***
Было время, когда я пребывал в таком состоянии по несколько недель подряд. Голова была тяжёлая, как каменная, а шея еле поворачивалась. У меня было ощущение, что я смотрю дешёвый американский хоррор: вот-вот в камине гостиной появится демон, из телевизора вылезет призрак, из кожаного дивана полезут тараканы, а из кухни прибежит маньяк с бензопилой. Впрочем, маньяки уже были рядом со мной. Мы только что отсняли особо жёсткую сцену, и после такого смотреть телевизор в гостиной было и правда странно, сюрреалистично. Как будто и не было в доме десятка приглашённых актёров, не было побоев, пинков ногами и ебли толпой. Я пил бурбон и погружался в дереал всё глубже и глубже. Приваливался головой к Эльзе. Она гладила меня по шее и голове, переключала каналы и иногда отвлекалась на ноутбук, чтобы ответить кому-то в сети: заказы тогда шли очень хорошо, а переговоры по сценариям она вела почти сутки напролёт. Её новый жених, Люк, обнимал меня за талию и иногда спускался рукой на бедро и залезал под пояс штанов. Люка я возненавидел ещё до того, как увидел его: Эльза встретила меня в аэропорту с кольцом на пальце. Она обещала мне, что следующим буду я, что она дождётся, что как только завершится процесс развода с Джошем, придёт мой черёд. Теперь моё кольцо лежало в рюкзаке, ненужное и дешёвое в сравнении с тем, что было на пальце у Эльзы. «Понимаешь, Вэл, этот Люк — сын сенатора-республиканца. Я не могу упустить такой шанс», — говорила она. Я тогда ещё не знал, что за этим «шансом» последует ещё один, а потом ещё один, побогаче. Мне было двадцать лет, и я ещё искренне надеялся заполучить девушку — женщину — своей мечты. Но куда уж мне, сопляку-иностранцу, соревноваться с мразотным сыном политика. Чем ближе к консерваторам — тем больше подавленных фетишей и извращений, а значит, больше заказов на фильмы. Больше только в религии, но там слишком серьёзный спрос на малолетних, и даже восемнадцатилетние уже слишком «взрослые». Эльза была готова работать на многих, но не на педофилов. Да и зачем, когда полно заказов на вполне себе совершеннолетних нижних парней? Зачем рушить психику ребёнка, когда есть уже готовый двадцатилетний придурок, согласный на любую жесть, лишь бы после съёмок его погладили по головке, дали таблетку и вручили бокал виски? Ну хорошо, можно трахнуть его без камер раз в недельку, навешать ему на уши лапши про то, что любишь только его, и тогда он будет согласен вообще на всё. Ещё и благодарить будет за «излечение» от панических атак. Я жил в Америке уже третий месяц, просрочил визу и пропустил неделю учёбы в Москве. Я думал вообще не уезжать, утонуть в этом болоте, умереть здесь, у неё на руках. Здесь были все самые нужные наркотики: Эльза, секс, боль, транквилизаторы, обезболивающие и алкоголь. И хер с ней, с дереализацией и апатией. Как раз же хорошо, можно отпустить себя и ни о чём не думать. Во всех неприятных сценах снимут кого-то другого, не тебя. А тебя — не существует. И лапал Люк сейчас не меня, вовсе нет. Я смотрел на себя со стороны: я не мог ему сопротивляться, вяло скидывал его руки с себя, пытался не дать ему залезть под резинку. Эльза предпочитала и вовсе не замечать происходящего, смотрела в ноутбук. Правило было железное: мужу Эльзы в этом доме было дозволено почти всё. А я был нижним, рабом в ошейнике, и возражения могли обернуться для меня наказанием. И если предыдущему её мужу было на меня похуй, то этому я понравился сразу. Люк утверждал, что он стопроцентный натурал, но пользовался мной каждый день. Специально брал заказы на молоденьких парней, отказывал актёрам, с которыми мы давно работали, и вместо них пихал меня в каждый фильм. Даже перекрасил мне волосы в белый, чтобы я казался младше. А когда начали поступать жалобы на то, что просили хрупкого мальчика, а в фильме сняли какого-то крупного парня, Люк стал ограничивать меня в еде. Я не возражал — взамен он давал алкоголь или таблетки, и на голодный желудок эффект от них иногда был мощнее. Воображение начинало работать лучше: я мог смотреть на Эльзу и представлять себя с ней — фантазии выходили яркими и красивыми. Я списывал боль внутри на побочки таблеток, но сегодня что-то было совсем не так. Люк, как обычно, не кончил во время съёмок и пытался доебаться до меня сейчас, но каждое его касание отзывалось волнами боли, а дышать становилось всё сложнее. Резкая боль даже рассеивала уже привычный туман. Люк всё-таки притянул меня к себе, засунул пятерню в мои штаны и запустил сразу четыре пальца в разъёбанную хлюпающую дырку. Рука у него была ледяная. Я потянулся к Эльзе, ища у неё спасения. — Не надо, пожалуйста… — повторил я то, что произнёс сегодня уже, наверное, сотню раз. У чувака, заказавшего видео, был запрос услышать мольбы жертвы. Меня драли вдесятером, а я бесконечно повторял эту фразу. — Молодец, выучил, — усмехнулся Люк. — Я быстро, не ссы. — Не надо, очень больно. Порвали, кажется. Я не могу дышать. Красный. Люку было похуй, он вообще не понимал, что такое стоп-слова. Он продолжал месить меня изнутри, растягивать сфинктер, держа другой рукой поперёк груди. Эльза приподняла голову: — Safewords aren’t allowed during… — начала было она, но потом вспомнила, что у нас сейчас не наказание и не съёмки. Посмотрела на меня, я поймал её взгляд. Люк надавил на грудь слишком сильно, и я засопротивлялся всерьёз. Я, наверное, был не слабее его, но я был очень нетрезв и едва справлялся с ним. Всё-таки вырвался и встал. Голова закружилась, боль в груди локализовалась. — Кажется, ребро сломано, — сказал я, не отрывая взгляда от Эльзы. — Да ладно тебе, не так уж и сильно тебя били, чё ты ноешь… — засмеялся Люк притворно и снова потянул меня на себя. Я почти падал. — Пусти его, — сказала Эльза. Только тогда Люк ослабил хватку. — Он пиздит, как дышит, ты же знаешь… Но Эльза вдруг отложила ноутбук и изучила меня внимательно. Огонь камина отражался у неё в зрачках. — Правда думаешь, что сломано? — Ага. — Пойдём наверх. Я опирался о перила, едва шёл в спальню. Мне редко было позволено подниматься наверх, я спал или в гостиной, или в подвале с другими постоянными нижними. Эльза захлопнула за нами дверь, сняла с меня футболку. Её прикосновения были тёплые, родные. Обычно такая ситуация означала, что сейчас будет секс, но вот сегодня у меня вряд ли встанет. — Здесь, да? — она чуть нагнулась, осматривая мою грудь. Дотронулась ровно там, где болело. — Ага. — Болит, когда здесь касаюсь? — Ау! Да, тут. — Да, скорее всего, перелом или трещина, но ничего не смещено. И тут синяки огромные, ну кто так бьёт. Мы же не сможем продолжать съёмки, если так бить. For fuck’s sake, Luke… — Я говорю тебе, этот Люк конченый ублюдок. — Я знаю, не учи меня, — резко ответила Эльза, в одно движение стягивая с меня штаны. — Порвали, говоришь? — Думаю, да. — Ложись. Быть обнажённым перед ней было не страшно. От неё я приму любую боль и любые издевательства, стерплю всех ебанутых мужей и разбитое сердце. Эльза исследовала моё тело осторожно, касалась нежно. Я же её игрушка, меня нельзя ломать даже Люку. — Ноги, — последовал приказ. Я раздвинул ноги, приподнял колени. Любое движение рук и спины отзывалось в сломанном ребре. Эльза коснулась меня изнутри одним пальцем, прошлась ровно там, где щипало и тянуло. Я зашипел непроизвольно, хотя никогда не отличался низким болевым порогом. — Да, трещина, сейчас намажу мазью. — А может, к врачу? — Ты идиот? Как ты будешь объяснять побои? И у тебя страховки нет, виза же просрочена. — Так всего на неделю же. Может, ты по своим каналам найдёшь врача… — Слушай, Вэл, — она обхватила мой подбородок, надавила пальцами на щёки. Нет, всё-таки на неё у меня вставал мгновенно. — Я сама почти врач. Справимся так, на рёбра всё равно даже гипс не накладывают. Или ты мне не доверяешь? Не доверять Эльзе — это почти преступление. За такое в этом доме осуждают, линчуют и подвергают немыслимым пыткам. — Доверяю, — кивнул я, наблюдая за тем, как она тянется за мазью. Она отпустила меня, потянулась к тумбочке. Почти коснулась грудью моего лица, мне казалось, я на секунду дотронулся губами до ткани её футболки. Пахло от неё одурительно: шафраном и цветами. — Ну и отлично. Сейчас будет больно, терпи. — Ага. Она заметила моё возбуждение, тут не спрячешь. Растянула уже двумя пальцами, повертела ими изнутри, размазывая мазь. — А это что такое? Серьёзно, Вэл? После такого дня? — она щёлкнула по головке члена свободной рукой. Больно. — Ну да. Я же с вами, Госпожа, — улыбнулся я. — И без всяких Люков. Эльза нависла надо мной, опираясь одной рукой. Грудью уже касалась меня, но не давила, чтобы не сделать больно. Надавливала только на простату, подстёгивая возбуждение. Лидокаин работал, и боль стала более терпимой. Из такой боли я даже могу извлечь удовольствие. — Это твоя вина, что Люк сегодня был груб. Ты не слушался, — сказала она серьёзно, усиливая давление внутри. Уже почти трахала меня двумя пальцами. Я знал, что это была моя награда, утешение за травмы. — Я знаю. Простите, — это было по-английски, без деления на «ты» и «вы», но я знал, что обращаюсь к Госпоже с почтением и уважением. Она оказывала мне услугу, а могла ведь просто позволить Люку взять меня сейчас. — Я подумаю, прощать ли тебя. Я видел у неё в глазах азарт, страсть. Жестокость. Садизм. Травма была отличной возможностью насладиться страданиями, поиметь меня болезненно и посмотреть, как я всё равно завожусь от одного лишь её присутствия рядом. Я видел, что ей это нравится — мне самому нравилось так издеваться над людьми, — и оттого я отдавался ей рьяно. Даже подмахивал, игнорируя боль в груди. Я был распят и беспомощен даже без фиксации. Я сильнее физически, но когда она смотрит на меня так, моя сила не имеет никакого значения. Она довела меня до оргазма свободной рукой, вырвала из меня стоны болезненного, сумасшедшего удовольствия. Нормальный человек не получит такого кайфа от подчинения, не возбудится после разрыва прямой кишки. Но я был ебанутый в край, мне хотелось чего угодно, главное — с Эльзой. Куннилингус был для меня самым большим подарком. Она жестом велела мне встать на колени, стянула свои штаны и легла на кровать, раздвинув ноги. Я даже забыл о боли в груди на несколько секунд. Эльза редко позволяла мне такое. Я обожал её запах — потом, в Москве, я тоже был с женщинами, но так и не нашёл ту, которая пахла бы хотя бы приблизительно так же, как она. Мне нравился нежный вкус её смазки, эти вязкие ниточки влаги на языке. Цвет — нежно-розовые губы, ярко-розовый клитор, а внутри — ярко-красные стенки, влажные и гладкие. И я любил те звуки, которые Эльза издавала, когда я как-то особенно удачно касался языком клитора, осторожно оттянув капюшон. Я клянусь, каждый раз это было так, как будто меня допускали к святыне. Эльза не кончала во время проникновения членом — только от языка и пальцев; она говорила, что ей особенно нравится, как я это делаю. Я быстро понял, что она чувствительная — возможно, даже слишком, — и что она потому так редко хочет секса и часто отказывает даже мужьям: боится излишней стимуляции. Мне хотелось верить, что она раскрывается так только передо мной — но это, конечно, вряд ли, учитывая, сколько вокруг неё было любовников и любовниц. — Ниже. Ещё ниже. И вот так, не останавливайся. Чуть-чуть сильнее, — приказывала она, схватив меня за волосы. — Ага, вот так. You’re such an obedient boy. Эльза кончила тихо, я понял это только по тому, как сокращались стенки вокруг моих пальцев. Сразу же оттолкнула меня от себя, а потом затянула на кровать. Я осторожно лёг на спину, а она привалилась к моему здоровому боку. Тёмно-красный потолок кружился, люстра превращалась в калейдоскоп. По углам прятались страшные тени. Я получил, что хотел — Эльзу рядом с собой, пусть и на один вечер. Вот только всё равно это был фальшивый глупый хоррор. — Выпей таблетку, — она протянула мне капсулу. — Можешь сегодня ночевать здесь. — Люк придёт. — Как придёт, так и уйдёт, — махнула она рукой. Её растянутая футболка сползла с одного плеча, и мне пришлось дотянуться и поцеловать белую кожу с едва заметной родинкой. Я снова поплатился за это болью в груди. Я выпил таблетку, откинулся на подушках. Эльза разделась как ни в чём не бывало. Крикнула что-то Люку, выглянув в коридор. Вернулась ко мне и легла рядом. Выключила свет, оставила только ночник. — Знаешь, а я ведь с кольцом ехал, — сглотнул я, прижимая её к себе. — Собирался предложение делать. А тут Люк. — Да, я видела у тебя в сумке. Дёшево, но миленько. Триста тысяч рублей по тем деньгам — дёшево, конечно. Но я не знал ни одного студента педагогического, у кого водились бы такие деньги. Плюс американская виза и перелёт. С другой стороны, никто из моих знакомых не получал гонорары в долларах за съёмки в американском порно — хотя, конечно, я получал лишь крошечную долю. И Эльза прекрасно знала, чего мне стоила эта «дешёвка». — В следующий раз, — она похлопала меня по щеке. Я даже не почувствовал температуры её тела. — Я, наверное, полечу завтра домой. Там уже учёба началась, да и хочу всё-таки сходить на рентген, проверить, что там с ребром. У нас там поликлиники бесплатные есть. — Окей. Бери такси, у нас завтра опять занятой день, тебя никто не довезёт. — Я на общественном транспорте доберусь. — Окей, — она выключила ночник. Кино кончилось, теперь титры. — Что, даже не попытаешься удержать? — спросил я. Хотел звучать нейтрально, но сам слышал обиду в голосе. — Нет. Ты же всё равно вернёшься через полгода. — А если не вернусь? — Вернёшься, кому ты там нужен? Никто и никогда не полюбит тебя так, как я. Ты это знаешь лучше меня, — ответила она просто. Она всегда умела сдерживать эмоции, разговаривала об этом легко. Одним нижним больше, одним меньше — пустяк. Но словами она как будто провоцировала на поиск. Попробуй, найди ещё того, кто будет так любить и давать тебе такие ощущения. Того, который поймёт все твои причуды. Того, что примет тебя со всеми тараканами и паническими атаками. Того, что будет с тобой возиться. А уж если ты хочешь быть сверху и доминировать — так тут вообще смешно, топ не может быть настолько слабым и никчёмным. И я искал, искал больше десяти лет — и совершенно неожиданно нашёл его. Оказалось, что мне и не нужно было, чтобы меня любили так же, как любила она. Любовь могла быть совсем иной.***
Юрий провёл ладонью по моей руке, от плеча до кисти, а потом немного по бедру. Туман начал рассеиваться в одном глазу. Потом по второй руке — и картинка в моей голове вдруг восстановилась, предметы приобрели объём. Это же самый настоящий терапевтический приём, постепенное заземление, возвращение в реальный мир через телесные ощущения. Интересно, его психотерапевтка научила, или он интуитивно догадался, что это поможет? Нет, я не хочу знать. — Ты чего? Не выспался, что ли? Иди поешь, сейчас разгуляешься. Я обещаю. Если обещает Юрий — значит, так и будет. Он никогда не врёт и не манипулирует, он просто старается сделать как лучше и угодить мне. Я положил руки ему на плечи, погладил большими пальцами ключицы, провел ими по так и не снятому кожаному ошейнику. Эльза всегда была эфемерным божеством, редким и недостижимым призом. Юрий был здесь, он был живой и настоящий — и его даже можно контролировать. Я всегда могу потребовать, чтобы он был со мной, заставить отчитаться о своих действиях, приказать что-то сделать — и он послушается. И он доверится мне, подчинится, как будто я — более сильный из нас двоих. Я могу даже дотронуться до шеи и легонько сжать, почувствовать под пальцами пульс. Я держу его жизнь в своих руках — и наконец-то могу ощущать тепло его кожи. Он настоящий, и мир вокруг тоже не кино. Я давно не под Эльзой, я здесь, с ним. — Перепил, наверное, — улыбнулся я. Чувства вернулись, я как оттаял. — Сейчас пройдёт, ты прав. Давай ошейник сниму, а то сейчас Софья Сергеевна придёт. — Да ладно, она и не такое видела, — Юра наклонил голову. Я трогал его ещё, наслаждался тактильными ощущениями. Поцеловал в лоб. — Ладно, работай. — Иди поешь, а то совсем похмельный, — рассмеялся Юра, подгоняя меня шлепком по заднице. Совсем избалованный раб, распоясался. — Получишь у меня, — пригрозил я в шутку, прикрывая дверь. Я слышал, как Юрий перестал улыбаться, прочистил горло и взял в руки телефон: — Добрый день, меня зовут Юрий Нечаев, я из компании… По поводу африканского проекта… Надо же, как меня ёбнуло. Как в прошлое закинуло, заело. Хорошо хоть, что быстро прошло. Хотя состояние всё равно было не очень, но хотя бы это был не дроп. Я пил кофе без кофеина, — не рисковал больше со стимуляторами, они провоцировали тревогу, — смотрел в окно и постепенно просыпался. На улице была настоящая зима — мороз и солнце. А дома было тепло: ещё пару месяцев назад мы долбались тут с ремонтом, клали пол с подогревом и устанавливали приятный гарнитур нежно-персикового цвета. Ярко и очень по-пидорски, хороший контраст со строгим кабинетом и тёмной спальней. Мы собирались жить тут ещё долго, вложили все средства в квартиру в тихом районе и недалеко от центра. А тут подоспела другая мечта — эмиграция. Юра загорелся сразу, дал ответ начальнику, даже не посоветовавшись со мной. Я и не отказал бы ему в этом. Да, моя карьера полетит ко всем чертям, потому что переводов на русский больше всего в Москве. Мне придётся учить немецкий практически с нуля, долбаться со студенческими визами и, возможно, поступать и оплачивать докторантуру, чтобы закрепиться в стране. И это не считая адаптации к новым реалиям жизни. В сорок один год я был уже слишком стар для этого дерьма. Но это ведь я взял на себя юного любовника с шилом в жопе — и поклялся не мешать ему строить свою жизнь. Я пойду за ним следом, куда бы он ни повёл. И поддержу в любом начинании. Софья Сергеевна приехала одна, её мужчина был в очередной командировке. Но, как мне показалось, она без него вовсе не скучала: она всегда рассказывала то про курсы кулинарии, то про занятия скалолазанием, то про научные форумы, то про своих учеников и коллег. Я ловил в ней что-то от Эльзы, такое же обаяние и умение договориться с кем угодно. Но в ней не было той тяжести, она не умела вселять ужас, как моя бывшая. Софья Сергеевна была, в первую очередь, другом. И да, какие-то вещи она, как человек старшего поколения, не понимала — но она искренне старалась понять. Юра, бывало, рассказывал ей всё подряд, мог спросить о чём угодно, рассказывал ей новости иногда раньше, чем мне. Я по-хорошему ему завидовал: я не мог разговаривать со своей матерью так, не натолкнувшись на стену непонимания и «боже мой, как так, а что же скажет папа». Иногда у меня складывалось впечатление, что моя мать была просто придатком к отцу: каким-то чужим человеком, который только приходит в дом убираться и покормить нас всех. Моя мать была набором убеждений и слов моего отца, говорящей головой. У Софьи Сергеевны на всё было своё мнение, своё понимание — а ещё у неё были советы на любой случай жизни и слова поддержки даже в самой сложной ситуации. — О, явление Христа народу! — сказала она совсем по-учительски, когда Юра вышел из комнаты. Мы с ней сидели на кухне уже минут пятнадцать, она расспрашивала меня про Берлин. Она тоже волновалась, но не показывала этого — наоборот, улыбалась и тоже рассказывала про свою недавнюю поездку по Европе. — Заработался совсем. — Да, с утра пораньше звонят, говорят, котлован оплыл, кошмар какой-то, — вздохнул Юра, обнимая маму. — Ты в Германии так же собрался работать? — Ещё больше, — кивнул он, принимая у меня из рук чашку чая. — Не надо так себя гонять. Валюш, — она подмигнула мне, — проследишь, чтобы отдыхал хоть иногда? То он у нас с тобой бездельничает, то наоборот. — Прослежу, Софья Сергеевна, — пообещал я. — Контролёры нашлись, — Юра закатил глаза. — Ой, мам, я про машину забыл! Вот документы, в страховку я тебя внёс. Я недавно тормоза менял, она теперь почти мгновенно встаёт, но на педаль надо жать чуть сильнее… Я — как и Софья Сергеевна — всё время забывал, что Юрий уже совсем взрослый. Что это не его надо оберегать и наставлять, а он сам может раздавать инструкции и знать больше. В Германии так и будет: это Юрий будет помогать мне привыкать к новой жизни, а я могу разве что обеспечить ему развлечения и быт, пока он привыкает к новой работе. У меня, конечно, будут языковые курсы и дистанционные ученики, но это не сравнится с Юриным полноценным трудоустройством и шансом на получение ПМЖ. Я буду ручной домашний верхний, безработный и беспомощный. У меня не будет права голоса ни в чём. Мне хотелось выработать к этому такой же подход, как Софья Сергеевна: переживать, но отпускать, признавая, что нельзя постоянно контролировать своего мальчика. Она давно выпустила птенчика из гнезда, признала его самостоятельность, с подросткового возраста позволяла ему принимать собственные решения и набивать шишки. Да, она волновалась за него, но никогда не давила и не требовала от него поступать так, как хочет она. В отличие от моих родителей, Софья Сергеевна понимала, что из ребёнка нельзя слепить то, что захочется — он отдельная личность, и ему можно только помочь раскрыть то, что в нём уже есть.***
В двадцать лет я не чувствовал себя личностью. После приезда из Америки я всё реже узнавал себя в зеркале и всё больше пытался примкнуть хоть к какой-то группе, обозначить себя хоть каким-нибудь ярлыком. Перекрасил осветлённые Люком волосы в розовый и проколол бровь, губу и язык — прибивался к неформалам, искал себе друзей и любовников на вписках и концертах. Ходил по гей-клубам и начал появляться в БДСМ-клубе — тоже подпольные культуры, меньшинства, в которых можно было почувствовать себя хоть кем-то. Почти перестал появляться на парах — я был не такой, как одногруппники: я ведь был лучше и мог сдать экзамены так, без подготовки. Папе моя новая личность, пусть и созданная не с нуля, не понравилась категорически. Он выгнал меня из дома со скандалом в тот же день, когда узнал от моего бывшего — Арсений, сука! — про мою ориентацию. Хотя, если честно, я уже особо и не скрывался: мне вдруг стало похуй на всё происходящее вокруг меня, после Эльзы жизнь шла на автомате — и шла только под откос. Я уже знал, что конечная точка — суицид. Просто пока не решался, позволял ситуации собираться в снежный ком и копил проблемы. Мне было настолько похуй, что я мог бы завалиться спать прямо сейчас в комнате отдыха преподавателей, куда меня привела мама. Я был уверен, что она «прячет» меня здесь, у себя на работе, с барского позволения папы. Точно так же, как Серый не пускает меня в свою квартиру с указания папы, и точно так же, как Валерка отказывается одолжить денег. Они все ждут, когда я же я встану на путь истинный, признаю, что меня привлекают только девушки, извинюсь перед отцом и вернусь домой. Ну, пусть ждут. Пошли они с такими требованиями. Совсем скоро я заработаю себе на съёмное жильё, а отцу больше слова не скажу. Я ворочался на диване, не мог уснуть при свете и в одежде. А ещё надо умыться, но неохота делать это при маминой коллеге. Софья Сергеевна задержалась допоздна, проверяла какие-то задания в маленькой кухоньке, смежной с комнатой отдыха. — А мама твоя сегодня не придёт? — спросила она. У неё такой звонкий и громкий голос. — Нет. У папы сегодня ужин с коллегами, она готовит, как всегда, — отозвался я, поднимаясь. Я не усну, пока она не уйдёт. — Ой, Марина как всегда. Как будто мужики безрукие, — фыркнула Софья Сергеевна. — Валь, раз не спишь, помоги мне проверить, пожалуйста? Тут просто тесты. — Хорошо, — вздохнул я. Мне не хотелось проверять тесты, мне хотелось послать её ко всем чертям, но я понимал, что она не сделала мне ничего плохого, лишь вежливо попросила. Мне не хотелось выходить на свет, я знал, что видок у меня помятый: стрелки на глазах размазались, на голове кавардак, а фиолетовая рубашка уже вся мятая. Я планировал заскочить завтра домой, пока папа на работе, забрать свои вещи. А пока я бомж. Ещё дня три такого жилья — и вонючие панки начнуть принимать за своего. Я сел за стол рядом с Софьей Сергеевной, взял стопку двойных листочков и подвинул распечатанные ответы поближе к себе. Мне хотелось лечь на эту контрольную, закрыть глаза и перестать существовать. Поджившее ребро всё ещё ныло. Поверх старых синяков уже были новые. — Валюш, — Софья Сергеевна вдруг коснулась моей руки. — Ты как себя чувствуешь? — Нормально. — Ладно. Но если вдруг захочешь рассказать, что дома стряслось — я послушаю, — ответила она легко. Я поднял глаза: — А вы разве не знаете? Вам моя мама не сказала? — Нет. Сказала только, что ты папу очень расстроил. — Я его не расстраивал, я просто жил свою жизнь. Расстроился он сам, — отрезал я. Софья Сергеевна молчала, смотрела на меня выжидающе. Налила мне чашку чая и подвинула поближе. Улыбнулась. Она как будто насквозь меня видела. — И что же у тебя за жизнь такая? Я тебе обещаю, я не буду осуждать. — Да по мне же и так видно, — я пожал плечами. Гетеронормативность очень заебала меня к тому моменту. — Мне парни нравятся. — И давно? — спросила она. И правда почти без осуждения. — Всегда нравились, сколько себя помню. Девушки тоже, но реже. — Так получается, ты… голубой? — сказала Софья Сергеевна осторожно. Она явно побаивалась слова «гей» и пыталась найти красивый эвфемизм. «Голубой» — это не очень красиво, но уже лучше, чем «поганый пидорас». — Бисексуал, — поправил я. — Мне нравятся и мужчины, и женщины. — И всё? — искренне удивилась она. — Я думала, ты машину разбил, квартиру сжёг или, не знаю, фамильные драгоценности продал. Или, может, убил кого-то. — Если бы продал, не сидел бы сейчас здесь. А если бы убил — сидел бы уже в тюрьме, — пожал я плечами. Вдруг через туман снова начали прорезаться ощущения. Весь тот хаос, который был у меня внутри, рвался вырваться наружу. Может, в тюрьме было бы проще. Там хотя бы понятно, кому подчиняться и что делать со своей жизнью. В носу защипало. — Папа сказал, что лучше бы наркоманом был или убийцей, чем пидорасом. — Ну папа твой, конечно… — покачала головой Софья Сергеевна. — Как можно ребёнка из дома выгнать… У меня у самой сыну семь лет, не представляю, что будет, если ему такое в голову придёт… — Да это не «приходит»! Это всегда внутри сидит! — возмущался я полушёпотом. Слёзы душили, всё нахлынуло в один момент. — Я это не выбирал! Кому вообще какое дело, с кем я сплю! Да как он может…! Я не знал, во что я сейчас сорвусь — в паническую атаку, в истерику, тупо в слёзы. Я раскачивался на стуле и просто пытался вдохнуть. Софья Сергеевна вдруг встала и обняла меня. Крепко, крепче даже, чем Серый. Совершенно неожиданно погладила по затылку. Слёзы так и застыли в глазах, не капнули на щёки. — Я тебе верю. Что это внутри, — сказала она. — А папашка твой — сука. Мне стало смешно. Как-то истерически весело. Я обнял её в ответ — без какого-либо подтекста, по-дружески. — Что, прям вот сука? — Сука, — подтвердила Софья Сергеевна. — Своего ребёнка нельзя бросать, что бы ни творилось. Урод. — У него два запасных есть, ему плевать, — усмехнулся я в ответ, отпуская её. Стало немножко легче. Софья Сергеевна смотрела на меня внимательно, сочувственно. Никогда не думал, что жалость может быть приятной. — А били тебя они? — Кто? — я подтянул рубашку. Я знал, что на плече красуется синяк. Ещё больше было на спине и на животе. — «Запасные». Братья. — Нет, не они. Это в универе. Папа же всем растрещал, что я пидор. Это не все хорошо восприняли. Ну и видок у меня соответствующий. Даже песня есть: «Эмо, эмо — пидорская чёлка». Видите, как в тему попал, — смеялся я. — Не знаю теперь, как на пары ходить. — А ты не ходи туда. Переведись, — предложила она. — Куда? Я только языки знаю, больше ничего не могу. — Ну так тебе прямая дорога в лингвистический. На переводчика тебя возьмут. — Я разве переводчик… И денег там мало платят. — Синхронистам платят очень прилично, — Софья Сергеевна подняла вверх указательный палец. — А ты, мне говорили, по-английски вообще бегло говоришь. — Нет, синхрон — это страшно. Я лучше в школе буду детей учить. — Так с дипломом переводчика и в школу возьмут. У меня там знакомая есть, хочешь, узнаю у неё, можно ли перевестись на бюджет? Меня учили, что нельзя принимать помощь от других людей. Не верь, не бойся, не проси. Доверять можно только семье. Но вот как им доверять, если они меня выгнали из дома в тот момент, когда мне было хуже всего? — Хочу, — я опустил взгляд. Просить о помощи было стыдно. — Спросите. Спасибо. Она поддела рукой мой подбородок, заставила на себя посмотреть: — Валюш, чем ещё тебе помочь? Денег дать, квартиру снять? — Нет, я уже почти накопил, завтра у меня ученица, а потом иду смотреть жильё. Я с друзьями буду снимать. — Ты аккуратнее с этими друзьями. Пьёте, небось, как черти. — Ну да. — Валь, — она покачала головой. — Ты же не дурак. Вот по глазам вижу, что не дурак. — Я знаю, Софья Сергеевна. Просто мне… очень тяжело. А так забываюсь. А так я могу хотя бы разговаривать обо всём… об этом. Друзья слушают. Не слышат, но слушают. Софья Сергеевна допила чай одним глотком и вырвала листочек из чьей-то тетради: — На. Мой номер пейджера, рабочий и домашний. Пиши, звони, если надо поговорить. Ты же сейчас со мной разговариваешь. Можем и выпить вместе, если тебе надо. Мне не нужна была её помощь. Мне нужен был психолог, а то уже и психиатр. Меня вытянет только настоящая терапия и тонны таблеток. Но она смотрела так искренне, так честно хотела помочь и даже предлагала конкретные решения. Она меня услышала. — Спасибо, — просто ответил я, складывая бумажку в карман. Мой груз не опал, но какой-то один камешек я со своей шеи снял. — Я, наверное, пойду спать. Вы не против, если я тут умоюсь? — Конечно, — сказала она, возвращаясь к работе. — Ты что, просто водой косметику смываешь? С глаз? — Ну да. Мылом ещё, чем получится, — я тёр веки средством для мытья посуды. — На, глупый, — она достала из сумочки тюбик и кинула его мне. — Намажь кремом и сотри. Дарю. — О, и правда стирается, — удивился я, глядя на своё отражение в грязной хромированной раковине. — Даже веки тянуть не надо. А на руки этот крем можно? А то зимой всё сохнет. — Можно, конечно, — рассмеялась Софья Сергеевна. — Чудо ты юдо, Валь.***
— Чудо ты юдо, Юр, — качала она головой, глядя на то, как Юра крутит в коридоре мою девятилетнюю племянницу. — Снесёте же сейчас что-нибудь! — Валька, слышишь? Снесём что-нибудь? — спрашивал Юра, сажая её на плечо. Валентина Сергеевна уже была большая, и папа отказывался её поднимать, ссылаясь на больную спину. Врал, конечно, ему было просто лень. Зато дяде Юре всегда было за счастье поиграться с мелкой. — А давай мы лучше мамину шапку положим на полку? Ага, бери, и во-о-он туда наверх складывай. — Сюда, Юр? — Ага. Умница! Теперь папину. Сергей даже нагнулся, помогая дочери стянуть с него шапку. Громко поздоровался с Софьей Сергеевной. Помог жене снять пальто. Каждый раз, когда я видел Свету, я удивлялся, как она умудряется так выглядеть. Она всегда была как будто с обложки, лощёная и шикарная. Впрочем, и сам Серый ей соответствовал: в сорок семь он даже на сорок не тянул. Из нас троих он был самый везучий: ему досталось папино лицо, волосы и телосложение, но при этом у него были мамины глаза и нос без горбинки. Мне говорили, что мы с ним похожи, но если поставить нас рядом — я просто китайская подделка оригинального Сергея. Дешёвка. Я всю жизнь завидовал Серому. Он всегда поступал так, как велел папа, и у него всегда всё получалось: училище, университет, работа, квартира, машина, «пожить для себя», а потом свадьба и ребёнок. Он выполнял заданную программу, одобряемую обществом, и весь он был из себя правильный, и на него всегда можно было положиться. Его нечего было скрывать, он практически ничего не прятал — кроме, может быть, пары ночей со мной, Валеркой и Юрой. Но это был наш общий секрет, он почему-то казался лёгким, потому был разделен на четверых. Мне приходилось прятать свою зависть в одиночку — чувство ведь мерзкое, недостойное. Я завидовал ему: хотелось быть как он. Я завидовал его жене: она была ему ближе, чем кто-либо; а теперь даже ближе, чем я. Даже маленькой Вальке я завидовал: у неё-то папа не мудак и перегибать палку не будет. Дебил ты, Валь, что ещё сказать. Сколько я себя помнил, внутри у меня всегда был рассадник каких-то непотребных чувств и ощущений, которые нельзя было озвучить. За старшего брата положено радоваться. А за среднего, Валеру, сейчас можно и попереживать. Они с Юлей вошли следом, тоже приветливые и улыбчивые, как будто ничего и не случилось — и не скажешь, что они в процессе развода. Ладно, Валерка был чуть бледный, а дети-подростки неожиданно серьёзные. Я поймал себя на глупом злорадстве, но никак не сочувствии. Я же говорил, что эти их «свободные отношения» ни к чему не приведут. Пятнадцать лет брака — в помойку, потому что Юлька вдруг влюбилась на пятом десятке в какого-то левого мужика. Лох ты, Валерка, что сказать. Психологи говорили мне, что это такой механизм самозащиты, рационализация: типа, они вот накосячили, а я не буду так косячить, и со мной такого не произойдёт. Но я твёрдо знал, что у нас с Юрой такое исключено: у нас в отношениях нет свободы, только принадлежность одного другому. Преданность и власть, контроль и подчинение. Мне казалось, что мы с Юрой с каждым годом только сближались, теснее вплетались друг в друга. Мы даже понимали друг друга без слов и жестов. Я по одному только взгляду понял, что Валентину надо забрать и отвлечь, пока Юрий рассаживает новоприбывших гостей. Да и вообще детей надо чем-то занять. — Валюш, а пойдём я тебе покажу кое-что? Я тут разбирал квартиру и нашёл, — я забрал племянницу из рук Юры и осторожно поставил на пол. Валя загорелась, подняла на меня глаза. Всё, никому из Леоновых можно больше не стараться, идеального ребёнка уже сделали. Валечка росла совершенно беспроблемной: в меру бойкая, в меру спокойная, умненькая и обаятельная. Непонятно, в маму она такая или в папу. — Да, именно такую мне и надо было! Спасибо! — Валя покрутила в руке старенькую модельку английской телефонной будки — я даже не помню, откуда она у меня, — отставила её в сторону и повисла на мне. — А чего ещё у тебя можно забрать? — в комнату заглянула тринадцатилетняя Ульяна. — Тебе же ничего не нужно здесь больше, вы насовсем переезжаете? — Уль, вот тебе лишь бы спи… скоммуниздить что-нибудь, — за ней следом вошёл Мирон, её старший брат. Эти двое детей были похожи на Валеру и на свою бабушку. Черты лица были как у моей мамы, а вот их наглость — чисто отцовская. — Да, можете что-нибудь спи… — протянул я, пытаясь пошутить. Уле и Мирону было плевать на мой ответ: они уже с деловитым видом рылись в моих книгах и статуэтках. — А я знаю, какое слово ты хотел сказать, — с ужасом произнесла Валя. — «Спионерить». Это как «украсть». — Именно такое слово я и имел в виду, ага, — улыбнулся я. Наивная совсем. Тот возраст, когда дети уже умеют выражать мысли, но им ещё критически недостаёт опыта и знаний. — Я заберу вот это, — Уля отложила в сторону три книжки на английском. — А я вот это. И вот этот бумажный небоскрёб у Юры заберу. Он же не будет против? — Не будет. — В какой только квартире поставить… — Рон, да подожди, может, ещё не придётся делить. Может, наш план сработает, — ответила ему сестра. Подростки переглянулись тревожно, метнули взгляд на меня и на Валентину-младшую. Я слишком хорошо знал этот взгляд: сейчас ко мне будет какая-то серьёзная просьба, как к единственному понимающему взрослому. Мне часто приходилось играть эту роль. — У нас даже плана нет! Мы же как раз хотели спросить. — Валюш, а сходи на кухню, спроси, может, папе такую же статуэтку хотелось, — подогнал я маленькую, понимая, что вопрос ко мне. Валя закивала и забрала со стола красную будку. Вот ведь умница. Она, наверное, понимает больше, чем показывает. Мирон и Ульяна проводили её взглядом, посмотрели на меня выжидающе. Расселись на подоконниках по обе стороны от меня. Я окружён. — Нам надо помирить маму с папой! — Чтоб никакого развода! — Я не хочу жить на два дома! — И мне не нравится мамин хахаль! — Ну скажи, они тупые! — Так вообще нельзя! Они же пятнадцать лет вместе! — Валь, что делать? А вот у них возраст совсем неудачный для развода родителей. Они уже всё понимают: и то, что у мамы новый «хахаль», и что жить придётся на два дома, и что предки у них тупые и не смогли договориться. Вот только не понимают, что ничего уже не исправить. И почему правду-матку придётся рубить мне? — Ничего вы не сделаете, — вздохнул я. — Они уже всё решили. — Ну как это? Может, нам подстроить им свидание? — шепнула Уля. — Ну, знаешь, там, свечи, лепестки роз, музыка, шуры-муры. Помирятся сразу же. — Уль, ты тупая? Надо с другой стороны действовать: выставить этого маминого Сашу в плохом свете. Показать ей, что наш папа-то лучше. Познакомить его с кем-то, и чтобы мама всё это увидела… Как у них всё просто. Как в американском кино: подстроить встречу, и проблемы рассосутся сами собой. «Шуры-муры» решат все вопросы. Я мог только сочувственно улыбаться: — Ребят, это всё очень интересные идеи, но не получится. Это вопрос между вашими мамой и папой, и они уже всё для себя решили. Это их взрослые дела. Как пары. — Дела, может, и взрослые, но это же нас почему-то просят решить, с кем мы хотим остаться! — А мы ни с кем не хотим! Мы хотим, чтобы всё осталось, как было! Нет, ну они бессовестные: детей родить, а потом вдруг разъехаться! Так разве делается? Я был согласен с Ульяной: бессовестные, так не делается. Но как это не делается, когда такое сплошь и рядом? Расстаются и разводятся все, кто через год брака, а кто через пятнадцать. А дети страдают по касательной. Ладно хоть, что Валерка их вырастил до четырнадцати и тринадцати лет, и был нормальным папашкой — они хоть всегда будут знать, кто их отец, и точно будут общаться. — К сожалению, так бывает, — я притянул Улю к себе, приобнял. Она уже чуть не плакала. Мирон тоже сел рядом, подлез под другую руку. — Вот такие мы, взрослые, дураки: жили-жили, а потом бац — что-то поменялось, разлюбили, разъехались. И ваша жизнь поменяется, да. Но они ведь расстаются по-хорошему, будут дружить. И они всегда будут вашими мамой и папой, с кем бы вы ни решили остаться. Будете видеться и общаться с обоими. Вас они будут любить всегда. — Папа-то не разлюбил, — заметил Мирон. — Ты бы его слышал. «Юль, не уходи, я тебя люблю». Вот прям так и говорил. Только говорил, но ничего не сделал, чтобы её удержать! Олень! — А что он сделает? Ваша мама взрослая свободная женщина. Она имеет право уйти, если хочет. Так вышло, что она полюбила дядю Сашу. Он нормальный же дядька, я с ним знаком. — Не знаю, но должен же он был сделать хоть что-то! — Вот что бы ты сделал, если бы Юра решил от тебя уйти, а, Валь? Нет, Уль, мы и Юра — совсем другой случай. Он не свободный человек и даже не взрослый в сравнении со мной. Он мой партнёр, любовник, нижний, раб, а в каком-то смысле и мой ребёнок. На нём ошейник и пояс верности. Нашу с ним связь уже не разорвать. Если он от меня и уйдёт, то только на тот свет. Он пытался так уйти, дважды лежал в хирургии с аденомой гипофиза. У меня был чёткий план на случай его смерти. Сначала надо будет его достойно похоронить, а ещё не забыть выкупить место рядом. Успокоить и поддержать его маму. Потом надо будет переписать своё завещание с Юры на неё и на моих братьев. Сделать дополнительный техосмотр машины, добавить нужных людей в страховку. Сдать тематический арсенал в клуб, большую часть книг, которые точно не захотят забрать — в библиотеку, а одежду — на перепродажу или переработку. Написать друзьям что-нибудь хорошее, сказать всем близким, что я их люблю, как-нибудь мимиходом. Удалить аккаунты в соцсетях, отформатировать жёсткие диски, сбросить всю технику до заводских настроек. Заранее найти не очень дорогой салон ритуальных услуг. Подготовить все документы и ключи, чтобы лежали на видном месте и были в порядке. Сделать в квартире генеральную уборку. Поголодать пару дней, чтобы было меньше убирать. Вымыться, привести себя в порядок. Не забыть купить какую-нибудь пластиковую подстилку. Раздеться, накрыться простынёй. Настроить два отложенных сообщения Серому и Валерке. И, наконец, выпить все свои накопленные упаковки транквилизаторов разом, и поскорее, чтобы не было шансов меня откачать. Если Юра уйдёт, то я пойду следом. Я не выживу без него. — Да ничего, а что я сделаю? — улыбнулся я. Не знаю, насколько искренней вышла улыбка. — Он же тоже взрослый свободный человек, я не могу его удерживать. К сожалению, вот так бывает в жизни. Я знаю, что это всё обидно и непонятно. И никому не понятно, кроме самих ваших родителей. — А можно мы вообще к вам с Юрой уедем? Вот вы дружные, не то что эти… — сказал Мирон полушутливо. — Дай нам обосноваться в Германии, а там подумаем. Через полгодика, я думаю, мы сможем снять квартиру побольше, и тогда всех позовём в гости. Уля вдруг вскочила, прислушалась к голосам в коридоре: — Ой, бабушка приехала! Смотреть на маму и Софью Сергеевну вместе было очень интересно. Я и не подозревал, насколько они подруги. Несмотря на приличную разницу в возрасте, они звали друг друга «Сонечка» и «Мариночка». Они живо повели светскую беседу за столом, обсуждали Германию и работу Юры, учёбу внуков — Софья Сергеевна почти что считала Улю, Мирона и Валю своими, — и чёртову недостроенную дачу. Но моя мама всё равно была старше. После смерти папы она чуть ссутулилась, стала реже выходить из дома и ходила только на работу и обратно. Мы втроём пытались звонить ей каждый день по очереди. Я никогда не знал, о чём с ней говорить. Я хотел бы, чтобы моя мама была такой, как Софья Сергеевна, даже завидовал Юре и его бодрой молодой маме. Моя мама вроде как была признанным учёным, активной и без преувеличения шикарной женщиной. Только вот она всегда была за папой, заглядывала ему в рот и никогда не спорила с ним. Почти все решения она согласовывала с ним, даже соус к салату и платье на торжественный вечер. Он украл её жизнь, стёр её личность, сузил её интересы до заботы о детях и доме — даже работала мама всегда на полставки, чтобы у неё оставалось время на хлопоты. У моей матери не было увлечений, хобби и своего мнения. После ухода папы стало ещё хуже: она всё больше превращалась в тень. Поэтому я был рад видеть её неожиданно оживлённой и радостной сегодня в разговоре с Софьей Сергеевной и в окружении внуков. Я посматривал на Серого и Валерку, взглядом показывая им, что маму, оказывается, надо чаще приглашать в гости и вовлекать в жизнь семьи. Серый улыбнулся и едва заметно кивнул.***
Если когда-то мама и шла против папы, так это в вопросе весенних каникул. Её университет давал ей какие-то путёвки в санаторий каждый апрель, а папа в это время как раз принимал у студентов госэкзамены и никак не мог поехать. Он настаивал на том, чтобы мы не ехали без него, и велел нам не пропускать учёбу, но тут мама стояла на своём: санаторий хороший, путёвка бесплатная, за пропущенную неделю в школе и в университете ничего страшного не случится, а детям полезно отдохнуть. Мне кажется, она понимала, что хотя бы неделю в году нам всем стоило отдохнуть от тирании отца. Это всегда была самая лучшая неделя в году: мама вечно ходила с подружками на процедуры и гулять, а мы с братьями были предоставлены сами себе. Я, честное слово, не знаю, почему мы не ссорились, если нас всё время сравнивали друг с другом в плане достижений. Возможно, так получилось только потому, что мама постоянно повторяла, что мы трое должны дружить, а не соревноваться. Нет, мы, конечно, дрались, обзывали друг друга всякими словами, но стоило нам встретиться с хулиганами из соседнего корпуса санатория — как мы стояли друг за друга горой, давали им отпор спиной к спине. Конечно, мы могли разругаться в пух и прах между собой, а потом всё равно помириться и прийти на ужин вместе. Санаторные процедуры нас не интересовали, мы фактически устроили себе детский лагерь, хоть были уже довольно взрослые — нам было по тринадцать, четырнадцать и двадцать. Серый, как старший, присматривал за нами двумя и учил нас правильно бить по носу хулиганам, Валера водил нас кататься на лодках на речке и разводил костёр на берегу, а я, хлопая глазками, выпрашивал у администрации ключ от баскетбольной площадки и мяч. К вечеру мы так выматывались, что, поужинав, прощались с мамой, уходили в свою комнату и валились спать. Почему-то в нашем номере была одна односпальная кровать и одна двуспальная. Я спал с Серым. — Ну чего ты, мелочь? — спросил Серый, переваливаясь на бок. — Когда ты уже перестанешь ворочаться? Я не мог уснуть уже третий час: прокручивал в голове, сколько часов мне осталось спать, бесился с храпа Валерки и тиканья часов в номере. Даже день, полный физической активности, не всегда мог меня вырубить. А ещё сегодня я в шутку топил Серого в реке и весь вечер прокручивал в голове то, что почувствовал, когда его голова скрылась под водой. Мне понравилось. Но ещё больше мне понравилось, когда Серый топил меня в ответ: сильные руки взрослого брата, его горячая гладкая кожа, мои отчаянные попытки вырваться и вдохнуть воздуха. Я достраивал в голове свой пыточный замок: решал, куда поставить бассейн, и где должны быть металлические оковы. — Ну ты же знаешь, у меня кошмары. Они без причины появляются, бывает, — отмахнулся я, отодвигаясь от него подальше. — А чего боишься? Вот сейчас? — шепнул Серёжа. — Не знаю. Темноты, наверное. Что кто-то в ней есть. — Конечно, есть, — усмехнулся Серёжа, пододвигаясь ближе. Он приобнял меня сзади, обхватил рукой грудь. Боже, какой он горячий. — Бу! Я монстр! Страшно? Сожру тебя, если не уснёшь сейчас. — Тогда жри сразу, потому что я не усну. Серёжа тяжело дышал мне в шею, похихикал и вдруг легко укусил за загривок. Накрыл нас обоих одним одеялом. — Всё, спи, я сказал. Никаких монстров тут нет. Я же с тобой. Я закрыл глаза, не в силах собраться и найти ответ. От места укуса всё ещё расползалось щекотное чувство, руки обжигали. А ещё я был уверен, что почувствовал его стояк на своей ягодице. В ту ночь я так и не смог уснуть, но шесть часов лежал, не шелохнувшись — Серёжа был слишком тёплый и обнимал правильно и крепко. Я не мог упустить это чувство, хотел запомнить его навсегда.***
Ближе к вечеру гости стали расходиться, но процесс прощания затянулся. Дети висели на мне и Юре по полчаса, Валера всё пытался поскорее откланяться, Юля и Света любезничали с мамами. В конце концов Серый всё-таки объявил, что нам надо собираться в дорогу, и велел всем собираться. Я вышел провожать, а он вывел меня в коридор у лифта. Обнял, похлопал по спине. — Валь, если что — звони, пиши. Мы всегда поможем. Ну, ты знаешь, что угодно: с билетами, с деньгами, с врачами, просто поговорить. Ты помнишь. Он всегда это говорил. После скандала с папой именно он помогал мне искать съёмную квартиру и в конце концов дал денег, когда понял, что мне не хватит на нормальное место. На него и правда всегда можно было рассчитывать. У меня не было людей ближе и надёжнее, чем братья. На Юру я старался не опираться — всё-таки он мой нижний, а не наоборот, — а вот на старших я мог без зазрения совести свалить абсолютно любую проблему, если так будет нужно. Они от меня не денутся даже на тот свет, слишком уж они здоровые лоси. — Помню, Серый, — я тоже похлопал его по спине. — Ты пригляди за Валеркой, он что-то совсем расклеился. И маму почаще вытаскивай из дома. — Вытащим, — подмигнул Валера, вышедший к нам. Дети, жёны и мама ещё одевались в квартире. — И ты там давай без глупостей. Звони, если что, — он присоединился к объятиям. Потом всё как-то завертелось: вдруг надо было собирать последние мелочи, переодеваться, отслеживать пробки на дорогах, проверять документы, перекрывать в квартире воду и газ. Было ощущение, что мы не переезжаем навсегда, а едем в отпуск, а эти большие чемоданы и вовсе собрали зря. В Шереметьево мы словно телепортировались. За свою жизнь я летал, наверное, сотни раз, и теперь никак не мог понять, что вот этот раз — точно на постоянку. В другую сторону, в новую жизнь. Вот только мир больше не казался нереальным, как утром. Нет, звуки и люди вокруг были вполне реальные, и моя виза и Юрина немецкая Голубая карта были настоящие. — Ну, ты знаешь, — шепнула мне Софья Сергеевна, провожавшая нас аж до паспортного контроля. Она решила нас довезти на своей новой машине. — Присмотри за моим балбесом, ладно? Я сам ещё чувствовал себя двадцатилетним балбесом с розовыми волосами, как тогда. Да и не я за ним буду присматривать, а скорее, он за мной, ведь это у нас востребованный специалист с перспективой получить ПМЖ. С другой стороны, Юра и правда может чего-нибудь наворотить без моего присмотра. Он опять нервничал. — Конечно, Софья Сергеевна, — пообещал ей я. — Всё с ним будет в порядке. С нами обоими. Потом с ней прощался Юра, тоже убеждая, что всё будет хорошо и что он ей напишет, как только сядем. Софья Сергеевна всплакнула, Юрий улыбался виновато. Наверное, не будь там меня, она бы так и не отпустила его на рейс, стояла бы и обнимала его до последнего. Только в самолёте Юрий показал, наконец, своё истинное состояние: сразу же откинул сиденье, прикрыл глаза, не слушал объявления. Он даже не смотрел в окно на взлёте, только потирал переносицу и зевал, чтобы не закладывало уши. Рейс ночной, короткий, но хотя бы пару часов он поспит. И его, и меня вымотал вчерашний и сегодняшний день. Он то дремал, то просыпался. Когда подали еду, полистал журнал, почитал что-то про африканские шахты, а потом снова откинулся назад. Свет в самолёте как раз приглушили. Я всем телом чувствовал, как Юрий напряжён. Мы летим чёрт знает куда, по темноте и холоду, с очень примерным планом и деньгами на пару месяцев. Но назад уже не повернуть, Москва уже осталась далеко позади. Скоро жизнь завертит так, что останется только успевать держаться. Мне ужасно хотелось расслабить Юру, показать ему, что он со мной, что он мой — это неизменно, это его основной якорь. Я удержу его даже в самый сильный шторм. Я убрал подлокотник и притянул его ближе к себе, обнимая за плечи. Пассажиры вокруг дремали, да и к тому же, мы летим в Берлин, хули они нам сделают? За пропаганду же не посадят. — Ай, больно, — он оттянул ворот тонкого свитера, и я увидел на шее, возле седьмого позвонка, яркий красный росчерк. Блять, Валь, ну кто же порет по шее? Идиот. — Ничего, пройдёт. — Знаешь, — шепнул он, поворачивая голову ко мне, — наверное, вчера и правда было немного жестковато. — Да ладно, не придуривайся, — я подул на его шею, там, где болело. — Заживёт. На тебе же всё как на собаке заживает. Бывало ведь и жёстче. — Ну да, — ответил он, глядя в окно. Сердце у него билось часто-часто. Глаза огромные, блестящие то ли от грусти, то ли от страха. Его хотелось сжать в объятиях и не пускать от себя никуда, даже на эту проклятую работу не пустить. Отвлечь от этих непонятных мне мыслей, выбить из головы вообще что-либо, помимо принадлежности мне. Я хотел бы сам быть тем, кто едет на работу в Германию. Это я должен нести ответственность за всё, я должен впахивать за троих и обеспечивать его, я должен был первый подумать о том, как исполнить эту мечту об эмиграции. А я и забыл о ней, отложил на дальнюю полку, как глупую фантазию. Дофантазировались. Честно, я хотел бы, чтобы Юра просто, блять, сидел дома и ждал меня на коленях, как настоящий раб. Может, работал бы немножко или учился, но не в ущерб нашему с ним времяпрепровождению. Его было так легко держать рядом и контролировать, когда он был студентом и когда только начинал работать. А сейчас эта его работа отбирала его у меня, а заодно отбирала у меня всякую возможность о нём позаботиться. Я могу только обнимать его, трахать, поддерживать словесно и повторять, что всё будет хорошо. На этом мои функции заканчиваются. Я чувствовал себя бесполезным. Fucking useless. Я улыбнулся с усилием, скользнул рукой под его свитер на животе. Накинул его плед на нас обоих. — Валь, ты чего творишь? — Отвлекаю тебя от твоих печальных дум. Those ruminating thoughts. Не знаю, что ты там думаешь, но мне это не нравится. — Да ничего такого, ну… Ну куда ты лезешь? — А что? Все спят, никто не увидит, — я осторожно расстегнул его ширинку и скользнул под пояс брюк. Пояс верности он снял, чтобы не звенеть на каждом металлоискателе. Тем приятнее было ласкать мягкий член, трогать большим пальцем шарик пирсинга и чувствовать, как быстро у него встаёт. — Ты знаешь, что за такое дело можно попасть в чёрный список авиакомпании? — Ну и ладно. Что, в Берлин одна авиакомпания летает? — я спустился указательным пальцем ещё ниже. Дырочка была уже туго сжатая, но всё равно ещё немного влажная. Я вспоминал, как круто ощущалась его задница вокруг моего запястья. — Валь, ну пожалуйста, я серьёзно, не надо… — шептал Юра, скрывая лицо у меня на груди. Я таким мольбам не верил уже давно. Меня это даже подстёгивало. Мой маленький скромный ученик. — Заткнись, — я потянул за его серебряный ошейник, чуть ограничил дыхание. Юра закусил губу и сдержал стон, когда я засунул в него указательный палец. Боже, какой горячий, и как сжимается. Поджал колени, чтобы мне было удобнее, и пригнул голову. Мой котёнок. Даже в темноте было видно, что он краснеет. Да, красней, мне это больше нравится, чем бледная задумчивая физиономия. Ты для этого и сделан — краснеть и принимать в свою задницу всё, что я скажу. И пальца тебе явно мало, пидор. — Мастер… — едва выдавил он. — Не сейчас. — Прямо сейчас. Слушай сюда: тётя рядом с нами уже проснулась, сейчас я протиснусь мимо неё. Потом я пойду в туалет в середине салона, а ты сразу же за мной. Сейчас там нет очереди, нельзя терять ни минуты. Быстро. Это приказ. Я резко вытащил палец, постарался незаметно вытереть его о плед и развернулся к просыпающейся соседке в проходе. Натянул самую вежливую улыбку, как у Валеры: — Разрешите? Юра пошёл за мной. Я оборачивался, чтобы посмотреть на него: он держался за кресла, переступал медленно. Возле туалета никого не было, все вокруг сидели с закрытыми глазами. От яркости лампочки в туалетной комнате появилась резь в глазах. Юра защёлкнул дверь, встал ко мне лицом, посмотрел с вызовом — места было так мало, что не развернуться. Запах был соответствующий. — Нам ведь за такую хрень ещё и штраф могут выписать. Ты с ума сошёл? — шептал он. В голосе была паника. Самое то, понервничаешь сейчас, а потом на нервы не останется сил. Ты — не я, ты же не сорвёшься в психозы. — Это ты меня с ума сводишь, — я развернул его лицом к зеркалу. Сразу же задрал кофту и принялся расстегивать его штаны. Спустить до лодыжек не получилось, слишком мало пространства. Мне даже для нормальных фрикций не хватит. — Всегда мечтал присоединиться к mile high club. — Тебе Серый не рассказывал, как за такие штуки людей сразу с самолёта в тюрьму провожают, нет? В салоне что-то пискнуло, свет на секунду пропал, а потом снова включился. Чуть заложило уши. «Дамы и господа, с вами говорит капитан корабля. Наш самолёт приступил к снижению…», — зачитывал женский голос. — Да ничего нам не будет, — я уже плевал себе в руку. Смазки-то не было. — Подумаешь, пожурят и внесут в чёрный список. Один хрен я ненавижу эту нашу компанию, Серый тоже вечно жалуется. — Блять, хоть смажь нормально! Пиздец, что ты творишь… — А нечем. Могу мылом очко смазать, — усмехнулся я, размазывая слюну по своему члену. — Не надо мылом, — потупился Юрий. Он старался не смотреть на себя в зеркало, а я обожал видеть его отражение. Он редко смотрел на меня в такие моменты: всё любовался на себя любимого, на свои широко раскрытые глаза, в которых была адская смесь сомнения — и понимания, что он не может отказать Хозяину. Просто не имеет права. Раб будет отдаваться где угодно и когда угодно. Я зажал его рот, когда входил — и не зря, ему явно было очень больно. Он пытался отодвинуться от меня, но дальше было просто некуда, он уже упирался лобком в раковину. Я вошёл лишь наполовину, а его уже трясло. А когда я зажал рукой ещё и его шею, то он закатил глаза. На фрикции мне всё-таки хватило места. Вот таким он мне нравился больше. Раздразненным, зафиксированным, растраханным. Полностью под контролем моего члена и моих рук. Меня заводило, что он всё-таки оставался меньше меня и ниже на голову, что дырка у него всё ещё узкая, что там даже осталась какая-то смазка со вчерашнего. Как у него подкашиваются ноги, а из горла рвётся крик. И нас могут засечь, да — ну и что? Пусть все знают, какой он у меня послушный пидорочек. Юра хватался за мои бёдра руками, бил по ним ладонями и пытался мотать головой, тихо мыча что-то. — Сопротивление бесполезно, сучонок. Кончи для меня. Он снова помотал головой, часто-часто. Мне даже пришлось удержать его на месте. — Кончи. Давай. Покажи мне, какая ты блядь, кончаешь только от члена в общественном туалете. Даже без смазки. Мне кажется, я уже ебу тебя по крови, маленький, — я только ускорял движения. Крови не было, конечно. Я сказал это только ради того, чтобы увидеть его страх. — Я сказал, кончай. Только тихо. Раз, — я отпустил одну руку и щёлкнул пальцами у его левого уха. — Два. Три. Рот ему пришлось зажать ещё раз. Его всего прошило, он выгнулся, заляпал спермой какие-то ящики под раковиной и собственные штаны. Только тогда я тоже отпустил себя. В зеркале снова был незнакомый мужик — но в этот раз он мне понравился. Он был по-животному привлекательный, зрелый, возможно, даже красивый. И не растрёпанный, в отличие от выебанного и разбитого Юрки. Я всегда нравился себе, когда был сверху. — Молодец, умница. Good boy, — я поцеловал его в затылок, чуть прикусил кожу. Сам уже мыл руки. — Ты живой? — Почти. — Тогда приведи себя в порядок, я жду тебя на месте. Люблю тебя. — И я тебя, — ответил он тихо, прикрывая глаза. Снаружи, к счастью, не было ни очереди, ни бортпроводников. Я спокойно дошёл до места. После такого оргазма мне хотелось петь и улыбаться. Остаток полёта я не выпускал Юрия из своих рук, смотрел вместе с ним в окно и обещал ему, что вот теперь-то всё будет хорошо. Рассказывал, как заселимся сейчас в шикарную квартиру, а завтра я провожу его в его первый рабочий день. Он только кивал, всё ещё красный от стыда. Но это уже лучше, чем было. На выходе я улыбнулся бортпроводнице во все тридцать два, а она с такой же широкой улыбкой показала на стоящего рядом сотрудника в тёмно-синей форме: — Благодарю вас за полёт. Пройдите, пожалуйста. Вы и ваш спутник. На вас были жалобы. Только тогда я заметил надпись на груди второго человека: «POLIZEI». Он смотрел строго и серьёзно. Но взгляд Юрия был хуже. В нём было то, чего я так боялся: откровенное презрение, отвращение и гнев, направленные на меня. А ведь я даже не говорю по-немецки.