфоровую статуэтку, подаренную отцом.       Розовую…       Из горла вырывается гулкий рык. Один размашистый удар сметает её прочь, долой с глаз. Треск. По тёмному полу крупным градом рассыпаются острые осколки. Амэя безжалостно топчет, топчет, топчет их. Они хрустят, как сухой снег в морозную стужу под тяжёлыми подошвами ботинок.       — Ненавижу!       «– Изао был таким талантливым, таким перспективным, а ты… совсем ни на что не способна».       Сжимает зубы до скрипа, до скрежета, скулы сводит, впивается ногтями в кожу ладоней так сильно, что оставляет алые месяцы с проступающими бусинами крови. Они остро контрастируют с белой кожей, как красная брусника на снегу. Грудь её вздымается тяжело, часто, а глаза тёмные, налившиеся чем-то жутким, блестят лихорадочно, дико.       За окном знойное, полуденное солнце нещадно печёт, раскаляет землю и жжётся. В комнате давяще душно и горячо.       «– Ничтожество! Ты не способна превзойти Изао. Считаешь себя достойной носить фамилию Рэйден? Мою фамилию? Недостаточно ты хороша. Тренируйся дальше!»       Кровь кипит, бурлит, а сердце бухает, отбивая громкие барабанные ритмы. Виски болят. Амэя сдавливает их руками и трёт, трёт до красных размазанных пятен. Внутренности скручиваются в тугие узлы и тянут болезненно. Внутри ворочается что-то опасное, царапается, скребётся, раздирает когтями-лезвиями и воет надрывно, протяжно. Взгляд впивается в написанный ею семейный портрет: отец, мать, брат и она — улыбающиеся, счастливые…       Амэю пробирает на горький смех. Ложь. Всё ложь. Они никогда не были счастливы. Никогда!       «– Твоя мать должна была родить мне сына! А что в итоге? Разродилась девчонкой!»       Пылает. Нутро пылает гневом. По венам ядом струится кислотная, выедающая естество ярость. Ярость сильная, чёрная, всепоглощающая и терзает её, разрывает. Эмоции зашкаливают, распирают — сдерживать их сложно, почти невозможно. Они затягивают, и топят, топят, топят — захлёбывается.       Рэйден Амэя знала, всегда знала, что не так хороша, как брат. Не так хороша для отца. Знала, что родители не были соулмейтами, что их свадьба была удачной сделкой для клана. Ха! Об этом факте трещали все, кому не лень. А она, маленькая, слушала и впитывала. Отец любил и уважал только одну женщину — свою первую жену, соулмейта, мать его первенца, сына, наследника. Куда ей, нежеланной девчонке от нелюбимой женщины, тягаться с братом.       А ведь она пыталась, так долго, упорно, пыталась заслужить его любовь, доказать, что достойна её. Не щадила себя в процессе освоения проклятой энергии, усердно, настойчиво познавала магическое искусство. Напористость и упрямство дали свои плоды: одна из лучших студентов в манипуляции энергией, единственная из второкурсников, полностью овладевшая высшей магической техникой — «Расширенной территорией». И всё впустую… Отец ничего не оценил. В его глазах Изао всегда возвышался над ней непреодолимой стеной.       «– Почему из вас двоих тогда погиб он, почему не ты?!»       Алая пелена в глазах полыхает ярче, сильнее. Амэя звереет.       Тумбочка переворачивается с громким треском.       Всё. Накрыло. Её накрыло.       Шаманка вышвыривает вещи, кидая их в стены. Те, ударившись о них, шлёпаются на пол, где их топчут и пинают. В глазах всё ещё стоит красное марево, а внутри горит адский пожар. Девушка срывает портрет, рвёт его остервенело. В глазах скапливаются злые, солёные слёзы и жгут лицо. Амэя стирает их тыльной стороной ладони, разбрасывает обрывки холста. Кулаки сжимаются сами по себе, в них копится тёмная энергия. Густая и плотная, она переливается оттенками пурпура и преобразовывается в сияющие сполохи молний. Кулак бьёт в стену с оглушающим грохотом, как будто сам небесный разряд обрушивается на поверхность. Комната сотрясается, стена чернеет, обугливаясь, уши на мгновение закладывает. Девушка проносится по помещению разрушительным вихрем, громя всё, чего касается. Она крушит, разбивает и сметает — хочется избавиться, отчиститься от распирающих и отравляющих чувств, освободиться…       Всё то, что капля за каплей копилось внутри, всё, что долго сдерживалось в стальных тисках, вскипело, вспыхнуло и вырвалось на свободу, захлёстывая, вылилось в дикий, неистовый, неуправляемый порыв.       Ненавижуненавижуненавижу.       Вдруг, резко, внезапно запястье прострелило болью — словно иглой укололи. В груди странно заточило, завертело и обдало холодом. Амэя даже застыла от неожиданности в несуразной позе: рука в замахе, сжимающая настольные часы, тело напряжённое, корпус чуть назад отклонён, и лицо, вытянутое в немом удивлении.       Под рёбрами точно свивается клубок беспокойных, скользких, ледяных змей, и даже сильнейшая чёрная ярость, затопившая её, не может сжечь их. Холодящее и липкое ощущение слишком разнится с огнём, распирающим её.       Оно отрезвляет.       Девушка смаргивает кровавую пелену, медленно скашивает глаза на метку, что зудит тягуче и покалывает. Тревога медленным приливом накатывает, распространяясь по телу незваной, неудержимой волной.       — Не понимаю.       Не понимает… Это её чувство? Её тревога? Или…       Выдыхает рвано, закрывает глаза и прислушивается к своим ощущениям.       Не её. Тоге… Его тревога.       Связь соулмейтов — странная, неизученная штука. О её возможностях, границах мало что известно, в ней столько подводных камней…       У Амэи и Тоге она незрима, почти неосязаема. Настолько лёгкая, что, казалось, могла рассеяться от простого дуновения летнего ветерка, но тем не менее связывала их крепко, прочно, нерушимо.       Всё то время, проводимое врозь, они постоянно ощущали друг друга рядом.       Чувствовали душой.       Поначалу это сбивало — делить эмоции на двоих, даже пугало, но с течением времени они научились с этим жить, контролировать, и это даже стало нравиться…       Амэя тяжело вздыхает, дотрагиваясь до запястья, ведёт медленно кончиками пальцев по витиеватому узору метки. Понимает, что разрушительные эмоции захлестнули её с такой мощью, что ударили и по Тоге. Он почувствовал душевное состояние своего соулмейта, оно встревожило его, и, судя по тому, какими пронзительными были ощущения, очень сильно встревожило.       Рэйден мысленно повторяет несколько раз:       — Я в порядке, Тоге. Все хорошо. Тебе не нужно за меня волноваться.       Гладит метку, пытаясь успокоиться, усмирить шквальные ветра, бушующие внутри. Получается не очень, от слова совсем.       Оглядывает свою комнату, находящуюся в хаосе, чувствует какое-то мрачное, внутреннее удовлетворение, звучно фыркает. Оставаться тут более, не собирается.       Мелко дрожащими пальцами набирает номер Иджичи. Тело её неспокойно, и сознание раздражённо. Она собирает сумку рваными, резкими движениями, выдающими возбуждённое гневом состояние.       В машине девушка откидывается в кресле и сидит хмурая, как туча. Чувства, что ядом разъедают нутро, утомляют, как будто силы жадно пожирают, в теле чувствуется усталость и состояние в целом какое-то раздавленное.       Иджичи украдкой поглядывает на напряжённое лицо подростка, но молчит. Он вообще всегда старается помалкивать, когда забирает её из поместья Рэйден.       Девушка наблюдает за сменяющимися видами за стеклом автомобиля. Хочется как-то собраться, привести мысли в порядок, остыть…       — Поскорее бы увидеть Тоге. С ним рядом сразу отпустит…       Она закрывает глаза, призывая из памяти знакомый силуэт: платиновые волосы, скользящие сквозь пальцы шёлковой гладью, печать клана «Змея и клыки» в уголках рта, аметистовые глаза, что одним своим взглядом ласкают. Сознание рисует образ Инумаки детально, подробно, до каждой морщинки, до каждой родинки. Сердце отзывается гулко, и девушка сама не замечает, как уголки губ приподнимаются в нежной полуулыбке.       Амэю тянет, тянет сильно, словно огромным магнитом, тянет так, что на месте усидеть сложно, хоть на ходу из машины выпрыгивай, и от того раздражается ещё сильнее. Хочется быстрей увидеть, коснуться кожи, нырнув в кольцо крепких рук, наполниться чужим, но таким родным, успокаивающим и так жизненно сейчас необходимым теплом, и, наконец, выдохнуть спокойно, размеренно.       Уф, от навязчивого желания аж тело зудит и сводит.       Как только машина останавливается, Рэйден, спешно попрощавшись с помощником директора, быстрым шагом направляется только в одной ей ведомом направлении. Что-то фантомное, незримое, но остро ощутимое настойчиво толкает в спину.       — К нему. Хочу к нему.       С быстрого шага срывается на бег. Тянет. Её тянет.       Девушка дикой птицей мчится по наитию. Она не знает, где он, просто чувствует — связь ведет её. Сумка на плече мешается, да и чёрт бы с ней, не до неё.       Поворот налево, прямо, ещё поворот, ещё, и всё…       Инумаки не слышит, не видит, просто чувствует, почти кожей ощущает её присутствие, находит взглядом знакомую фигурку быстрее, чем Амэя успевает приблизиться достаточно близко, чтобы увидеть его.       Он наблюдает, скользит взглядом по точёному профилю и тонким запястьям, по длинным волосам, что убраны в высокий, тугой хвост, и задерживается на секунду. Не нравится, ему это не нравится, он любит, когда они лежат свободным каскадом, струятся по спине тяжёлым водопадом, любит, когда с ними играет ветер…       Улыбается.       Его соулмейт, сама, как ветер, вольная, упрямая, такая живая и жутко своенравная, а ещё, пожалуй, яркая… Да, яркая, как фейерверки и бенгальские огни.       Они встречаются взглядами.       Сердце Амэи на мгновение замирает, а после заходится громкими, мощными ударами, такими быстрыми-быстрыми.       Инумаки сидит, прислонившись спиной к стволу раскидистой глицинии. Верх студенческой формы и высокий воротник аккуратно сложены и лежат рядом. Видеть полностью открытое лицо Инумаки — удовольствие редкое и оттого особенно приятное. Чёрная майка облегает крепкое, поджарое тело, яркие аметисты мечутся по её лицу с беспокойством и волнением, смотрят так внимательно-внимательно, всё подмечают. Грудь мерно вздымается, вот только руки напряжены, и пальцы крепко сжаты. Она зависает, чувствует, как легкая дрожь проходит по телу.       Понимает — он ждал её. Чувствовал, что придёт.       Тоге отмечает сразу небольшую запекшуюся ранку на брови, сбитые костяшки, залегшие синяки под глазами, и хмурится.       Амэя приближается, скидывая тяжелую сумку прямо на землю, в траву и россыпь ромашек.       Юноша ощущает её нервозность и как внутри него, где-то в груди, под рёбрами расцветает острое желание спрятать, укрыть, защитить. Разводит руки в стороны в приглашающем жесте. Девушка на это по-доброму усмехается.       Тоге знает. Всё знает. Чувствует.       Она порывисто устремляется к нему в объятия, утыкается носом в шею, обхватывая торс руками, сжимает сильно, ведет ладошками вверх, обнимая под лопатками крепко-крепко. Как за спасательный круг цепляется, комкая тонкую ткань майки. И просто физически ощущает, как его мирное тепло медленно-медленно обволакивает её, усмиряя внутренние мятежи.       Слышит лёгкий смешок рядом с ухом, и сама не может сдержать уголки губ, что так и норовят приподняться.       Тоге прижимает стройное тело плотнее, сильнее. Амэя трётся кончиком носа о гладкую кожу плеча, ведёт им вверх, целует щеку, затем оставляет лёгкий поцелуй за ухом и вдыхает полной грудью, глубоко-глубоко, цитрусовый запах — родной, сладкий и жизненно необходимый. Его хочется вдыхать вновь и вновь, насыщаться, жадно наполняя лёгкие до отказа.       Инумаки гладит её по спине, ведет широкой ладонью вверх вдоль позвоночника, затем вниз, возвращаясь к пояснице, пальцы нащупывают ямочки на оголившейся коже, поглаживают их медленно и забираются под синюю ткань футболки, разгоняя мурашки по телу. Второй он касается затылка и поддевает тугую резинку, снимая её, распуская волосы. Они освобождаются, тяжелыми прядями падают на спину, укрывая тёплым одеялом крепкую фигуру. Тоге с нескрываемым наслаждением запускает руку в мягкую густоту, путается в кончиках, перебирает, наматывает на длинные пальцы, играясь. Они шелковистые, скользят сквозь них нежной лаской и пахнут морозной мятой. Приятно. Аккуратными, круговыми движениями массирует затылок. Волны удовольствия расходятся от этих незамысловатых действий, Амэя даже вздрагивает и довольно мычит ему в шею. Он обнимает её сильнее, почти вжимая в себя. Убирает выбившиеся короткие прядки отрастающей чёлки за ухо и целует в уголок глаза рядом с родинкой. Амэя шумно выдыхает, поглаживая его по спине.       Родное тепло, биение сердца, лёгкое дыхание — присутствие Тоге рядом всегда приносило в её душу покой. Чувство полной, абсолютной защиты. Только когда они вместе, появлялась уверенность в благополучном будущем. Только рядом с ним она чувствовала себя в безопасности. Чувствовала, что ей всё нипочём.       Инумаки… был таким надёжным и… добрым. Он защищал, помогал, оберегал и тянул на себя, вытягивая из любого омута, и не позволял отступиться. Когда нужно было преодолевать себя, переступать через мучительную боль во всём теле, не разрешал закрыть глаза и сдаться. Всегда был рядом.       Амэя касается губами шеи, сначала легко, потом целует влажно, чуть прикусывая тонкую кожу, скользит губами вверх, задерживаясь у кадыка, целует нежно, слышит сбивчивый вдох Инумаки и отстраняется.       Тоге склоняет голову — они соприкасаются лбами. Амэя смотрит ему в глаза, прямо в расширенные чёрные зрачки. В них плещется безграничный, необъятный и безмерно глубокий океан затапливающей нежности, от которой дыхание сбивается и надрывно перехватывает горло, а сердце бьётся отчаянно быстро.       Тоге легко касается губами уголка рта, ведёт ими по скуле к уху и оставляет за ним влажный поцелуй, а после возвращается к пухлым устам, целует медленно, нежно, проводит по ним языком, мягко размыкая, снимая её напряжение своей чувственной лаской, вызывает в теле прилив чего-то тягучего и невероятно приятного. Инумаки медленно, успокаивающе оглаживает шею и плечи, проходится по ребрам и завершает путь на пояснице. Движения заставляют отступить раздражение минувших дней.       Тоге всегда знает, что нужно делать и как.       Амэя делает глубокий вдох, наполняя лёгкие сладким, пьянящим запахом, и осматривается.       Здесь удивительно тихо. Будто под водой находишься. Землю устилает живописный ковёр из травы и цветов. Он мирно шуршит и шелестит от ветерка. А белые ромашки, словно звёзды в зелёном небе, радуют глаз. Длинные лиловые соцветия глицинии прячут их от палящего солнца, скрывая в тени. Хорошо. Так хорошо. В таких местах начинаешь верить в чудесные сказки о застывшем времени.       Амэя устало прикрывает глаза, расслабляя напряжённое и обессиленное от тренировок тело. Оно обмякает, тонет в объятьях надёжных рук. Инумаки прогоняет прочь тревоги, напряжение, заполняя её своей лаской, заботой. Одно его присутствие наполняет теплом.       Девушка откровенно наслаждается его вниманием. Из неё постепенно, как мягкий, медленный отлив, уходят злость, ярость и раздражение.       Тоге из кольца своих рук не выпускает, смотрит на Амэю сосредоточенно, внимательно с расстояния в один выдох, что-то подмечает, удовлетворённо хмыкает и кивает чему-то своему.       — Листогорчица*?       Девушка улыбается. Эта манера речи всегда её забавляла и умиляла, а вот голос, шелестящий, словно листья клёна на ветру, ласкал слух. Он был приятным, даже притягательным.       — Да. Теперь да. Всё хорошо, Тоге.       Он вновь осматривает её пристально, цепко даже, наблюдая за сменяющимися эмоциями, за тем, как напряжённое, бледное лицо расслабляется, а кончики губ приподнимаются в такой родной и давно полюбившейся, искренней улыбке.       Инумаки берет её за руку, медленно переплетает пальцы, сжимает, поглаживает тыльную сторону.       Руки его на удивление мягкие и гладкие. Амэе в пору завидовать, она вот такими похвастаться не могла. Чувствительная кожа даже летом обветривалась, покрываясь сухой и шершавой корочкой, да и костяшки были сбиты обычно в кровь. Ей даже поначалу как-то неловко перед Тоге было. Думала, её противно касаться, но ошибалась…       Инумаки повернул руку ладошкой вверх и завис, уставившись на алые, глубокие отметины. Бережно, осторожно, едва касаясь кончиками пальцев, провел по ним и вздохнул тяжело.       Понял. Ну конечно, он всё понял.       — Ничего серьёзного, Тоге, правда… — уверяет девушка и замолкает, видя, как недобрые искры прострелили его взгляд.       Амэя мысленно дает себе тумаков.       Бесполезно врать — чувствует ведь.       — Ладно, — начала она, — сегодня меня накрыло. Отец в очередной раз напомнил, где моё место, и… И я очень разозлилась… — голос сделался каким-то натянутым. Воспоминания о девяти днях, проведённых в поместье, давили на грудь фантомной тяжестью. — Прости, наверняка было очень тяжело чувствовать… это. Я остро ощутила твое беспокойство.       Тоге ласково погладил метку на её запястье, проследив теплыми пальцами красивый, выразительный рисунок, что вился лозой между двумя тонкими линиями, соединяя их, образуя единый широкий браслет, и покачал головой. Кончиком указательного пальца принялся вырисовывать на ладошке иероглифы, стараясь не касаться ранок.       Амэя замерла, затаив дыхание, наблюдая за движением. Руки у Инумаки вообще очень красивые, рельефные, гибкие и сильные. Девушке они безумно нравились. Амэя рисовала их наброски всегда, когда удавалось урвать момент, поймать парня без форменного пиджака во время тренировок или вот, как сейчас, в майке в жаркую погоду. С этими руками хотелось сделать так много всего: медленно-медленно провести прохладными кончиками пальцев по плечу до изгиба локтя так, чтобы лёгкие мурашки пробежали по телу, наклониться, поцеловать, скользнуть нежно влажными губами вниз к запястью, почувствовать, как напрягаются мышцы, провести языком по проступающим венам, задержавшись, на пульсирующей артерии, чмокнуть две маленькие родинки на тыльной стороне ладони, обхватить длинные пальцы губами, провести языком… Ух, хочется столько всего… Девушка закусывает губу, смотрит, почти не моргая. Она отмирает, когда её несильно шлепают по пальцам.       — А? — непонимающе хлопает глазами, уставившись в чёрные зрачки напротив.       Тоге смотрит на неё выжидающе, чуть склонив голову набок. Амэя запоздало понимает, что пропустила всё, что Инумаки старательно выводил на ладони. И вновь отвешивает себе мысленных тумаков.       — Прости, Тоге. Я задумалась и всё пропустила, — тянет виноватую улыбку, и ёрзает неловко, чувствуя, как жар приливает к лицу. — Повтори, пожалуйста, ещё раз.       Юноша задерживает на ней короткий взгляд, уголок его губ чуть вздрагивает, а во взгляде мелькают лукавые огоньки.       Чёрт! Снова всё понял…       Инумаки кивает в ответ на её просьбу, вновь касаясь ладошки указательным пальцем.       На этот раз Амэя сосредотачивается на тёплых касаниях.       — Чувства были очень сильными и разрушительными. Никогда не ощущал ничего подобного. Было больно, как будто разрывало,— его пальцы зависли на секунду, и взгляд застекленел, невидящим сделался.       Тоге чуть встряхнул головой, возобновляя письмо:       — Амэя, тебе всегда очень плохо и больно, когда ты уезжаешь в родовое поместье.       Хотелось ему возразить, сказать, что всё не так, да вот только смысл… Тоге знает, чувствует ведь.       — Я не хочу, чтобы ты туда возвращалась.       Девушка вздыхает тяжело, натужно и с горестным стоном утыкается ему в плечо.       — Да, я думала над тем, чтобы осваивать всё здесь, самой… — Амэя одной рукой сжимает его ладонь, вновь сплетая пальцы. — Основы я уже получила, осталось только оттачивать их. Но… согласится ли отец? — поворачивает голову на бок, удобно устраиваясь на плече и выводит замысловатые узоры на мужской груди. — Ладно, подумаем над этим позже. Сейчас не хочу, устала.       Тонкие девичьи пальцы скользят вверх, касаясь ключиц, что не скрыты тканью майки, гладят их ласково, поднимаются по шее выше и очерчивают скулу. Она следит за движением своих рук задумчиво, вздыхает.       — Мне так тебя не хватало…       Смотрит ему в глаза и видит, как колыхнуло в них что-то. Что-то такое, от чего кровь закипает, и губы пересыхают.       Инумаки склоняется, трётся кончиком носа о её и целует на этот раз напористо, глубоко и мокро. Проникает языком сразу, едва касаясь губ, и этому сопротивляться не получается совсем да и не хочется, если честно.       Такой поцелуй Тоге кружит голову и пьянит, и если поначалу Амэя ещё что-то соображала, то сейчас уже даже не замечала, как плывёт, цепляясь за плечи в попытке удержаться здесь, в этой реальности. Сильно жмурится и мычит что-то бессвязное. Тоге отстраняется, оставляет лёгкие поцелуи на щеке, подбородке и поглаживает шею. А Амэя лишь рвано хватает воздух влажными, зацелованными губами, глядя широко распахнутыми глазами.       Тоге внимательно осматривает её лицо, насыщаясь реакцией и эмоциями — не одна она скучала. Взгляд вновь подмечает залёгшие синяки под глазами. Инумаки вздыхает и хлопает по своим коленям, мол, ложись.       Амэе дважды предлагать не нужно — она удобно устраивается и довольно щурится, когда он медленно запускает пальцы в волосы и ласково, массирующими движениями поглаживает кожу головы.       Девушка рассматривает его лицо. Рука сама тянется, и подушечки пальцев нежно обводят подбородок, касаются печати, прослеживая её рисунок, и задерживаются на ней. Помнится, раньше он сильно страдал из-за своей силы… Хмурится и гонит серые мысли прочь.       Сейчас не хочется думать ни о чём плохом. Хочется просто наслаждаться.       Где-то неподалеку хрустит своими ветками старое дерево, и огромная чёрная птица кричит среди цветов, машет своими широкими крыльями и взлетает.       Амэя смотрит и думает, как же хорошо… Вокруг Инумаки аура всегда спокойная, умиротворяющая, не холодит отчуждённостью, напротив, мягким, заботливым теплом обволакивает. И мир, серый и унылый, яркие краски обретает. С ним дышится легче, свободнее. Он как тёплая рука, что вытягивает из ледяной проруби отравляющих эмоций и чёрных угнетающих мыслей, как мигающий фонарик, подающий сигнал заплутавшему путнику. И всегда, всегда рядом, дарит такой необходимый её мятежной душе покой.       Тихая гавань.       Её тихая гавань.       — Хорошо с тобой, Тоге. Так хорошо, что не верится даже.       Чувствует, как пальцы в волосах вздрогнули, замерли на секунду другую и вновь продолжили свои мягкие движения. Инумаки улыбается ей одной из тех своих улыбок, на которые хочется смотреть вечно: едва-едва поднимает уголки губ, на правой щеке проступает маленькая ямочка, а такие любимые аметистовые глаза отчаянно теплеют.       Сердце Амэи всё сильнее полнится радостью, и становится страшно, что она вот-вот начнет плескаться через край. Страшно, потому что ей отчаянно не хочется терять ни единой капли, напротив, закупорить её, сохранить и запомнить навсегда-навсегда.       Все пережитые эмоции, что так жгли душу, отступили окончательно, развеялись, сменились умиротворением и покоем, а к сознанию подступила густая, пьянящая сонливость.       Амэя перевернулась набок, удобно устраиваясь на коленях, едва-едва коснулась лепестков растущей рядом ромашки, качнув длинный стебелёк, и улыбнулась.       — Я посплю, хорошо?       Инумаки кивает, откидываясь на ствол дерева, и любуется спокойным профилем девушки. Скользит ласковым взглядом по бледной коже, по дрожащим тёмным ресницам, по курносому носу, задорному такому, и чувствует, как грудь распирает, переполняет от заполняющих её трепетных, бархатистых чувств.       Амэя находит его ладонь, что размеренными движениями гладит бедро, и переплетает пальцы, сжимая.       — Будь рядом, ладно?       — Угу.       Тоге задумчиво крутит тонкий стебелёк сорванной ромашки** и аккуратно вплетает его в волосы уже спящей девушки.       Всегда.       * Ты в порядке?       ** Ромашка значит вера, честность, обещание