***
Теперь вместо волн было одеяло. Я то просыпался, то опять проваливался в кошмар, где я, идиот, тонул в Тихом океане. Только видел перед собой уже не Эльзу, а Юрия. Или это он тонул, а я его подталкивал. Или тянул на дно. И вовсе не Тихий океан это был, а подмёрзшая Шпрее. Ещё был сон, где их самолёт терпел крушение или где-то над Средиземным морем, или над Кенией, или уже в Джубе. Или этот его Арсений оказывался больным маньяком, который вёз моего Юру непонятно куда, или вся компания разваливалась, оставив их там одних. Я вёлся на это каждый раз. Верил, что случилось что-то непоправимое, пытался всё исправить, разбрасывал одеяло, выплывая на поверхность. Между сном и панической атакой уже не было никакой разницы, всё смешалось в одно. Реальность полностью потеряла свои очертания. Я не был уверен, где нахожусь: в Америке ли, в Германии, в Южном Судане, в больнице в Москве или на кладбище в Твери. Забыл, кого похоронил, а с кем расстался. Не был уверен, что я сам ещё жив. Учитывая, сколько я выпил, проводив Юру в аэропорт, могу быть уже при смерти. А если ещё мешал с транквилизаторами, то тем более. Не помню, не знаю. Знаю только, что случилось что-то непоправимое. В зеркале я себя узнал, но вот только движения фигуры напротив запаздывали и расплывались, как в плохо прогрузившемся видео. Цвета почти исчезли, лицо было землистое, почти синее. Может, уже и труп. А это всё — просто предсмертная агония. Не помню, сколько часов я провёл так. Я лежал, опутанный кошмарами, просыпался, искал руками мирно спящего на соседней подушке Юру, не находил и опять проваливался. Вставал, умывался, отпивал из бутылки — не знаю, что за алкоголь, не понимаю надписи, — и снова ложился. Боль сжирала изнутри, а я даже уже не помнил, почему мне так плохо. Психика как будто пыталась поставить блок перед произошедшим. Реальность ворвалась в мою жизнь только к вечеру. Я едва сложил и понял цифры на телефоне. Буквы дались ещё сложнее. «We landed in Juba, everything’s ok! Tell my mom», — гласило сообщение с незнакомого номера. Наверное, его международный роуминг не сработал, одолжил телефон у кого-то из местных. Написал мне, зная, что я-то, в отличие от его матери, прочитаю быстро и всё пойму. Доверяет. Мой ответ до него уже не дошёл. Каждое движение давалось с трудом, себя приходилось буквально собирать по кусочкам. Сначала скинуть одеяло, потом поставить ноги на пол, не забывать дышать, не давать картинке перед глазами двигаться и рассыпаться. Держать голову так, чтобы не качало из стороны в сторону, руками опереться о стену. Вот так, Валь, молодец. Стоим вертикально. В зеркальном шкафе отражается только растрёпанный похмельный мужик в трусах, но это поправимо. Сейчас, ещё чуть-чуть, дойти до ванной, чтобы не вывернуло прямо здесь. Ага, кажется, это в ту сторону. Потом стало чуть легче, меня по крайней мере перестало шатать. Я особенно тщательно почистил зубы, прополоскал горло — чтобы голос не звучал по телефону так, как будто я бухал всю ночь в одиночестве. Пальцы не слушались, надписи приобретали чёткость лишь на пару секунд, а потом размывались вновь. Реальность вернулась — я уже помнил, что случилось. Но лучше бы не помнил. Вот этими самыми пальцами безумно захотелось дотронуться до Юры. Сжать маленькую шейку, ущипнуть за бок, хлопнуть по лицу, а потом, так уж и быть, приласкать. Или, наоборот, трогать всё жёстче и сильнее, чтобы пощёчины и шлепки переходили в удары, чтобы он выл подо мной от боли и просил перестать. А я бы не останавливался, не пожалел бы. Просто забил бы его до смерти голыми руками. Юрий не жил со мной уже больше месяца, но я хотя бы знал, что он в том же городе, и я могу к нему приехать. А теперь он был на другом континенте, и до него не дотянуться. Может, это и к лучшему, что он наконец-то находится вне зоны моей досягаемости. Так я точно не смогу причинить ему вреда.***
Я всегда был ненормальным придурком с садистскими наклонностями, но рядом с Юрой это проявлялось особенно ярко. Получив несколько раз подтверждение, что затыкать его — нормально, а насилие — здорово, я сделал это своей обычной стратегией поведения. Это практически никогда не было согласованной игрой по ролям, я всегда импровизировал. Это было частью наших с ним будней. — Я не знаю, честно, как всё это будет… — качал головой Юра, вешая пальто. Такой деловой, серьёзный, весь из себя начальник. Совсем заработался, доехал домой только к двум часам ночи. Я, конечно, не мог без него уснуть. — Да хорошо всё будет, — я подхватил у него вешалку. — Мы же вдвоём. — Да, но… Ты не понимаешь, это же теперь всё будет на мне. Вся вот эта ответственность. Мне впахивать придётся, что пиздец, чтобы там остаться, — он стянул обувь. Теперь он уже не стягивал её, наступая на пятки — берёг дорогие осенние ботинки, каждый раз педантично развязывал шнурки. — И? Тебе же не впервой впахивать, разберёшься. И ты со мной, бояться нечего. Едва он разогнулся, я зажал его у стены в коридоре. Я всегда так делал, когда он приходил с работы, это был наш маленький ритуал. Вот только сегодня Юрка выглядел особенно бледным, даже на лбу появилась маленькая морщинка. Новости о переезде в Германию он обрушил на меня вчера, а я только поддержал, видя, как он радуется предложению о релокации. Но за сутки энтузиазм поутих. — Всё будет хорошо, — повторил я, осторожно целуя его сначала в щёку, а потом в шею, чуть оттянув ворот кофты. От него пахло потом и сигаретами — он говорил, что ребята иногда курят в офисе. Юрий повёл плечом, морщась. — Там, это… что-то шерсть колючая, аж расчесал всё, — пожаловался он, снова почёсывая красное пятно над ключицей. Оно стало ещё ярче. — Я тебе говорю, купи себе нормальный мягкий свитер, а не жёсткую шерсть. Я помню, как ты на тот кашемировый заглядывался. — Ладно, — ответил он раздражённо, попытавшись вдруг вырваться из моих объятий. — Эй, что за тон? Ты как со мной разговариваешь? — я прижался ещё ближе, расставил руки по обе стороны от него. Я уже его хотел. Любого — и бодрого, и вот такого задолбанного. — Извини, — Юрий опустил взгляд. — Я устал. Не могу переключиться быстро. Понимаешь, чем больше я работаю, тем больше мне… Я перебил его лёгкой пощёчиной. Он тут же прикусил губу. Спина и плечи всё ещё были напряжены, но это напряжение я сейчас собью в два счёта. — Заткнись. Переключиться он не может, — усмехнулся я, надевая на него кожаный ошейник. — Слова «не могу» в твоём лексиконе нет. Ты знаешь, что я такого отношения не потерплю. — Да, Мастер, — кивнул он поспешно. Опять опустил глаза, и я ударил его уже по другой щеке — посильнее. — На меня смотри. — Да, Мастер. — Вот так, умница, люблю твои глазки. Я хочу, чтобы ты так же на меня смотрел, когда будешь мне отсасывать. On your knees, boy.***
Сейчас, оглядываясь назад, я понимал, что тогда надо было убрать свои загребущие лапы, усадить его на кухне с чашкой чая, выслушать все-все сомнения, дать совет и завернуть к психологу по пути. И ведь такое было не раз и не два. Он говорил мне, что не хочет чего-то, а я продолжал давить, пока он не сдавался. Затыкал, избивал, насиловал. Я не услышал крик о помощи — просто жил в каком-то параллельном мире, где мой отличник справлялся со своими заданиями сам. Без права на усталость и сомнения. Но как мог я различить этот крик, если такие крики всегда были нашим фетишем, а насилие — самой любимой игрой? В какой момент поменялись правила? На каком по счёту «не надо, я устал» он был уже действительно уставший? Когда мои прикосновения превратились в нежеланные, а сам я — в монстра, который не желает слушать? Я смотрел на свои руки и никак не решался позвонить Софье Сергеевне. Она ведь наверняка знает обо всём, Юра рассказывает ей всё подряд, что надо и что не надо. Софья Сергеевна когда-то была моим союзником в борьбе со всем миром; но она не встанет на мою сторону, если речь идёт о её сыне. В конфликте между мой и Юрой она всегда выберет Юру — и будет права. Пока я раздумывал, она позвонила сама. Звук звонка миновал перепонки и сразу ввинчивался куда-то вглубь головы. — Валюша, привет! Не слышно от Юры ничего? Они же уже должны были приземлиться, а он что-то не пишет, и не отвечает… Её тоже было невозможно заткнуть. Мама Юрия всегда выливала сразу тонны информации, скидывала на меня все эмоции, не давала даже слова вставить. Я дождался, пока она закончит. Мир становился реальнее, но треск в голове было не унять. — Они долетели, да, он мне написал. Он сейчас может быть без связи какое-то время, но вообще обещал найти способ иногда писать. Не волнуйтесь, Софья Сергеевна, всё с ним будет хорошо. — Ой, я уж надеюсь! Южный Судан, никогда бы не подумала. Да я даже не знала, где он на карте, а Юра… — Да, далеко, — перебил её я. — Извините, я не очень хорошо себя чувствую, я… В общем, давайте… Я думал, как вежливо попрощаться, но услышал глубокий вздох Софьи Сергеевны — и всё понял. Конечно, она всё знает. Вообще всё. Включая даже то, когда именно всё пошло наперекосяк. Нет, я не буду расспрашивать. — Ты осторожно там, ладно? — сказала она. — Да я его не трону, вы же меня знаете! — принялся оправдываться я. — Он сейчас вообще на другом континенте, а приедет — решим вопрос как взрослые люди. Ничего я с ним не сделаю, правда. Уйдёт — уйдёт, ладно, пусть идёт с миром. Я всё понимаю, он молодой парень, конечно, что ему со мной… — Валюш. Ты себя побереги. Не убивайся там из-за моего оболтуса. Я ему говорила, что он ерунду вытворяет, он слушать не хотел. Я знаю, как он тебя обидел. Мне жаль. Она на его стороне, она всегда будет на его стороне и примет его любым. Но чуть-чуть тепла от неё мне всё равно достанется. Я откашлялся, стараясь скрыть то, что у меня по щекам уже текут слёзы. Грёбаный нытик. — Да ладно, чего вы, — попытался усмехнуться я. — Со мной всё хорошо. Я тут пока работу найду, делом займусь. За меня вообще не переживайте. — Уж будь добр, сделай так, чтобы я за тебя не переживала, — сказала она строго, очень по-учительски. — Давай без глупостей, Валюш. — Да, конечно, — я всё-таки стер слезу свободной рукой. Какие уж тут могут быть глупости? Я большой мальчик. Очень большой. — Ладно, давай, иди отдыхай. И не пей больше, а то даже по телефону твой перегар чувствую. — Ну вы добры, как всегда, — тут я рассмеялся почти искренне. — До свидания. Я вам позвоню, если Юра ещё объявится. Когда я положил трубку, смех переходил едва ли не в истерический. У меня болело всё тело, ныл каждый несчастный сустав. Я был уже почти трезв, а это значит, что рецидив уже на подходе. Если я не выпью, меня накроет панической атакой. Но если я буду пить, одна ночь кошмара превратится в форменный запой, со ставшим уже почти родным дереалом и белочкой. Это был порочный цикл, из которого я знал только два выхода: или провалиться в депру, как было с Эльзой, или годами мотаться на терапию, как я делал, когда был с Юрой. Самоубийство было третьим вариантом. Юрий оставил меня наедине с моим худшим врагом — с самим, блять, собой. Меня же учили. Десятки психотерапевтов учили меня, как действовать в такой ситуации. Есть миллион стратегий и методов, своё поведение можно изменить, моя психика может перестроиться, надо только убедить себя в этом. Надо только… Я почти сорвался с места, вспомнив, что взял с собой тот самый ежедневник. Волшебную книжицу, в которую я по совету врача записывал самые худшие сценарии, какие только воспроизводил мой мозг — и планировал, как буду действовать в каждом из них. Сейчас, где-то на дне полуразобранного чемодана. На самом деле таких книг с моими страхами у меня было несколько десятков, только всё осталось в Москве — в них я выписывал каждую мелочь, которая занимала место в голове, чтобы тревога не собиралась в комок и не выливалась в панические атаки. Получалось не всегда и не сразу, но я продолжал выговариваться на бумаге, и в какой-то момент стало лучше. В какой-то момент даже врачи перестали быть нужны. Блять, как же я не хочу болеть. Никогда больше не хочу испытывать этот животный ужас. Я судорожно листал ежедневник, нашёл даже страницу «In case a loved one dies», рассмеялся снова. Даже смерть отца не довела меня до такого состояния, как то, что провернул со мной Юрий. Вот. «Если рецидив после долгой ремиссии». И несколько подпунктов. «Если бухал», «если не бухал», «если нет доступа к выпивке». Боже, Валь, предусмотрительный ты тип, на каждый случай есть план и правила. Если очень хуёво и хочется выпить: - НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ (like, for real) не пить в одиночку; - rely on other people:***
Я плохо помню его лицо, черты забылись буквально за несколько месяцев. Только отдельные фрагменты: едва заметную горбинку на носу, россыпь светлых родинок у левого глаза, густые брови, нити морщин. Но без морщин я его почему-то помню лучше. В моих глазах он навсегда остался взрослым мужчиной, не семидесятилетним дедом. В свои последние годы он стал даже не дедом — дедушкой: доброжелательным, спокойным, всегда готовым посидеть с маленькой Валентиной Сергеевной. Но мы все помнили, что он был таким не всегда. В тот день папа сидел на кухне, мрачный и большой, как гора. Склонился над желтоватой газетой, отмечал в ней что-то каждые три секунды — он всегда читал так, с карандашом в руке. Курил прямо в квартире, из-за чего открыл окно нараспашку, и кухня уже насквозь промёрзла. Пепел не сбрасывал, лишь держал сигарету во рту и ждал, пока серая полоса сама упадёт на скатерть. Запах табака и перегара будет выветриваться несколько недель. Я налил себе стакан воды, скользнул мимо него, но не удержался — вздохнул тяжело. Наполовину случайно, наполовину намеренно. Папа не дал мне выйти, схватив за руку: — Что? — последовал вопрос. Сука. Он прекрасно знал, что. Это продолжалось уже неделю. Серый давно не жил с нами, Валерка пропадал у девчонки и приходил домой только ночевать. Я старался тоже не попадаться папе на глаза, но мне надо было готовиться к конкурсу и олимпиадам, и я всё равно много времени проводил дома, в соседней с ним комнате. Делал задания и слушал его тяжелое дыхание и звон стекла за стенкой — это билось горлышко бутылки о гранёную стопку. Как на пороховой бочке, потому что пьяный папа — это злой папа. — Ничего, — я попытался вырвать руку, но он меня не пустил. — Думал, ты меня к врачу отвезёшь, у меня сегодня консультация. — Псих, — он почти откинул мою руку в сторону. На запястье осталось четыре красных пятна. Я почувствовал, что закипаю. Хотелось его ударить, разбить об его голову стакан и добить бутылкой. А не хватит — придушить. И самому потом повеситься. Избавился бы от двух проблем разом. — Да, псих, дальше что?! Тебе справку показать?! Мне надо, понимаешь, надо сходить до третьего тура конкурса, чтобы там не запаниковать! И вообще-то, по-хорошему, платить за это должен ты, а не Серый! И водить меня тоже должен ты, как раньше! — А ты что, не мужик, сам не справишься? — прищурился он. Не шутливо, зло. — Да, не мужик! — выпалил я, уже почти крича. — Мне шестнадцать, я ребёнок, понимаешь? Причём твой! Но вот только я хочу вырасти и быть нормальным, и решать проблемы нормально, по-человечески, а не как ты, алкаш! — Ты как, блять, с отцом разговариваешь?! Папа резко встал, навис надо мной, снова схватил за руку. Пахло от него и правда ужасно. От тошноты меня спасало только то, что через алкогольные пары едва-едва пробирался аромат его одеколона. На секунду мне показалось, что он меня ударит, столько было ярости в его глазах. Но он никогда и ни на кого из нас не поднимал руку. Уничтожал он только морально, изнутри. Я смотрел на него упрямо, не отводя взгляда, но за бравым фасадом был только страх. Я едва ли не трясся. Папа, кажется, заметил это: отпустил и сел обратно на стул, снова взяв из пепельницы почти дотлевшую сигарету. Ворчал уже сквозь зубы: — Тоже мне, придумали какие-то расстройства, врачей ему подавай. Хиляк. Конкурс ещё этот дурацкий, чего к этим супостатам американским ехать, прямо в логово врага… Госдеп этот проклятый… Он сделал вид, что ничего не случилось, и продолжил листать газету, обводя и подчёркивая слова в новостях. Я, поняв, что буря миновала, осторожно сел рядом. В глазах почему-то стояла влага. — Пап…? — начал я тихо. — Чего тебе ещё, мямля? Ты разве не к врачу собирался ехать? — Что случилось? Почему мама уехала? — Ты же мне только что сказал, что ты ребёнок. Не твоё дело. — Пап, но мне же не пять лет, какие-то вещи я понимаю. Расскажи, пожалуйста. Самым страшным в его состоянии было даже не то, что он становился неадекватным или злым, когда пьяный. Страшно было то, что я знал, что вот так, запойно, он пьёт не для удовольствия — так он глушит боль. Болью от него буквально несло, она была заразная и передавалась мне: я чувствовал тяжёлые комья грязи в груди и в горле. Оттого, что я не знал причину, было ещё хуже. Папа отложил ручку, снял очки, протёр глаза. Посмотрел на меня устало. — Я выпил с друзьями. Сел за руль. Менты, суки, остановили и лишили прав. Твоя мама была этим очень недовольна, а я накричал на неё в ответ. Дальше ты знаешь: она уехала к бабушке. Всё, душенька твоя довольна? Мама всё правильно сделала. Надо было мне с ней уехать, но от бабушки далеко ездить в школу. А папу оставить здесь одного, так ему и надо. Вот только сердце всё равно щемило — и за маму, и за него. — И когда она вернётся? Папа вздохнул тяжело, налил себе ещё водки. Я неотрывно следил за его медленными, почти медитативными движениями. — Когда она вернётся? — повторил я вопрос. — Наверное, когда я протрезвею и извинюсь, — ответил он наконец. — И когда ты это сделаешь? Или ты не мужик, не сможешь признать свою ошибку? Папа только закатил глаза. — Не учи отца ебаться, а? Свали уже.***
Я цокнул языком и посмотрел на Валерку осуждающе. Надеюсь, что он это заметил даже через камеру. — Не похож я на него. — Похож, похож, — закивал Валера, игнорируя моё недовольство. — Только ты ещё и таблетки пьёшь, наверное. Тебе кто, бля, сказал, что твои колёса можно алкоголем запивать? Там каких только побочек не словишь. Так ведь и сдохнуть недолго — от какой-нибудь почечной или печёночной недостаточности. — Да я и сдохнуть не против… — я отвёл взгляд. Я ещё помнил, как больно было дышать после попытки утопиться в Тихом океане. Валера приблизился к камере, осмотрел меня внимательно: — Ты чё, охренел? Прям такие мысли? Я постарался поскорее перевести всё в шутку: — А вы точно доктор? — усмехнулся я. Настоящего врача я сейчас не мог себе позволить, только старшего брата-недоучку. — Эй, клоун, на вопрос отвечай! — прикрикнул он. — Ты там серьёзно о самоубийстве думаешь? План у тебя есть? — Валер, ну да чего ты, ну в самом деле… — Отвечай на вопрос, блять! — Точного плана нет, — вздохнул я. — Раньше был, на случай если Юрка откинется во время своей операции. А теперь плана нет. Мысли… мелькают иногда, но не так, чтобы всерьёз. Так, фантазия, но неосуществимая сейчас. Вот если… когда… — я искал в себе силы сказать это вслух. — Когда он точно даст мне от ворот поворот, тогда у меня не останется выхода. Я без него не выживу. Но я тебе обещаю, я вернусь в Москву, всё сделаю так, чтобы вам всем особо трудностей не создать. Завещание напишу как надо, документы все соберу. Таблеток надо будет докупить… — А давай я помогу, — заявил вдруг Валерка. — И документы собрать, и завещание написать. И таблетки тебе закажу, и дозу нужную рассчитаю, чтобы точно и быстро. Но с одним условием. — Ну? — спросил я просто так. Не будет он этого делать. Сдаст меня, психа, или в ПНД, или в частную клинику, сразу с трапа самолёта. — Ты попытаешься сначала пожить. Пройдёшь этот острый период, отмучаешься и очень, очень постараешься восстановиться. Валь, тебе всего сорок, у тебя ещё полжизни впереди. — Ты знаешь, что без Юры… — А что «без Юры»? Ты помнишь, как ты парней из приложения для знакомств трахал каждую ночь, утром шёл в школу работать, а вечером переводом подрабатывал? Помнишь, как по клубам тусил с этой своей Славой? Плохо тебе было? И Эльзы твоей рядом не было, кстати. Жил же как-то один. — Как-то жил, да. Но я не хочу один быть. А я… специфический человек. На мою больную голову и букет извращений надо ещё найти того, кто… — Валь, блять, да ты в зеркало себя видел? Не прямо сейчас, а вообще? Да тебя в БДСМ-клубе с руками оторвут! Красивый сорокалетний верх с огромным членом, который умеет говорить, слушать, пороть, колоть, и что там ещё делают… — Это всё фасад. Я же ненормальный, Валер, — вздыхал я. — Ты — нормальный, я тебе говорю! Панических атак три года не было — и запомни сейчас мои слова, их не будет больше, если ты сейчас не будешь бухать и сидеть в одиночестве. Я тебя видел в прошлый раз. Тогда было хуже. Сейчас ты сможешь. Я чувствую. — Чувствует он… Слушай, эти твои мотивационные речи мне нахуй не сдались. У тебя есть нормальный врач на примете, который возьмёт не так много, как мой? У меня сейчас с деньгами… — Поищу, — сказал Валерка примирительно. Так, что я сразу понял: даже не попытается. — Но пока я ищу, у меня для тебя задание: сходи погуляй. Пообщайся с людьми. На экскурсию съезди, как ты любишь. В универ сходи. Работу поищи. Потрахайся, в конце концов, в своё удовольствие — хоть вспомни, как это, когда не об нижнего мастурбируешь, а с человеком ебёшься. Научись жить без Юры. Потому что он не вернётся. — Это ты тоже «чувствуешь»? Валера посмотрел на меня серьёзно, с каким-то сожалением. Кольнуло так же, как кололо, когда я сидел на кухне рядом с бухим отцом. — Это я знаю, — ответил он коротко. — Ладно, давай, всё, не помог, загрузил только меня, — замотал я головой и тут же положил трубку. Наверное, я плохой брат. Но и Валерка дохуя себе позволяет. Тоже мне, всезнающий вершитель судеб. Сравнение с отцом всё же не давало покоя. Я всю жизнь подсознательно стремился быть как он — и одновременно ни в коем случае не хотел быть похожим на него. Не хотел быть бухим, не хотел быть безрассудным, не хотел орать и гнобить. Не хотел, чтобы от меня воняло, не хотел желтоватых зубов и проблем с сердцем и печенью. Не хотел, чтобы меня так же унизительно штрафовали и лишали водительских прав. Бля, надо оплатить тот штраф от авиакомпании. После разговора с Валеркой я пошёл в душ, растирал себя мочалкой и старался смыть с себя всю прошедшую ночь с её сумасшедшими кошмарами. Вот же ёбнуло. Я дышал глубоко, следил за каждым вдохом — в ручном режиме. Действовать на автомате больше нельзя. Может, и хорошо, что Юрий почти не помнит своего отца. Софья Сергеевна рассказывала, что тот был не сильно лучше моего — тоже запойно пил, хоть вроде руки не распускал. Чёрт, да что было не так с мужчинами старшего поколения? И как мне не превратиться в такого же? А ведь я как раз мало того, что бухаю, так ещё и ударить могу. Больной садист, и даже не скрываюсь. И где же сейчас мой больной мазохист… Нет. Нет. Не вспоминать про Юру, не думать, у нас большой перерыв, и мне самому надо отвлечься. Я, кажется, говорил это вслух, когда писал себе план на неделю, пытаясь завтракать одновременно. Аппетита не было, но я хорошо помнил, как я выглядел после того, как Люку захотелось сделать меня более «twink-like». Получился не нежный твинк, а длинный широкоплечий доходяга. Таким я никогда больше не хочу быть. Не хочу быть таким, каким я был у Эльзы. Не хочу быть таким, каким я был после неё. Не хочу вообще быть таким, каким я был до появления в моей жизни Юрия. Последние десять лет моё спокойствие строилось на том, что я приду вечером домой — и всё будет под моим контролем. Для того, чтобы управлять целым человеком, мне нужно было быть твёрдым, непоколебимым, неустрашимым, и ради Юрия я находил всё это в себе. Вернее, оно находилось само, было естественным, как дыхание. Я писал в ежедневнике цифры и дни недели и понимал, что не могу одновременно дышать, жевать, пить кофе и возить ручкой по бумаге — слишком много действий одновременно, мозг не выдерживает нагрузки. Тоже мне, блять, синхронист с пятью языками. Никогда не любил эти сказочки про людей, которые пытаются выкарабкаться из жопы, впахивая по двадцать часов в сутки, без сна и еды. Все эти несгибаемые и достигающие, которые никогда не сдаются. Вот Серый на моём месте пошёл бы на пробежку. Валерка поехал бы тусить. Папа сел бы за хорошую книгу или научную работу. Эльза махнула бы рукой и продолжила жить, как жила. А Юрка… Неважно. Для меня большим достижением был тот факт, что я принял душ, поел и записал в ежедневник хотя бы две строчки. Глаза закрывались, голова раскалывалась, ни одна мышца не двигалась. Я уже чувствовал, как меня сковывает страх: ведь как только я протрезвею окончательно, накроет паническими атаками. Алкоголь для меня был не дурной привычкой, а единственным спасением от паники, если не считать сильнодействующих рецептурных препаратов. Пол снова стал неровным, шевелился и кренился у меня под ногами. Мне хватило ещё на несколько подвигов Геракла: дойти до кровати, выпить две таблетки и поставить будильник. Надо поспать ещё хотя бы пару часов. — «Маленький реактивный психоз», — повторил я фразу Валерки, едва набрав в лёгкие достаточно воздуха. — This too shall pass. Смотреть в зеркало на шкафу я не рискнул, боясь увидеть там того, кого нет уже полгода. Или ту, что живёт в Бёркли. Или того, что приземлился сегодня в Джубе. Всё, блять: красный, Денвер, Бёркли, Джуба. Заканчивай с играми, хватит, прошу, прекрати, это слишком. Я снова лежал в кровати под одеялом и повторял все стоп-слова, которые помнил. Ходил по пыточному замку в своём воображении, открывал каждую комнату и выпускал всех пленников — почему-то у каждого из них было моё лицо. Я срывал замки, плавил решётки клеток, выбрасывал все пыточные инструменты, сносил здание до основания. Между делом думал, что можно построить на этих руинах.***
«Всё отлично, мы на базе! Тут на холме норм связь. Купил симку, маме буду писать сам. Love you!» Я заблокировал телефон, остановился на секунду и зажмурился. Вдохнул, выдохнул и пошёл дальше. Понтовый Кройцберг. Я специально искал вторую квартиру в интересном районе и обязательно на западной стороне: хотел впечатлить Юрия. Теперь я пытался удивить хотя бы сам себя. Шёл по улицам, смотрел по сторонам, слушал людей, но информация до меня не доходила, всё наталкивалось на глухую стену внутри. Я видел это всё уже миллион раз в командировках и поездках. Рестораны и кафе как на набережной Марселя, маленький супермаркет как в Риме, уличный рынок как в Гуанахуато, озеро почти как в Центральном парке, а велосипедов не меньше, чем в Амстердаме. Маленькие ювелирные магазины... как в Бёркли. Балконы как в Барселоне, а граффити ничем не отличаются от московских. Точно такие же каракули были у нас во дворе на гаражах, за которыми меня и моих друзей пиздили за косые чёлки и сочетание розового и чёрного. И правда был как будто битый. Выжатый напрочь, выжженный изнутри. Как двадцатилетний пацан, которого выгнали из дома. Как тридцатилетний нижний, которому сказали, что его никогда и не любили. Как сорокалетний дебил, страдающий по мальчишке с ветром в голове. Я каким-то невероятным усилием воли заставил себя зайти в банк и снять наличные — ещё американские доллары, мой неприкосновенный запас на чёрный день, который, как я надеялся, никогда не наступит, — а потом позволил себе потеряться. Не знал, где я, просто шёл вперёд и стойко игнорировал желание зайти в ближайший бар. Прошло уже сорок восемь часов, я уже точно был трезвый, но панические атаки всё ещё не подкатывали. Неужели Валерка прав, и в этот раз пронесёт… Даже если пронесёт, это не уймёт боль и не расставит мешанину в голове по местам. Всё путалось, одни слова цеплялись за другие, языки смешивались — they interfered, they mixed, todo una mezcla, confusione, absence d'ordre. Я задавал себе вопросы и не находил ответов. Как так получилось? За что мне это? Как давно он меня разлюбил? Где я ошибся? Ответ был очевиден: я ошибся ещё в самом начале. Через меня прошли сотни школьников и студентов, и ни с кем я не позволял себе ни намёка на неподобающее поведение. Меня никогда и не привлекали дети. Да, были партнёры помоложе, но они всегда были взрослыми, прекрасно понимающими, на что идут, когда знакомятся с мужиком постарше в приложении для секса на одну ночь. Юрий стал моим грёбаным бесовским наваждением. Этакой нимфеткой Лолитой, якобы соблазняющей хлопаньем ресниц и тонкими ножками. Только вот я должен был повести себя тогда как взрослый человек. А я купился, как подросток, повёлся на наивные голубые глаза и утонул в них без оглядки. Я методично воплощал в жизнь каждую из извращённых фантазий — сначала его, потом моих. Я творил невообразимые вещи: порол и трахал своего же ученика, фактически ещё ребёнка. Обзывал его, унижал, внушал ему, что он — мой раб. Насаживал ему свою Тему — не всегда самую безопасную, — дрессировал под себя и наказывал за неповиновение. Шаг влево, шаг вправо — порка, клетка на члене и разодранная задница. Неудивительно, что он боится меня до ужаса, не может рассказать о собственных желаниях и сбегает к кому-то другому. Я не человек. I am a total piece of shit, вот я кто. Меня не оправдывает ни тот факт, что инициатором был сам Юра, ни общие тематические интересы, ни то, что всё это началось за месяц до его совершеннолетия. Разница в возрасте и опыте всё равно была огромная, а уж в социальном положении — тем более. Отмазки, одни отмазки, как у всех извращенцев и преступников. Как вообще меня можно после такого допускать к преподаванию? Почему я ещё не в тюрьме, почему меня не линчевали на месте? Хотя Софья Сергеевна пыталась. Не надо было её уговаривать и переубеждать. Может, я отмучился бы на этом свете раньше. Я на автомате уворачивался от прохожих и велосипедистов. Боль и тревога то подступали, то отпускали на пару минут — и снова скручивали внутренности. Можно мне уже провалиться в паническую атаку, чтобы отпустило хотя бы после неё? Может, если меня собьют, я смогу всё забыть? Воспоминания были навязчивые, неконтролируемые. Но, к слову, и я не пытался их контролировать, у меня не было на это сил.***
Университет. Я вытащил Юрия с бесполезной лекции, загнал его в туалетную кабинку и туго натянул ошейник. Он протестовал, говоря, что хочет работает на автомат в конце семестра, но я быстро его заткнул — тремя пальцами прямо в глотке, он даже подавился. А потом давился уже членом, стоя на коленях со связанными за спиной руками. Он делал это так, как будто не хотел, и его медлительность заставляла меня пихать головку только глубже в горло. Я трогал его член подошвой ботинка через штаны — нет, ничего. Кончив, я отправил его на обратно на лекцию, так и не сняв широкий кожаный ошейник. Не знаю, спрятался Юра за воротом рубашки или отшутился. Знаю только, что снять его сам он мог. Дача. Мы тогда решили приехать первыми, за день до всей семьи. Я остановил машину по пути в посёлок и под каким-то шуточным предлогом завёл его за собой в лес. Уже там, в темноте, велел раздеться догола — оставить только обувь — и привязал к поваленному дереву. Юрий сначала хихикал и обзывал меня маньяком, но после первого удара подрастерял свою дерзость. Изначально я даже не собирался его бить и не взял с собой никаких инструментов, но насмешки меня разозлили. Срезанная на ходу гибкая ивовая ветвь свистела в воздухе и оставляла неожиданно грубые следы. Когда сломалась первая импровизированная розга, я взял вторую, а потом и третью. Юрий кричал, вырывался и постоянно озирался по сторонам, как будто ожидая, что кто-то придёт ему на помощь. В глазах у него был самый настоящий страх. До секса тогда так и не дошло. Больница. После операции прошло чуть больше сорока часов, Юра уже давно пришёл в сознание, но всё ещё разговаривал медленно и много спал. Даже жалко было будить его ради укола, но в этот раз я правда причинял ему боль ради его же блага — внутримышечно я умел делать сам, буквально вымолил у Валерки возможность поучаствовать в процессе его лечения. В частной клинике можно было всё, любой каприз за ваши деньги. Юрий только тихо пискнул что-то, поправил катетер в сгибе локтя и снова повернулся с живота на бок, прикрыв глаза. Я отложил использованный шприц и осторожно прилёг рядом с ним, придерживая ватку на месте укола. Погладил его по боку через пижаму, по голове, пропустил между пальцами волосы — чёрт, а ведь дальше ещё предстоит лучевая терапия, чтобы точно больше без рецидивов. Боже, выдержит ли, и так уже все силы вытянули из мальчишки... Он подался назад, ко мне и к моей руке, чуть придерживая катетер. И тихонечко, шёпотом, попросил себя трахнуть. Я отнекивался, но он скользил обколотой задницей по моему члену и продолжал умолять, не открывая глаз. Я чувствовал себя конченым ублюдком, засовывая смазанный только слюной член в слабого, худенького, тихо скулящего онкобольного после операции. У него так и не встал, зато я всё-таки кончил — глубоко и неожиданно сладко. Только послевкусие было горькое.***
— You okay, man? — спросил меня продавец. Я задумался у стенда со словарями на уличном рынке. Trust me, I am not okay. — Yeah, fine, just… browsing, — я постарался улыбнуться. Мир становится реальнее, когда я разговариваю с людьми. Надо запомнить. Быстрее выйду из «лёгкого реактивного психоза». Словари… У папы было много словарей, я иногда специально ездил к нему за чем-нибудь специфичным. Когда мы разбирали его полки после похорон, я насчитал в сумме около восьмидесяти штук. Удивительно, но некоторые из них иногда пригождались ему и мне в работе даже в век интернета, а некоторые из них так и пролежали неоткрытыми несколько десятилетий — бумага пожелтела, но обложки хрустели, как новые. В детстве я боялся, что эти перегруженные книжные полки когда-нибудь рухнут на меня. Не хотел к ним даже подходить, но папа вечно заставлял меня выуживать пыльные книги, искать слова и переписывать их раз по сто, если я вдруг не запоминал сразу. Это был ад наяву, через который не пришлось пройти ни Серому, ни Валерке — на них у папы тупо не хватило времени, в них папа успел впихнуть только upper-intermediate английский. И вот я, тридцать лет и шесть языков спустя. Два диплома, семь лет работы в школе и чуть больше десяти в синхроне. Без папы я бы ничего этого не достиг. Только благодаря ему из меня, бездаря, вышло хоть что-то пригодное обществу. С другой стороны, возможно, именно благодаря папе меня так трясёт сейчас от осознания того, что я — опять, в который раз, а я тебе говорил, ты никогда не научишься, безнадёжный, неуч, you illiterate, — наделал ошибок, которых не исправить. — Ты брать будешь или нет? Ты уже пятнадцать минут тут стоишь, чувак, — повторил продавец по-английски с сильным акцентом. Наверное, у меня настолько рассредоточенный вид, что во мне сразу читается иностранец. Или ко мне уже обращались по-немецки, но я не понял и пропустил мимо ушей. — Да, я… Вообще я ищу какие-нибудь книги для переводчиков. Синхронных. — Синхронных? — в голосе послышалась неприкрытая издёвка. Ну да, сегодня я тормоз. — Да, — ответил я уже твёрже. — Что-нибудь про устный перевод. Про перевод у него не нашлось, но зато нужные книги нашлись у соседнего прилавка. Продавщица была русская, и книжки у неё были как раз для меня: яблочки, еноты и вертолёты на обложках. Подборка выражений отовсюду, разминка каждого уголка памяти. Не смог перевести одно выражение — быстро переходи к следующему. На курсах перевода меня учили чему-то немыслимому и непостижимому для десятилетнего Вали: не зацикливаться не ошибках. Пропустил, неправильно перевёл, переврал что-то — похуй, забей, не думай, иначе пропустишь то, что происходит сейчас, и тогда перевод посыпется. Никогда нельзя терять нить. Прошлое — в прошлом. Переводи настоящее и прогнозируй, что скажет оратор через секунду. И не забудь красиво завернуть конец речи, когда в зале начнутся аплодисменты. Я начал делать упражнения на ходу, одним глазом поглядывая в знакомую до боли книжку, а другим осматривая странный стихийный рынок посреди улицы. Любят же в Европе эти базары. Чисто nuestra América Latina, разве что чуть цивилизованнее. В дальнем конце рынка группа молодежи тихо играла музыку — скрипка, гитара и синтезатор. Я сел было на лавочку в отдалении, но вдруг заметил перед собой ещё один стенд: сотни маленьких магнитиков, по два евро каждый. Я отложил книгу и достал телефон, благо в Москве уже был вечер. — Мам, привет, — я снова улыбнулся. Мышцы не двигались так, как мне хотелось бы. Глазами я не улыбался. — Тебе какой магнит из Берлина: керамический, металлический? Пластик тоже есть. С надписями, без надписи… — Валюша! — буквально воскликнула она на том конце. Я услышал улыбку — искреннюю улыбку — и почувствовал, как у меня ёкнуло что-то внутри. Мама была первой, кто принял меня таким, какой я есть. Даже братьям понадобилось больше времени, чем ей. А я почему-то всегда воспринимал это как должное — она мама, она должна была понять. Когда-нибудь нам троим придётся потерять и её. От этой мысли стыло всё внутри, и я переставал дышать, как будто перед панической атакой. Я пообещал себе, что буду звонить хотя бы через день, говорить — пусть и ни о чём — хотя бы по пять минут. Сначала мы выбирали вдвоём магнит, потом она рассказывала про Валентину, Мирона и Ульяну, немного про работу, затем про поездку в Тверь — через несколько месяцев земля усядется окончательно, и надо будет выбрать памятник и оградку. — Ну да ладно, что мы всё обо мне, — сказала она жизнерадостно и громко. Прям как папа. — А ты чем занимаешься там? Я знал по её вкрадчивому тону: она в курсе всего. Все, блять, знают, кроме меня. — Да так… гуляю, учусь, ищу работу потихоньку. Ничего криминального. Она так говорила нам в детстве, отводя нас с Валеркой в «Макдональдс» после школы. Мы ели на Тверской прямо на улице, а потом шли к Красной площади и брали на десерт ещё и Мороженое в ГУМе. Пока мы хрустели вафельными стаканчиками, мама покупала себе что-то в магазине одежды с заоблачными ценами, а когда мы спрашивали у неё, что у неё в пакете, она пожимала плечами, улыбалась хитро и говорила: «Ничего криминального». Это означало, что папе об этой покупке говорить не надо. И уж тем более нельзя было говорить ему о фаст-фуде, этом «химическом оружии врага». — А чувствуешь ты себя как? Я вздохнул, не сдержался. — Нормально. Жить буду, — сказал я. Мама тоже вздохнула в ответ, как будто моё собственное эхо. Темы для разговора закончились. — Слушай, мам, а можно вопрос? Такой, странный немного. — Конечно, Валюш. — А вот когда вы с папой ругались, то… как вы мирились? Что он делал, чтобы ты вернулась, как завоёвывал обратно? — Не ругались мы никогда! — возмутилась мама. — У нас просто были… разногласия. — Ага, когда ты собирала чемодан и уезжала к бабушке, а папа бухал — это, блять, «разногласия»? — Так! — она вдруг повысила голос. — Молодой человек, следите за языком! Лэнгвич! Неожиданно для себя всё-таки рассмеялся. Английский в исполнении мамы всегда был моим самым любимым звуком. Я ненавидел сильный русский акцент, но не у неё. — Всё-таки вы с папой два сапога пара, — от улыбки даже заболели уголки рта. — Хорошо, как вы разрешали «разногласия»? — Я просто уходила от конфликта и ждала, когда он будет готов решать вопрос вместе со мной, а не просто повторять своё очень важное мужское мнение. Последние слова она выделила так, что было ясно, насколько глупым было это мнение. Может, я зря считал маму тенью папы. В ней иногда бывало много той же твёрдости и упрямости, что и в нём. А уж иронизировать над папой и пассивно-агрессивно поддевать его было её любимой забавой на все времена. — То есть, просто ждала? — Я говорила о своей позиции, повторяла, что готова работать в формате диалога, а не конфликта, и просила связаться, когда он будет готов говорить конструктивно, — сказала она серьёзно. Я как будто опять попал на факультет международных отношений. — Понял. Ясно. Ты просто ждала, когда он пойдёт навстречу. — Я всегда знала, что он вернётся, — усмехнулась она. — Ваш папа меня любил, это правда. Два года за мной ухаживал, приезжал на последнем трамвае и уезжал на первом, чтобы успеть на работу, когда ещё в трамвайном депо подрабатывал. Днём работал, а ночами стихи мне читал, сидя у кровати. «Сравню ли я тебя с весенним днем?», вот это всё. Эту историю я слышал миллионы раз как в исполнении мамы, так и папы. Красиво, ладно, отъебитесь, пожалуйста, аж тошнит от этой романтики. Время поменялось. И мой мальчик у меня был не первый, и я у него… не последний. Не было у нас ни стихов, ни цветов, ни признаний. Только ссоры. — Поэтому я была уверена, что он всегда пойдёт мне навстречу, — продолжала она. — А если нет уверенности в нём, то и… Я знал, что она уже говорит не о папе. Она прекрасно знает, почему я это спросил. — Думаешь, бесполезно? — спросил я в лоб. — Если он сам не пойдёт навстречу — да, бесполезно, ты уже ничего не сделаешь. — Понял, — кивнул я. Одно лишь движение головы снова сбило картинку у меня перед глазами. Всё закружилось, кройцбергский рынок поплыл. Мама продолжала, её голос искажался помехами связи: — Валь, у тебя очень большое сердце. Слишком большое, наверное, для современного мира. Я знаю, что если ты любишь, то любишь очень сильно — как папа. Но твоей любви на двоих не хватит. Хватит. С головою. — Понял. Хорошо. Я буду… пока что буду учиться жить без него, — выдавил я каким-то образом. Мне срочно хотелось лечь, расслабить все мышцы, закрыть глаза и просто перестать существовать. — Вот это правильный подход! — я почти увидел, как она подняла вверх указательный палец. — Позаботься о себе! — Ладно, мам, хорошо, я… Уже, да. Да. Ладно, давай, мне надо идти, я тут засиделся уже, и... Мама говорила что-то ещё, прощаясь, — ей никогда не было достаточно одного «давай», — а я слушал вполуха и пытался выползти из странного приступа, цепляясь взглядом за палатки и машины. Ещё не паника, но уже тревога. Как будто я сейчас умру. Я дослушивал мамины напутствия вполуха и называл про себя цвета. Красный, всё вокруг было красным, как осенний закат в Калифорнии. Красная вывеска кофейни — то, что надо.***
Алкоголь — нельзя, потому что сорвусь. Сигареты — нельзя, потому что работаю голосом. Таблетки — нельзя, я ведь уже лечусь специально подобранным набором препаратов. Лечь и лежать тоже нельзя, потому что я могу и не встать потом. Такое со мной тоже бывало, у Эльзы: полное онемение, когда нет сил даже поднять голову и посмотреть на часы, не говоря уже о том, чтобы поменять положение. Сейчас сил было мало, но они были. Я хвалил себя даже за самые маленькие достижения: поел, оделся, доехал до университета. Занятие целиком не отсидел, ну да и хрен с ним. По крайней мере я старался. Только моё состояние всё равно было шатким, и я боялся, что все мои старания опять окажутся напрасными. «Выбрались на экскурсию, это в Бандингило. Слоны клёвые, но жирафы one love!» — писал мне Юра. На обрезанном фото — он на фоне какой-то степи, с чуть обгоревшим красным носом. Предполагалось, наверное, что я буду смотреть на жирафов позади него, а я не мог оторвать взгляда от руки на его плече. Широкое запястье, короткие, как обрубленные, пальцы. Мои руки красивее. И делать наверняка умеют намного больше. Захотелось выбросить телефон подальше в реку, и я поскорее убрал его в карман. Опёрся на перила, чтобы не свалиться здесь же, смотрел на мерное течение Шпрее и сосредоточился на коротких глотках кофе — единственного легального наркотика, который я могу себе позволить. Его мне тоже пить нежелательно, но кофеин даёт хотя бы чуть-чуть энергии. А ночью я забью кофеиновое перевозбуждение транквилизаторами. Да. Так и сделаю. Видишь, Валь, план на сегодняшний день есть. One day at a time. — Чего, совсем нудная пара, Herr Леонов? — раздался сбоку звонкий голос. Таня примостилась рядышком, коснулась моего предплечья своим. Первое прикосновение к живому человеку за всю последнюю неделю. Но я всё равно ничего не почувствовал. — Да, как-то тяжело пошло, — признался я. — Я удивлён, что я даже половину выдержал. — Этот препод вообще душный, — согласилась Таня. Она чем-то напоминала мне Славу: та же небрежная манера разговора, как будто слова ничего не стоят, и ими можно бросаться направо и налево. Речь совсем лёгкая, без напряга — такой голос идеален для синхрона. — Ну чё, может, по глинтвейну? А то скоро весна, эти стенды закроют. А глинтвейн здесь обалденный. Я допил кофе одним глотком. — Давай. Только я… — я наконец-то повернулся к ней лицом и в который раз удивился, что она моего роста. Лицом к лицу, глаза в глаза. — Мне тоже пить нельзя, — сказала она с улыбкой. — Там есть без алкоголя. — Окей. Пойдём. На входе в парк, да? Я просто не видел, — я покачал головой. Не любил эту свою привычку оправдываться за всё, но это, похоже, уже не лечится. — Ага. Таня вдруг забрала у меня пустой кофейный стаканчик и ловко кинула его в ближайшую мусорку. На секунду показалось, что он упадёт на землю рядом, но нет, он провалился ровно куда надо. Я присвистнул, но звук как будто шёл не из моего речевого аппарата. Откуда-то снаружи. Я всё ещё был в тумане. — Просто захотелось тебя за руку взять, — объяснила Таня, наклонив голову набок. Так она казалась чуть ниже меня. — Можно? Её флирт был бессовестный, наглый и какой-то детский. Или, наоборот, флирт взрослого человека, который знает, чего он хочет. Хочет — меня. Сначала взять за руку, а потом что посерьёзнее. Возможно, мне именно это и нужно, ведь он и правда не вернётся. — Можно, — ответил я и взял её за руку сам. Ничего не почувствовал, кроме глухой боли где-то в груди. Мысли были только о Юрке. — А ты был у другого препода, ну, который всё про грамматику говорит? — спросила Таня. Разговор ушёл в другое русло. Что-то про учёбу, про немецкий, про английский, про Америку и переводы. Таня, попивая глинтвейн — просто тёплый виноградный сок со специями, — рассказывала про свой опыт преподавания, я делился своими курьёзами из школы. Чем больше я говорил и слушал настоящего человека, тем реалистичнее становился мир. Дереализация постепенно уходила уже неделю, а теперь наконец-то почти сошла на нет. Просто реактивный психоз, это должно пройти. Надо только пережить этот острый период. Это Валерка повторял мне каждый день. Врача он мне так и не нашёл, но упорно звонил с проверкой каждый день и спрашивал, как я себя чувствую. Я иногда говорил ему правду, а иногда немного привирал, чтобы не волновался. Когда закончился глинтвейн, туман почти рассеялся. На набережной зажгли фонари, и жёлтые отсветы отразились в реке. Даже лучше, чем днём. — Странно, вроде уже темно, должно похолодать, а мне жарко, — зевнула Таня, останавливаясь под фонарём. Сняла кожаную куртку и облокотилась на перила, снова глядя в реку. Все пустые темы для разговора уже кончились. Я тоже снял плащ и встал рядом. Сам коснулся плечом её плеча. Странно, но мне не хотелось заполнять паузу словами. С Таней было комфортно и в тишине. Мы смотрели в тёмную воду, разглядывали жёлтые отблески и думали каждый о своём. Она хорошая. У меня не было перед ней какого-то восторга или восхищения. С ней было просто приятно находиться рядом, хотелось говорить ещё. Плечо у неё было тёплое, от распущенных волос приятно пахло каким-то цветочным шампунем. Может, примерно так и начинают отношения нормальные люди. Возможно, не надо гнаться за адреналином и безумными ощущениями. Вода мне наскучила, и я осторожно, краем глаза, стал поглядывать на Таню. Ухо с двумя блестящими серёжками, красивый длинный нос, пухлые очертания губ. Кофта у неё была полупрозрачная, обтягивающая, с ажурными узорами. Как странно. Я так давно не был с на свидании с женщиной, что уже забыл о существовании такой нарядной одежды. Она поддела длинными чёрными ногтями своё предплечье, неосознанно почесала запястье, всё так же неотрывно глядя в сторону другого берега. После этого я уже не смог отвести взгляд. Под полупрозрачной органзой, между тонкими вышитыми узорами, прослеживались очертания узких полосок на коже. Какие-то шире, какие-то уже. Большинство — горизонтальные, но было и несколько вертикальных, протянувшихся от запястья до самого локтя и даже выше. Чуть больше на левой, чуть меньше на правой. Но всё равно счёт шрамам шёл на сотни. — Ну что ты смотришь? — спросила Таня громко, не поворачивая головы. — Мужики их обычно целуют. Говорят, что это мои боевые шрамы, что я как львица. Тебе тоже нравятся, красиво? Таня скрывалась за сарказмом и явно была готова к любому ответу, даже послать меня нахуй без зазрения совести, если я сейчас ляпну какую-нибудь хрень. У неё уже была выстроена крепкая психологическая стена против придурков, как я в своё время абстрагировался от отцовского «псих» и «пидорас». Но если стрелять в человека с бронежилетом, это ещё не значит, что ему будет не больно. — Нет, некрасиво, — признал я, вздохнув. Я знал, как действовать в такой ситуации. Как минимум не врать. — Выглядит так, как будто… это было очень больно и тяжело. Мне жаль. Она усмехнулась, покачала головой и закинула куртку на плечи, скрывая руки. Я и не ожидал другой реакции. В разговоре о таких вещах с незнакомым человеком лучше иронизировать и фыркать. Раскроешься — обидят. А Таня ещё не знает, что я не обижу. Я прекрасно знал, каково это: вредить себе и причинять себе боль, лишь бы отпустили другие эмоции. Просто я находил другие способы. — Я надеюсь только, что сейчас тебе лучше, чем было тогда, — сказал я, не ожидая даже ответа. Снова взял её за руку, не рискнув коснуться шрамов. — Лучше, — подтвердила Таня, сжав мою руку. — Я даже не знаю, сколько калорий было в этом глинтвейне. И мне плевать, я имею право есть и наслаждаться едой. Последняя фраза звучала как какая-то заученная мантра. Я понял, почему я не узнал Таню в университете: пару лет назад, когда мы пересекались по работе, она была тоненькая, как спичка, с впалыми щеками и пустыми глазами, и быстро носилась из одного конца выставочного зала в другой, цокая каблуками. Но это была совсем не та заводная Таня в удобных джинсах, которую я встретил в Берлине. Ей хотелось сделать комплимент, сказать, что она сейчас отлично выглядит и находится в здоровом весе, но я прикусил язык. Последнее, что ей нужно — это моя субъективная оценка, даже положительная. Иногда меньше — лучше. Less is more. — Я рад, что тебе лучше.***
— May I? — я потянулся к упаковке таблеток на столе, но Эльза шлёпнула меня по руке. Выдавила одну из блистера и сама засунула мне в рот. Я не забыл облизать и поцеловать тонкие пальцы. Она отсматривала только что снятое видео, а я разминал затёкшую в широком металлическом ошейнике шею. Зарывался пальцами в свои волосы, вспотевшие и слипшиеся под кожаным капюшоном с прорезями только для глаз и рта. После этой таблетки каждое прикосновение было приятным. Сердце успокаивалось. Снимали не то чтобы жесть: в этот раз никого не били и даже не особо насиловали, практически чистый секс. Весь фокус в кадре был на Эльзе, её гениталиях и увеличенной до чашки D груди. Люк и я играли в видео чисто вспомогательную роль. На заднем плане сидела в клетке новенькая нижняя — то ли Линдси, то ли Линда. Смотрелось всё это карикатурно, неестественно, как японские порномультики. Эльза отмечала кадры, в которых было видно шрамы под грудью — надо будет замазать их при монтаже. Лайтбоксы давно выключили, камеру отложили обратно на полку. И оператор, и Люк уже ушли, один я остался сидеть с Эльзой в подвале. Линдси поглядывала на нас из своего угла. Я привалился к плечу своей Mistress — слово «Госпожа» звучало на русском слишком смешно, поэтому я не переводил его, — и грустно смотрел на мелькающие кадры. — Неужели стоило делать эту операцию ради какого-то чувака из интернета? Эльза, честно, они очень большие, — прокомментировал я. — Давай не ной, я знаю. Знаешь, как у меня спина болит? — Вот я и спрашиваю, зачем это всё. — За операцию платил заказчик. He who pays the piper calls the tune, — сказала она уверенно. — К тому же, он платит в три раза больше за каждое видео. — И это стоит того, чтобы так над собой издеваться? — Ты как будто мужчин не знаешь. Через полгодика ему надоест, и я их выну. А денег мне хватит на новый дом. Я только вздохнул и опустился ниже. Эльза погладила меня по голове, подтолкнула, и я опустился на колени, положив голову на её голое бедро. Закрыл глаза. Между Эльзой и деньгами вставать было нельзя. Гонорары — это святое, и чем больше, тем лучше. Если она решила что-то снимать, то она пойдёт на всё, чтобы клиент остался доволен. Наверное, и мне надо быть таким же, разделить её ценности, если в будущем я хочу стать совладельцем студии. В конце концов, это очень хороший пример рабочей этики. Моя Mistress — обязательная, исполнительная, принципиальная и жёсткая. За это я её и люблю. — Всё, на сегодня всё. Завтра остаётся смонтировать, а потом у нас новый заказ на тебя. Снизу, — улыбнулась она, посмотрев на меня сверху. Захлопнула крышку ноутбука. — Хорошо, — ответил я, прекрасно зная, что другого ответа от меня и не ждут. — А можно я сегодня переночую наверху, Mistress? Пожалуйста? — No, honey. Ты же знаешь, у нас гость. Как раз в твоей спальне. Ему не нравятся мужчины, даже Люк сегодня уедет к родителям. К ней часто приезжали такие «гости», и тогда она прятала в подвале того, кто был ей не нужен — когда мужчин, когда блондинок, когда нижних поплотнее. Всех, кто мог потенциально не понравиться клиенту. Эльза, кажется, заметила моё разочарование, и поддела мой подбородок. Поцеловала легко: — Хей, ты знаешь, что ты — мой самый любимый саб. You’re my favorite. Никто и никогда не полюбит тебя так, как я. Не забывай об этом. — Я всегда помню об этом, Mistress, — отвечал я, потягиваясь наверх за ещё одним поцелуем. Она коснулась моих губ совсем невесомо, и этого мне почти хватило. Я не кончал уже месяца два, а ещё этот проклятый пояс верности давил и тянул. — Через недельку Люк уедет в отпуск, остальных я отпущу, и мы с тобой останемся вдвоём, ладно? Займёмся всем, чем так давно хотели, ладно? Заодно покажу тебе, как правильно монтировать. Тебе пора учиться, скоро студией будем заведовать мы вдвоём. — А ты говорила, что собираешься разводиться с Люком… когда? — Скоро, мой хороший. Скоро. Потерпи ещё, будь хорошим мальчиком. Ты же хороший мальчик? Я закивал. Если бы во мне была пробка с собачьим хвостом, я бы помахал ещё и им. Мне хотелось тянуться к Эльзе всем телом, почувствовать её тепло, впитать его в себя. My Mistress’ eyes are nothing like the sun — они ещё ярче. Её взгляд обжигает. Её руки — как раскалённое железо: каждое прикосновение ставит на тебе клеймо принадлежности. — Давай ещё одну и спать, — шепнула она, потянувшись за блистером с таблетками. Я хотел было отказаться, ведь моя обычная доза и так всего полтаблетки, но я не успел ничего сказать, когда она засунула капсулу мне в рот. — Быстренько в ванную, возьми себе подстилку и возвращайся. Я сделал всё так, как было велено, и ещё принёс себе немного воды. Выбрал клетку побольше, пусть и совсем рядом с Линдси. В ней я хотя бы мог развернуться. Моя верхняя вновь надела на меня металлический ошейник, карабином закрепила цепь-поводок и закрыла скрипящую дверцу на замок. Поцеловала меня сквозь прутья клетки ещё раз. — Я люблю тебя, Вэл, — шепнула она, подтягивая меня к себе за ошейник. — Ты для меня — особенный. Я никогда тебя не отпущу. Я знаю, что ты без меня не выживешь. — Не выживу, — подтвердил я, отвечая на поцелуй. Мне особенно нравилось, как она тянула меня на себя. Ошейник был гарантией того, что она точно вернётся. После второй таблетки мне стало безумно хорошо, и хотелось просто стелиться ковриком у неё в ногах. Я даже испытывал какое-то волнительное предвкушение этой ночи в клетке. Первые пару часов меня всегда это возбуждало — находиться здесь, взаперти, в темноте, под её контролем. В её пыточном замке. Когда за Эльзой закрылась дверь, подвал погрузился в почти полную темноту. Горела только небольшая красная лампа под потолком. Я завернулся в подстилку, как получалось, и постарался удобно свернуть руки и ноги. Всё-таки я был большеват даже для такой клетки. — Эй! — раздалось прям у меня над ухом. Голос у Линдси был хриплый. То ли пропитый, то ли прокуренный. От её дыхания несло. Она сидела тут, в подвале, уже дней… пять, наверное? Новенькая, я не видел её до этого лета. Непонятная нижняя, непонятно откуда. Это нормально, у Эльзы всегда так. — Чего тебе? — Чё, ты правда в это всё веришь в это говно? — она потянула меня за волосы, но несильно. Я вырвался и отполз в другой конец клетки, чтобы она меня не достала. В красном свете Линдси была похожа на демона: тёмные волосы, исхудавшее лицо, костлявые руки и ноги. Даже на лобке и бёдрах просвечивали кости. Может быть, она здесь даже не пять дней, а гораздо больше. Что же она такого натворила, если Эльза посадила её сюда так надолго? Должно быть, это был очень серьёзный проступок. — Эй, ты! Я с тобой разговариваю! Я спрашиваю, ты чё, правда в это веришь? — Во что? Линдси вдруг рассмеялась: смех старушечий, лающий, совершенно безрадостный. — Ну вот эту всю хуйню про то, что ты «особенный». Она же всем это говорит, особенно мужикам. И вы все ведётесь, идиоты. Да, впрочем, и бабы такие же дуры. Бежать от неё надо, она на всех вас только деньги делает. Съёбывать, роняя тапки. Но вы все у неё — больные, неспособные понять, что происходит. Приползаете к ней каждый раз. Самому-то не противно быть таким жалким, а? — Ты бредишь, — покачал я головой. — О нет, я — единственная, кто знает об этом месте всё, — усмехнулась она вновь. — Но у меня есть свой способ освободиться. И скоро мне будет лучше, чем кому-либо здесь. Но, если хочешь, могу взять тебя с собой. Линдси вдруг развернулась ко мне спиной, еле разворачиваясь в своей крошечной клетке, и выудила откуда-то из-под клетки узкое острое лезвие. Только сейчас я заметил полосы шрамов на её предплечье. Некоторые вроде свежие, но в таком свете не угадаешь. Помню, что мне было страшно, но таблетка заглушала страх. — Ты что делаешь? Не надо! Дай сюда! Я потянулся к ней в клетку, надеясь выбить лезвие из её слабых рук, но она ловко полоснула меня по пальцам. — Ай! Больно же! Ты чего?! Как тебя там, Линдси? Ну давай поговорим, убери это! Я тебя послушаю, правда! Линдси тем временем уже водила лезвием по своей коже, будто бы специально устраивала для меня шоу. — Не надо со мной говорить. Ты лучше смотри. Будешь вспоминать и завидовать, глупый ты щенок. Смотри, как красиво. — Линдси! Не надо! Я не мог оторвать взгляда от вздувшейся на её запястье капле крови. С моих пальцев тоже уже капало. Она отползла от меня в угол клетки, села спиной к прутьям и резала увлечённо, уже ничего не говоря. Я кричал что-то, стучал по её клетке, но она продолжала. Меня охватила паника. Когда она сделала вертикальный разрез, и кровь хлынула фонтаном, мне показалось, что умру сейчас я. У меня у самого заболели руки. — Эй! Эй! Куда?! Держи рану! Закрой! Всё произошло буквально за несколько секунд. Линдси закрыла глаза, и всё её тело расслабилось, растёкшись по полу клетки. Шея неестественно выгнулась, руки и ноги упёрлись в прутья. Я продолжал кричать, но всё было тщетно — в подвале потрясающая звукоизоляция. Когда я додумался постучать по трубе, ведущей куда-то наверх, под Линдси уже была лужа крови, заползшая и в мою клетку. Мне казалось, я умираю вместе с ней. Я вытянул ведущую к моему ошейнику цепь и продолжал стучать одним из звеньев по трубе. К моменту, когда вниз спустились Эльза и Люк, я уже не видел ничего перед собой, всё застилали слёзы. Включили свет — тело демона стало похожим на человеческое, бледное и перемазанное алой кровью. Люк занялся Линдси, а Эльза высвободила из клетки меня. Уводя меня из подвала, она закрывала мне глаза и говорила что-то успокаивающее.***
Таня, кажется, налюбовалась на Шпрее, и повернулась ко мне. — А с тобой что? — спросила она осторожно. Мне не хотелось рассказывать. Я даже Юре не рассказал сразу, довёл ситуацию до критической точки. О своих болячках молчат, их скрывают до последнего за напускной уверенностью в себе. Я долго не признавал ворох своих диагнозов, и лишь пять лет назад начал признавать у психотерапевта, что то, что делали со мной у Эльзы, было насилием. Я так и не был в этом до конца уверен — я всё же давал явное вербальное или невербальное согласие на все действия. Возвращался к ней раз за разом, хоть и думал иногда, что лучше бы я ушёл тогда вместе с Линдси. — Что, по мне так заметно? — Мне — заметно. Конечно, если не хочешь, то не рассказывай. Я первый раз услышал эту красивую вежливую формулировку в свою сторону: не хочешь — не надо. Люди обычно наседали на меня и не отпускали, не получив ответ. Юрий в том числе. Какое-то время он мне проходу не давал, заставил выложить все имеющиеся диагнозы и историю болезни. Я тогда долго сопротивлялся и строил из себя нормального. — Паническое расстройство основное. Ну и много... всякого. Коморбидность, понимаешь. Недавно ещё сказали, что у меня «лёгкий реактивный психоз», — усмехнулся я. — «Лёгкий психоз» — это что-то из разряда «еле ощутимая паническая атака». Или «живой труп», — иронизировала Таня. — Что за врач тебя лечит? — Самый тупой врач, которого я знаю, — ответил я искренне. — Но я и правда последнее время как живой труп. Одно дело — говорить о диагнозах, прописанных в медкарте; а вот говорить о том, как я чувствую себя сейчас — совсем иное. Но Таня всё ещё стояла вполоборота ко мне и смотрела на меня внимательно. Я не почувствовал от неё ни капли осуждения, только сочувствие. Стало легче. Мне всегда становилось легче, когда я говорил. Давай. Надо делиться с людьми, говорить с ними, чтобы не утонуть в алкоголе, сидя на кухне в одиночестве. — Мой… эм… партнёр попросил взять перерыв. На пару месяцев. А сам взял и уехал. С любовником. Хожу вот, пытаюсь смириться с мыслью, что это конец. Я снова заметил, что у меня дрожит голос. Я как будто снова стоял обнажённым перед десятками людей, которые обсуждали между собой моё тело и планировали, как будут меня трахать. На таких встречах Эльза сидела в углу и пила коктейли, и я знал, что она мне не поможет, даже если начнётся что-то совсем немыслимое. В таких ситуациях она всегда делала вид, что не слышит меня. Таня меня услышала. — Хуёво это, — ответила она, чуть подняв уголок рта. Улыбка получилась такая кислая, что я сразу увидел: она прекрасно меня понимает. — Он даже толком не объяснил, что было не так, — добавил я. Как-то совсем обиженно. — Ага, — закивала она. — А ты ходишь сейчас и думаешь, чем ты его не устроил, что недодал и что было не так. — Да. — И всего себя готов перекроить, все ошибки исправить, наизнанку вывернуться, лишь бы он одумался и вернулся. — Да. Таня повернулась ко мне всем телом, встала ближе. Положила руку мне на грудь, ровно там, где болело уже больше полугода, со смерти папы. Я думал, только Юрий знает про эту точку — место сосредоточения всей боли. — Валь, посмотри на меня, — попросила она. Именно что попросила, а не приказала. — Всё с тобой так. Не слушай этот голос, который говорит, что это всё из-за тебя. Он врёт. Нет, со мной всё не так. С самого рождения, с десяти лет и диагноза, с пятнадцати лет и Сергея, с двадцати лет и Эльзы, с тридцати лет и восемнадцатилетнего Юры, с сорока лет и… Таня остановила мой поток сознания. Я чувствовал, что могу разреветься прямо там, на месте. Вот это было бы свидание. — У меня для тебя предложение. Можешь, отвлечёшься, развеешься, переключишь мозг, — она вновь вдруг заговорила звонко и жизнерадостно. Неспеша пошла вперёд вдоль набережной. Я накинул плащ и поспешил за ней. — Что за предложение? — Friends with benefits. Втроём. Неэксклюзивно, этично, прозрачно. С дружеской привязанностью, но без влюблённости. — Я в такое не верю. Тань, ты очень классная, но у меня были подобные связи, и… — Прям подобные? Или ты имеешь в виду секс на одну ночь, без обсуждения принципов вслух? Ещё и принципы обсуждать. Запахло не сексом, а Темой и контрактами. Я, впрочем, вовсе не против. — Ну… было такое, на одну-две… три ночи, — признался я. — А я предлагаю совсем другое. Это очень экологичный формат. Главное — чтобы всё было транспарентно и аутентично. Я усмехнулся. Впервые встречал человека, который использовал бы такую лексику неиронично. — Ты хочешь сказать, чтобы всё было конгруэнтно со стороны всех участников? — поддел я её. — Именно. И когерентно, — добавила она, едва сдерживая смех. — Погоди, я поймал основной тезис, но не могу составить чёткий нарратив. Тут надо добавить формальных средств когезии. То есть, во-первых, называется это… Таня вдруг закрыла нос руками и странно рассмеялась, чуть фыркая. — Всё, всё, хватит, мой мозг не настолько нейропластичен, — замахала она руками. — Ладно, ладно, — я не мог перестать улыбаться. Её смех заразительный, зря она прячется. — То есть, просто друзья? — Да. Основное правило — в любой момент можно разойтись, без обид и объяснений. Никакой влюблённости, никакой ревности. Максимальная прозрачность в общении. Если начинается что-то неприятное — надо обязательно сказать. При это общаться на волнующие темы можно, но не нужно превращать наше общение в полноценную психотерапию. — Верно, — согласился я. — Мы с тобой оба не вывезем терапию. — Лечить себя самим, а друг с другом просто… радоваться жизни, — подтвердила Таня. — В настоящем моменте, без планов на будущее. — Хорошо. Я согласен. Я взял её за руку и остановился. Таня смотрела мне глаза в глаза. На равных. Как взрослые люди, ровесники. Транспарентно, конгруэнтно, экологично. Безопасность, разумность и добровольность даже обсуждению не подлежали. — It’s a deal, then, — она улыбнулась. Я слышал её английский во второй или третий раз в жизни. Даже на таком маленьком отрезке было слышно, что она жила где-то на восточном побережье, Нью-Джерси или что-то подобное. ‘Cause down the shore everything's alright. — Тогда… в пятницу? Познакомлю тебя с мужем. Он тебе понравится, я уверена. — Хорошо, — я чуть приблизился. Мне даже не пришлось наклоняться. — Можно? Вместо ответа она поцеловала меня сама. Я получил ещё одно сообщение от Юрия под вечер, когда уже выпил свои положенные две таблетки на ночь. Фото было уже не с жирафами, а со слонами. Юрка улыбался от уха до уха, и обгоревшим было уже всё лицо, а не только нос. По одну сторону от него стоял рыжий, по другую — какая-то девчонка, их ровесница. Все выглядели ужасно довольными, и я сам невольно улыбнулся: развлекаются дети, ищут себя, смотрят дикий зоопарк. Нам акула Каракула нипочём, нипочём… Я приблизил фото, чтобы разглядеть всех поближе, и сердце пропустило удар. Я тут же перестал дышать. Ошейника-браслета на левой руке у Юры уже не было. Вот теперь — точно всё.