***
— Валь, ну ты чего, сюда же нормально приехали! — Юрий упёр кулаки в бока. — Да, давай просто обратно на такси, — ответил я, уже открывая приложение. Отсюда до нашей квартиры сумма за такси получалась астрономическая, но я был готов заплатить любые деньги, лишь бы не ехать на этом эскалаторе во второй раз. Парк Победы, самая глубокая станция в Москве, три минуты ада. Вверх ещё ничего, там хотя бы есть свет в конце тоннеля. Вниз — сущий кошмар, спуск в подземелье. В подвал с клетками и орущей окровавленной Линдси. Юрий смотрел на меня как на идиота. Вполне справедливо. Вырасти в Москве и бояться метро, но не всего, а лишь отдельных станций — это финиш, идиотизм, шиза. Просто дурка. — Мы же с тобой ездили раньше на метро. Почему вдруг сейчас так? — Не люблю эту станцию, — объяснил я, едва попадая пальцами по сенсорным иконкам. Надо было брать телефон больше. — И место не люблю. И музей этот дурацкий. С детства не люблю эти грёбаные танки, громады стел и устрашающий огромный монумент, который, как мне всегда казалось, вот-вот рухнет. В музее я до этого был один раз, в пятом классе, и половину времени провёл с закрытыми глазами. Сегодня я тоже старался не смотреть на экспонаты внутри — только на своего мальчика в шикарном бежевом костюме, произносящего речь от имени студсовета университета, пожертвовавшего Музею Победы какой-то экспонат. Я стоял и радовался, что этот строгий светлый костюм Юрию никогда не придётся менять на армейскую форму: он совсем не годен к военной службе, категория «Д». — Да классный музей… — он повёл плечом. Мой взгляд невольно задержался на георгиевской ленточке. Не идёт она к костюму. — Давай, соберись, Валь, на такси сейчас в пробках будем стоять. А в метро прохладно. Пошли. Первую минуту тяжело, а потом пройдёт. Я цокнул языком, понимая, что пробки в это время действительно жуткие. Даже на просторном Кутузовском уже было полно машин. На заднем стекле стоящей у остановки иномарки было наклеено гордое «Можем повторить». Блять, пожалуйста, давайте не повторять. Похоже, я завис, потому что Юра даже помахал рукой у меня перед лицом. — Ва-аль! Ты тут? Чего ты боишься-то конкретно? Проще было бы сказать «всего» и попросить отвязаться с тупыми вопросами, но психотерапевтка научила его допрашивать меня и добираться до сути проблемы. А потом он мог долго и аргументированно развеивать мои страхи. Иногда получалось, иногда нет. Сложнее всего было признаться, раскрыть ту часть себя, которая до этого открывалась только врачам, да и то не всем подряд. Никто из моего окружения не знает обо мне и моих страхах так много, как Юрий теперь. Безумно стыдно. Мне тридцать четыре года, я здоровенный лось, я был на всех континентах и пересёк десятки тысяч километров на всех видах транспорта — а боюсь какой-то станции метро. Кажется, я даже покраснел. — Валь? — повторил Юрий настойчиво. — Боюсь, что я спущусь вниз, а там не станция метро, а огромный пыточный подвал, — признался я наконец. — Или что там бомбоубежище, а сверху начнётся война. Или что я спускаюсь, а там просто пустота. Яма, чёрная дыра. Три минуты я буду спускаться туда — а потом провалюсь. — Но ты ведь знаешь, что это иррациональные страхи, и такого никогда не случится, — Юрий заглянул мне в глаза, подошёл чуть ближе, положил руку мне на плечо. Не будь мы в общественном месте, он, я уверен, взял бы меня за руку, поцеловал бы её, встал бы передо мной на колени. Но сейчас он мог коснуться только плеча. — Твой мозг тебе врёт безбожно. И чтобы справиться с этим страхом, ему надо много раз показать, что там, внизу, ничего нет. Ты не можешь вечно избегать одной и той же станции. — Ещё как могу, — заверил его я. — Ну и езжай тогда на такси. Я на метро, — заявил он вдруг и двинулся в переход. — Да блять, Юр! На входе народу было немного, но мне всё равно показалось, что я пробирался через толпу. Юрий быстро вышагивал впереди. Совсем меня не жалеет. Что ты делаешь, я сейчас свалюсь с панической атакой… — Юр, ну подожди! Через турникет я прошёл на автомате, и затормозил только у эскалатора. Юрий уже ехал вниз, не оглядываясь. Я смотрел на него — он катился прямо в бездну, в никуда, в пустоту. Догнать и вытащить, держать за шкирку и забежать обратно наверх по эскалатору, едущему вниз. Но бездна уже разверзлась передо мной. Меня уже кто-то толкнул в плечо, обгоняя. Другой человек спросил, собираюсь ли я идти. Я медлил, а Юрий тем временем всё отдалялся. Глубокий вдох, выдох буквой «у», задержать дыхание ненадолго и ещё раз вдохнуть. Страхи врут, врут безбожно. Если я шагну на эскалатор, не случится абсолютно ничего. За Юрой я пойду куда угодно. Что-то всё-таки случилось: через пару шагов дышать стало легче, в лицо подул ветер подземки. Пошатываясь, я спускался вниз по левой стороне, пока не нагнал Юру. Встал на одну ступеньку ниже, чтобы поравняться с ним в росте. Бездна оказалась за моей спиной. — А я думал, ты на такси, — съязвил он. — Это очень грязный приём, — ответил я просто. — Ничего, накажешь меня позже, — Юра подмигнул. — А вот и твоё «бомбоубежище». Внизу оказалась всего лишь хорошо освещенная платформа с высокими потолками и колоннами тёплого коричневого цвета. Как, впрочем, и всегда. Ещё ни разу мой страх не сбывался. — Пронесло, — констатировал я, замеряя свой пульс. В полную панику я не провалился, так что это успех. Юра хитро улыбался. — Хорошо. Только мы прошлись по платформе, как он снова куда-то свернул. — Ты куда? — я пытался перекричать прибывающий поезд. — Это наш. — Я наверх! — Что-то забыл в музее? — Нет, на эскалаторе покататься хочу! Настроение такое! — смеялся он, вновь уходя от меня быстрым шагом. Нет, ну издевается. — Точно накажу, — буркнул я себе под нос, нагоняя. Мы поднялись наверх, вышли наружу, ещё раз спустились вниз — и ещё раз наверх, и ещё раз вниз. Юрий всю дорогу язвил, что я могу вместо этого поехать на такси, а я возмущался, говоря, что мы на одни только проходы через турникет метро потратим больше денег. Он демонстрировал мне свой студенческий проездной и хихикал, поправляя «мы» на «я». Так прошёл час. Он заставил меня пять раз прокатиться туда-обратно, пока я не начал ступать на эскалатор не с ужасом, а с усталостью и раздражением, закатывая глаза. Когда мы ехали вниз в шестой раз, Юрий облокотился на перила, улыбаясь своей чуть кривоватой улыбкой: правый уголок был выше левого. Довольный такой, голубые глаза просто светятся. Вот если бы его голова была на несколько сантиметров ближе — и я бы не удержался и поцеловал его прямо здесь. А потом надавал бы по щекам за наглость. — Ну как, отпустило? — Отпустило, — ответил я, уже даже не оглядываясь. Мне казалось, я уже изучил каждую деталь станции и эскалатора. Exposure therapy, она самая. — Вот как ты без меня жил, а, Валюш? — усмехнулся Юра. — Хуёво, — ответил я честно.***
Хуёво. Вот прям как сейчас. Я сидел в коридоре на чемодане, зарывался пальцами в свои волосы и пытался восстановить дыхание. Это иррациональные страхи. Твой мозг тебе безбожно врёт. Да даже если рациональные, нет смысла паниковать. Глупый эволюционный механизм, тупая тревожность, бесполезный страх! Хватит! — Меня зовут Валентин Валентинович Леонов, мне сорок один год, сейчас двадцать девятое апреля, я в Берлине, это Германия, — говорил я вслух сам с собой. — И собираюсь в Джубу, это Южный Судан. И мне очень нужна помощь, потому что я не знаю, как действовать по прибытии. Нужна информация. Спокойно, спокойно, спокойно, Валь… Я забыл позвонить ещё одному человеку. — Хеллоу, — весело ответил мне мужской голос. Я ожидал Таню, но так даже лучше. — Миш, кто там? — послышался в трубке голос. — Да любовники твои опять названивают, — смеялся Миша. Таня фыркнула откуда-то издалека. — Да, Валь? — У тебя есть знакомые в Южном Судане? — спросил я с места в карьер. — Нет, но у меня троюродный брат координатор в Департаменте их в Нью-Йорке, — просто ответил Миша, как будто его каждый день о таком спрашивали. — Русский, естественно. Тебе дать номер? — Да, давай, спасибо! — А что стряслось? — Я потом расскажу, ладно? У меня тут рейс через четыре часа, как раз туда. — Куда? В Южный Судан? Рехнулся совсем? — Всё потом, потом объясню, жду номер, — проговорил я скороговоркой. — Валь… — Всё, пока! Напиши номер! Номер уже оказался в моей телефонной книжке. Я долго пытался вспомнить, кто это, пока не разглядел фотку в мессенджере: широченная улыбка, большие солнцезащитные очки и новое здание Всемирного торгового центра на фоне. Самоуверенная поза с расставленными ногами, локоть закинут на перила. Самое интересное, что этот пацан и в школе был такой же невозмутимый, но одновременно шустрый и изворотливый. Всегда удивлялся, как они с моим бойким Юрой умудрялись дружить, а не бороться за лидерство. Троюродный брат Миши, значит. Оно и видно. Чёрт, как же тесен мир. Максим тоже меня узнал. — Валентин Валентиныч, — протянул он по телефону. Я уже слышал ухмылку, слышались даже какие-то Мишины интонации. — Какими судьбами? Как сами? Как там Юрец? — Здравствуй, Максим, — я взглянул на часы и отнял шесть часов. Всё-таки я ещё немного соображаю. — Доброе утро. Я бы с радостью поговорил, но не могу — вопрос есть, важный. Надеюсь, ты сможешь помочь. — I’m all ears, — ответил он. Он тоже когда-то сдавал экзамены по английскому, и тоже хорошо. Не так хорошо, как Юра, конечно. Я вкратце описал ситуацию. Было странно просить помощи у своего бывшего ученика, пусть и я вёл у него всего полгода, пока он не перевёлся в другой класс параллели. Я как будто объяснял новую тему, а он решал задачу. С другой стороны, может, для этого и нужны бывшие ученики? К папе часто приходили его бывшие ученики и ученицы — кто попросить совета, кто пожаловаться на жизнь, кто поделиться радостными новостями. Один из них даже помогал нам чинить старую БМВ, а другая посоветовала врача для Юры. Максим тем временем уже выстукивал что-то на клавиатуре. Сидит себе там в штаб-квартире, смотрит на Гудзон. И не представляет, наверное, что там в Африке творится. — А, ну так это последнее время часто бывает, — сказал он, когда я закончил. — Там же война сколько лет, вся страна с автоматами. Это как раз бывшие военные последнее время повадились так промышлять: похитили — и просят потом выкуп или у нашего миротворческого контингента, или у полиции. Сами скоро объявятся. — И что делать, готовить выкуп? — Да не, — рассмеялся Максим. — Обычно всё это быстро решается, их окружают и штурмом берут. Чаще всего без потерь. — «Чаще всего»? — повторил я. — Бывает, постреляют немножко или машину взорвут в течение операции. Casualties… иногда. Casualties. Такое простенькое слово для русского «человеческие потери». Меня это совершенно не успокоило. Я смотрел на крашеную белую стену в квартире и видел перед собой проклятый Музей Победы. Оружие, пушки и танки. — Так что, теперь только ждать? — Ну… вообще-то, если посчитать, что это делают бывшие военные, то можно это, теоретически, посчитать за поддержание мира… И если там заявку отправить, и… — Максим, так ты можешь помочь, или как? — рявкнул я. Просто сорвался. У нас в школе так кричали учителя постарше. Я пытался это сдерживать, не хотел быть как они. — Я вам перезвоню, Валентин Валентиныч, — ответил он быстро и отключился. Вот я идиот. Спугнул, теперь он точно мне не перезвонит. Потому что не надо хамить людям, которые могут тебе помочь, даже если тебе кажется, что они всё ещё маленькие мальчики, не сделавшие домашку и выдумывающие отмазки на ходу. Я точно становлюсь похож на отца. Я посидел в коридоре ещё минутку, попытался сделать хотя бы один глубокий вдох. Хотелось просто лечь и не делать вообще ничего. Закидываться транквилизаторами каждый час и больше никогда не вставать с кровати. И будь что будет. Всё равно Юра не будет со мной, какая разница. Одновременно с этим было и парадоксальное желание поскорее сделать-то, чтобы этот кошмар прекратился. Я был полон нервной, психотической энергии. Если с Юрой что-то случится, то я не представляю, как я буду смотреть в глаза его матери. А уж зеркал вообще придётся избегать. Я уже был в такси, когда Максим всё-таки перезвонил: — Здрасьте ещё раз, Валентиныч. Смотрите, вас в аэропорту встретят, там выделили совсем небольшую команду, но там в ней мой кореш. Он вообще умный чел, всё найдёт. А вы соберите информацию, какую знаете: последнее известное местоположение, номера машин, точное название компании, количество людей. — Всё это есть. — Супер, отличненько тогда. Не волнуйтесь ни о чём, всё будет, всех найдут! У этих ребят это уже не первое родео, — заверил меня он. Калька с английского меня рассмешила. Совсем обамериканился там. — Хорошо, спасибо тебе большое, Максим. — Да вообще не за что. Вы, это, если… когда найдёте Юру, передавайте привет, — его голос звучал как-то виновато. Он уехал из Москвы несколько лет назад, пропал с радаров и не отвечал на сообщения. — И если будете в Москве, то… Вове тоже. — Передам. Максим вздохнул тяжело — совсем не в его стиле, — быстро попрощался и отключился. За окном уже стемнело, рейс был через три часа. Если прикрыть глаза, то непонятно даже, где ты — в Германии или в Подмосковье. За окном только какие-то недостроенные здания, гаражи, бесконечные граффити, светофоры и дорожные знаки. Я пытался прикинуть, сколько километров я сегодня намотал: из Бонна в Берлин, из центра в аэропорт и обратно, а теперь опять в аэропорт, и лететь шестнадцать часов с пересадкой. Нервное возбуждение изматывало, но едва я прикрыл глаза, чуть расслабившись из-за медленной музыки в такси, мне снова позвонили. Наверное, таксист уже меня ненавидит. — Валь, ты с ума сошёл?! Какой Южный Судан?! — возмущалась моя мама. Ну вот кто ей рассказал? Серый, Валерка, Софья Сергеевна? — Тот самый Южный Судан, — подтвердил я устало. Я сам не понимал, что творю, и у меня у самого внутри всё переворачивалось, когда я понимал, куда лечу. Я спускался в бездну, но в этот раз всё по-настоящему. Игры кончились. — Ну зачем тебе туда, Валюш?! С твоей-то головой! — А что с моей головой не так? — спросил я наивно. Папа часто спрашивал, почему я не могу быть «просто нормальным». Мама всё это слышала, но никогда не встревала. — Ты знаешь, что! Тебе туда нельзя! — Нормально всё с моей головой. Меня там встретят в аэропорту розовые каски. — Без тебя его найдут! — прокричала вдруг мама. — Он-то знал, на что шёл, а ты зачем туда лезешь?! Я усмехнулся. Плевать ей на Юрку, ей важен только я. Почему-то это было приятно. — Да ладно, у тебя двое запасных есть. — Каких ещё «запасных»?! Ты давай-ка с матерью не шути так! Сдавай билеты и разворачивайся! — Билет невозвратный. Я лечу. Вопрос закрыт. Не волнуйся, меня там встретят, всё будет хорошо, — сказал я вслух и почти что сам в это поверил. — Найду Юру, привезу обратно в Берлин. Вот увидишь. — С ума, что ли, сошёл… Мы говорили ещё минут пять. Я очень старался не закипать, не хотел сказать маме что-то резкое. Только убеждал её, что всё будет в порядке. Когда разговор пошёл по третьему кругу, я попрощался и положил трубку, несмотря на то что она продолжала говорить. Потёр глаза. Телефон опять разрывался. — Да? — гаркнул я. — Ты ебанулся?! — ответил мне Валерка в том же тоне. — Возможно. У тебя там дети на фоне играют? За языком хоть последи, папаша года. — Нахуя тебе в Судан?! — Надо, — ответил я односложно, зная, что Валера заведётся ещё больше. Бесить старших братьев было моим любимым хобби. — Ты параноик грёбаный! Нафантазировал себе там что-то! Just because you’re paranoid, don’t mean they’re not after you. Что, Валер, Нирвану не слушал, американскую классику не читал? — Если я правда нафантазировал, разрешаю тебе отправить меня угодно куда лечиться, как вернусь — хоть сразу в ПНИ. — Придурок, — бросил Валерка. — Я так понимаю, тебя уже не переубедить? — Нет. Я знал, что он качает сейчас головой и ерошит рукой кудри — совсем мамины кудри. — Пиздец, — выдал он наконец. — Ты конченый псих. Оставайся на связи, ладно? — Как получится. После этого я отключился, не желая выслушивать ещё напутствий. Я убедил их в том, что я всё равно поеду, и они меня не переубедят, а сам не был уверен, что не выбегу в панике с трапа самолёта. Самолёты я тоже не люблю. Меня поддержал только Серый, с которым мы пересеклись уже в зале ожидания аэропорта. От неудобных сидений болела спина, а от постоянных объявлений на разных языках я то и дело подскакивал, повинуясь волнам адреналина. Яркий свет бил в глаза, и я уже физически чувствовал, как сбивается мой циркадный ритм. Время в Джубе и Берлине одинаковое, но меня всё равно ожидают шестнадцать часов в кресле, где я совершенно точно не смогу поспать. Бессонница и тревожное расстройство — это ведь фактически сиамские близнецы. — Ты тоже думаешь, что я псих, раз туда собрался? — спросил я у старшего брата, опираясь локтями на собственные колени. Уронил свой лоб на перекрещенные пальцы, пытаясь скрыться от света ужасных белых светодиодных ламп. Как в больнице. — Да нет, почему, — он положил руку на мою согнутую спину. Мне не хотелось на него смотреть — в форме и при параде он был слишком красивый. — У меня когда Света заболела в командировке на Мальдивах, я тоже полмира пролетел. Боялся, что она лихорадку денге подхватила или ещё какой вирус. Пол-зарплаты спустил на билет. И слава богу, что это оказалось просто отравление. — Да? — я поднял голову. — Почему я никогда про это не слышал? — Потому что я не рассказывал, — хохотнул Серый. — Но на твоём месте я бы поступил так же. И папа, думаю, тоже. От упоминания папы мне опять захотелось спрятаться, но получилось только закрыть глаза. Серый похлопал меня по спине, как будто пытаясь успокоить. Я плыл, растворялся во времени и пространстве. Больше всего на свете я сейчас хотел проснуться и понять, что это рука Юры. — Что по деньгам, кстати? Надо? — Пока нет. Но когда вернусь, то, наверное, надо будет, — сознался я. — До первой зарплаты. — Я тебе на карту скину тогда, — просто ответил Серый. Как же я люблю это: мы с братьями можем сколько угодно обзывать друг друга идиотами и слать на все четыре стороны, но если кому-то из нас действительно нужна помощь — всегда можно рассчитывать друг на друга. Так было не всегда. Так стало только после того, как папа выгнал меня из дома. Тогда нам всем стало понятно, что на него положиться нельзя. — Ладно, у меня посадка через двадцать минут, ещё надо пройти контроль, — я встал. Чем больше я здесь, тем больше мне просто хочется улететь с ним в Москву. — Давай, — он раскрыл руки для объятий. Я шагнул в них и сделал, наверное, последний глубокий вдох перед шагом в бездну. Не помню, как прошёл контроль, нашёл выход на посадку и сел на своё место в самолёте. У меня перед глазами стоял только Юрий в этом своём бежевом костюме, уже похожий на призрака. Я поймал себя на мысли, что лучше бы мы расстались по-настоящему ещё до его отлета. Тогда я бы точно знал, что лечу из чистого желания помочь, а не присвоить его себе, как вещь. Я закрывал глаза и представлял, как накажу его за эту опрометчивую поездку. Начинал с флоггеров и однохвосток, а закончил средневековой пыточной грушей, дыбой и ножами. Я знал, какая его кровь по цвету и на вкус; помнил, как он кричит, когда боль становится невыносимой; видел его взгляд, когда он едва не падает в обморок. Я хотел бы заморозить эти моменты его страданий и жить исключительно в них. Жить через него, жить его болью. Я представлял, как душу его проводом, а он смотрит на меня, но не может выговорить ни слова. Я и так знаю, что он умоляет остановиться. Или можно поработать инструментом потяжелее. Я долго заглядывался на тематических ярмарках на тяжеленные двухметровые кнуты. Взять один такой — и можно рассечь спину до крови, сдирать кожу полосами, добраться до мяса. Посмотреть, сколько он протянет. А можно бить по старинке, просто руками. Начать с лёгких пощёчин, от которых он морщится, но не уворачивается, а закончить кулаками. В какой момент я сломаю ему челюсть, и он не сможет больше говорить внятно, а будет лишь тихонечко подвывать? Я был прекрасно знаком с этими мыслями. Они жили в моей голове уже много лет: жестокие садистские фантазии, которые я никогда бы не осмелился воплотить в жизнь. В реальности я для этого слишком трус — и к лучшему, ведь в тюрьме мне не выжить. Но иногда я позволял себе заходить чуть дальше, чем обычно.***
Семинар впечатлил нас обоих, но меня чуть больше. Иглы долго были у Юрия в табу, да и я бы не взялся просто так тыкать в живого человека острыми предметами. Но сегодня мне объяснили все меры предосторожности, показали, что, как и зачем, и даже продемонстрировали процесс, прежде чем дать мне в руки тоненькие медицинские иглы. Первые несколько раз Юра заметно боялся и смотрел больше даже не на меня, а на инструктора — точно ли я всё правильно делаю? У меня получалось хорошо. Я знал каждый сантиметр его тела — где кожа тоньше, а где плотнее, где чувствительно, а где не очень, какая реакция приемлема, а какая за гранью. Мы зашли довольно далеко: к концу дня на бёдрах и плечах у Юры была россыпь крошечных точек — следов от проколов. Но мне было мало, хотелось продолжения банкета, хотелось вписать новую практику в экшен и получать от неё уже не чисто исследовательский кайф, а наслаждение иного рода. Я видел, что мой нижний напрягся, но перечить мне не стал. Послушно лёг и подставил своё тело под мои художества. Через сорок минут у него на спине по краям лопаток разлетались два крыла. Юрий небольшой и складный для мужчины, и мне хватило лишь десятка иголочек по 0,6 на каждое. Всего двадцать проколов. Сорок, если считать места входа и выхода острия. Выглядело красиво, как на тех картинках из интернета. Только вот на таких фото не показывают страх и подрагивания нижнего, его шипение сквозь зубы и легкие выдохи облегчения, когда игла встаёт на место и больше не двигается внутри. Юрий был похож на котёнка, которого взяли за шкирку: он застыл, опустил голову в подушку и совсем не двигался, боясь потревожить иглы. Они всё ещё натягивали кожу и болели, я это знал. Помнил. Эльза проделывала такое со мной пару раз. — И последнюю, — объявил я, обрабатывая спиртовой салфеткой кожу на его шее, чуть выше седьмого позвонка. Кожа там довольно плотная, главное колоть не очень глубоко. — Нет, — сказал он вдруг задушенно. Пошевелил было руками, но, испугавшись игл в спине, снова расслабил и вытянул их вдоль тела. Как классно, даже фиксация не нужна. — Да, — ответил я просто, распаковывая ещё одну стерильную иглу. Юрий тихо вслихпнул, но больше не возражал. Спина не так чувствительна. Это уколы во что-то, выработанное самостоятельно: в силу воли, в характер, в самооценку. Шея же — совсем другое дело. Это уже глубже, колешь прямо в неосознанный внутренний стержень. В суть, в источник жизненных сил, в саму природу человека. Пока он не сдастся и не превратится в беспомощного котёнка. По крайней мере, Юрины стенания были похожи на высокое мяуканье. Вряд ли ему настолько больно от иголочки — ему, скорее, страшно. Ещё две туда же, совсем рядом — и вот он уже безжизненно распластался по кровати, скрывая слёзы в подушке. Я снял одну перчатку и медленно провёл пальцем вдоль позвоночника. Его реакция была такой, будто я его обжёг: нервный дрожащий выдох. — Ты же мой хороший. Всё, больше иголок не будет. Давай, вдох-выдох. Я дал ему немного успокоиться. Снял вторую перчатку, погладил по голове, пока он приходил в себя. Хотелось бы мне знать, какие фейерверки сейчас взрываются внутри этой черепушки. — Иголочки всё. У меня тут давно лежит кое-что поинтереснее. Ему даже не надо было оборачиваться, чтобы посмотреть. Он и так знал, что я достану. — Не-не-нет, — заикался он, пока я осторожно вёл тупой стороной ножа вдоль позвоночника. — Да-да-да, — почти пропел я. Дойдя до ягодиц, я легонько вдавил остриё чуть ниже копчика. Нож этот был тупой, сувенирный, только чтобы пугать и без того напуганных нижних. Правда, Юре я почти месяц до этого рассказывал, что это настоящий боевой нож. Он практически пел мне песню, ноя в подушку, пока я скользил ножом обратно к его шее. Положил его на подушку рядом с Юрой. Мне кажется, он едва заметил, как я смазал его задницу одной рукой и осторожно вошёл членом наполовину. Мальчик неотрывно смотрел на нож, всё ещё едва двигая шеей. Юра прекрасно знал, что я сделаю дальше: заставлю чуть приподнять голову, оттянув за волосы и потревожив иглы в шее и спине, и приставлю нож к горлу. Тупой стороной, конечно — только вот вряд ли мой мальчик это заметил. Металл есть металл, ты чувствуешь только холод, а остальное дорисовывает подсознание. В последнее время его стало тяжело напугать: он досконально знал каждый девайс, помнил все мои ритуалы, знал, что сказать и когда. Даже экшены стали скучные. А вот теперь Юрий был натянут, как струна, и боялся сделать лишнее движение. Давно у нас не было настоящего страха. Я продолжал вталкиваться внутрь, всё ещё держа нож у его горла. Он боялся передвинуть руки, так и держал их вытянутыми вдоль туловища. Задерживал дыхание и косился на лезвие. — Знаешь, а мне хотелось бы тебя убить, — сказал я, ускоряя движения. Почти вдавил лезвие чуть выше его кадыка. Дрожь его тела отдавала мне в руку. Поверил. — Кто, если не я, верно? Юрий дотянулся правой рукой до моего бедра, скользнул по нему бессильными пальцами: — Валь, пожалуйста… — Во-первых, я тебя не спрашивал. А во-вторых — ты ко мне обращаешься не так. — Мастер… — Я всё ещё тебя не спрашивал. И ты помнишь, что я хочу слышать от тебя только одну фразу: «Да, Мастер». Is that understood? Юра сглотнул, как будто проверяя лезвие ножа на остроту. — Да, Мастер. — Вот это мне больше нравится. Не зли меня больше. Двигайся давай. Обопрись на руки и двигайся. С «крыльями» из иголок двигаться было тяжело. Из одного из проколов даже скользнула капелька яркой крови, когда он передвинул руки и толкнулся бёдрами мне навстречу. Всё, пора сворачивать игры. Я убрал нож подальше, взял своего нижнего за бока и насадил ещё несколько раз. Мой оргазм был какой-то пустой, незапоминающийся. Я поскорее вытащил иглы, начав с шеи, а затем обработал всё вусмерть и залил американским тройным антибиотиком — никакая инфекция не пройдёт. Пару мест даже заклеил пластырем. — Всё, мой хороший, всё, — объявил я уже совсем другим голосом, осторожно целуя его в чистое место меж лопаток. Он повёл плечом, перевернулся. Глаза уже были сонные, но всё ещё красные. У уголка правого глаза была видна высохшая солёная полоска. — Я в душ тогда. — Полежи пока, не вставай. Я только всё обработал, куда тебе в душ? — Да я только низ, всё мокрое… — он привстал. На внутренней стороне бедра действительно оставалось много смазки и капли моей спермы. Юрий дошёл только до стола. Пошатнулся, остановился, зажмурился, опёрся на столешницу одной рукой. Я вскочил поддержать его. — Ну я же тебе сказал, полежи чуть-чуть. Чего ты? — Да я… — отвечал он тихо, буквально оседая. Присел на край стола. Глаза расфокусированные, голову клонит набок. Я потрогал его лоб, уже подозревая худшее. Такое уже бывало — дважды. Во второй раз я тоже заметил старые симптомы и тут же погнал его на МРТ. Неужели опять? Боже, да за что же он так мучается… Неужели ещё один рецидив? Твою же… — Нет у меня температуры, — заявил он капризно, откидывая мою руку. — Я же три недели назад проверялся, всё с моей головой нормально. Я просто… полежу, наверное. Он повалился обратно на кровать. Я убрал с кровати нож, сходил на кухню выкинуть иглы, набрал ему воды и помыл какой-то фрукт. Когда я вернулся, он лежал на боку, наполовину завернувшись в одеяло, и обнимал подушку. Читал с планшета какую-то бессмысленную новость про войну в Африке. — Ты хочешь спать? — Не особо, — его голос звучал глухо. — Давай посмотрим что-нибудь. Только в дубляже, не в оригинале. — Ради тебя — даже дубляж, — ответил я, ложась рядом. Прижался к израненной спине. Красные точечки уже перестали кровить и затянулись. — Юр? — А? — он искал фильм и даже не обернулся посмотреть на меня. — Как тебе иголки? Как ощущения? — Ну… Нормально. — Точно? — Нормально, как обычно. Я думал, будет даже больнее. — А найф-плей? — Нормально, — ответил он с той же пустой интонацией. Странно, он никогда от меня не закрывался. — Ты же понимаешь, что это всё игры? Что я шучу? Что меня ты точно можешь не бояться. Я никогда не сделаю с тобой ничего, что может серьёзно тебе навредить, — сказал я как можно мягче, стараясь приласкать. Погладил по плечу, по шее сбоку, по голове. — Понимаю. Всё хорошо. Тут про супергероев новый фильм, будешь смотреть? — Если ты хочешь его, давай, — я прижал его к себе ещё ближе. Юра не сопротивлялся, прижался ко мне спиной, подставил шею под поцелуи, позволил закинуть на себя ногу. Расслабился в моих объятиях. Вот только не засыпал, как обычно. Смотрел кино и периодически бросал быстрые взгляды на лежащий на столе тупой нож.***
Тот нож я в итоге отдал Валерке, он поставил его у себя в офисе рядом с такой же тупой сувенирной катаной. Типа крутой перец с коллекцией холодного оружия. Мне казалось, сейчас я могу зарезать себя и этим ножом. Мне очень хотелось, чтобы всё происходящее вокруг прекратилось: чтобы бортпроводницы перестали ходить туда-сюда с напитками, чтобы облака в иллюминаторе перестали двигаться, чтобы я не мчался в страшный Южный Судан со скоростью под тысячу километров в час. Я уже пережил пересадку в Каире и был на втором рейсе. Сядем в Джубе через два часа. Я не спал чуть больше тридцати часов, лишь немного дремал. Транквилизаторы пить уже нельзя, иначе рухну на выходе из самолёта. Отказавшись от кофе и чая, я попросил воду и старался пить её медленными глотками. Так можно выровнять дыхание. А ещё, может быть, голова начнёт чуть лучше соображать, когда я выйду из этой скотовозки. — Голова да. Но ты за сердцем идёшь, — сказала вдруг на ломаном английском женщина на соседнем сиденье. Я вообще не обращал на неё внимания весь полёт. Кожа у неё была угольно-чёрная, голова обритая, а платье точно какое-то племенное, расшитое бисером. Коренная суданка. — Что, простите? — Рука. Дай мне, — велела она. — You hand. Я отставил воду и передал ей руку, вспоминая, где у меня лежит телефон и куда я сложил наличные деньги. Знаю я эти цыганские штучки. — Не бойся, мне это не надо, — ответила женщина, улыбаясь белыми зубами. Она была даже выше меня. — Бумага не корова, не даёт еду. Бумага есть бумага, металл есть металл. Тётя Абук не берёт чужое. — Хорошо, — ответил я, невольно улыбаясь в ответ. Улыбался я только ртом, глазами не получалось. — Мой народ это редко, — заявила Абук тем временем. — Но я линии вижу, — она провела пальцем по моей раскрытой ладони. Рядом с ней я казался бледным и невзрачным. — Вот, смотри, линия ума — глубокая очень. Слишком. Я чуть не рассмеялся, прекрасно зная всё про свой ум. Глубоко, много, дохрена мыслей, и от них не сбежать и не спрятаться. Он сам по себе создаёт кошмары и сам же в них проваливается. — Линия жизни — большая. Дольше, чем папа. — Really? — переспросил я. Тётя Абук нравилась мне всё больше и больше. — Проживу больше, чем отец? — Дольше папа, дольше мама. У тебя молодёжь. Тебе положено дольше жизни, чтобы успеть рядом. Она могла говорить что угодно, я сразу всё интерпретировал по-своему. Да, мне надо прожить долгую жизнь, чтобы быть рядом со своей «молодёжью». Тринадцать лет разницы уже и так заметны в моей проступающей седине и хрустящих коленках. Я одновременно и надеялся, что мне отведено много лет жизни, и страшно боялся жить дальше. — И линия любви. Тоже много. Но сейчас, — она остановила палец в центре моей ладони, надавила ногтём, — разделение. Два пути. И оба пути хорошие. И правда — в этом месте складка кожи делилась на две, одинаково глубокие и длинные. — Можно старую, можно новую. Сердце решит, оно уже знает. Ты удивительное сердце — нет никакого страха. — А вот это вот уже не про меня, — покачал я головой. — Нет. Страшная голова. Сердце — смелое. Самое смелое, которое я видела. Всё переживёт, — заверила она меня ещё раз. — И Ньялак позволит, и дождь пойдёт. — Дождь пойдёт — это хорошо? — Of course! Дождь — очень хорошо! — воскликнула шаманка, посмеиваясь над моей глупостью. — Ну, если Ньялак позволит… — кивнул я, убирая руку. — Благодарю, тётя Абук. — Ньялак — это Ниал, Иисус, Аллах, — пояснила она для меня. — Всё одно. И люди, мы все — всё одно. — Я тоже так считаю, — согласился с ней я. Когда летаешь по всему свету и говоришь на куче языков, в какой-то момент действительно понимаешь, что всё одно.***
Может, мы все и одинаковые, но я точно не создан для такой жары. В здании аэропорта ещё было неплохо, но снаружи солнце пекло так, что хотелось поскорее перестать дышать. Связь у меня предсказуемо не работала, так что я просто стоял под навесом и ждал, что меня — единственного белого, оставшегося ждать свою машину, — всё-таки заберут. Под светом солнца мир стал реальнее. В поездках я всегда как-то быстро ориентировался: в незнакомом месте мне было проще вспомнить, где я и зачем я здесь нахожусь. В Москве я мог сидеть на станции метро и несколько секунд вспоминать, куда же я ехал до панической атаки. А здесь ответ был однозначный: я в грёбаном Южном Судане, я ищу своего Юру. У меня есть миссия — и я сделаю всё возможное, чтобы выполнить её поскорее и уехать отсюда. Адреналина было столько, что я ненадолго забыл об усталости. Я сосредоточенно вглядывался вдаль, разглядывал дорогу, зеленые деревья и дома — аэропорт был практически в центре города. Забрали уже абсолютно всех. Я уже пытался выстроить дальнейший план действий, если они не приедут, но тут увидел вдалеке белый Ниссан с надписью «UN». Это мои, это за мной! — Валь, ты? — высунулся из окна парень возраста Юры. Как положено, в форме и розовой каске. Лицо настолько русское, насколько это вообще возможно — круглощёкое, с небольшим лбом и прямым мягким носом. Глаза весёлые и с огоньком. — Айда, залезай, чё стоишь, как не родной! — Станислав, верно? — спросил я, залезая в высокий джип на заднее сиденье. — Да просто Стасян, — махнул он рукой. — Спереди у нас Хорхе… — Hello, — обернулся ко мне с переднего сиденья приземистый латинос. — Hola, — ответил я, услышав почти родной испанский акцент в английском. Хорхе удивлённо приподнял брови. — А это Шарль, он у нас командует операцией. Чернокожий Шарль за рулём кивнул, выворачивая на шоссе. За тонированным стеклом начиналась Джуба: наслоение двух-трёхэтажных строений, заборов, пыли и зелени. Вывески напоминали мне одновременно Латинскую Америку и бедные азиатские курорты. То и дело справа и слева нас обгоняли маленькие скутеры, и водитель каждой до единой легковушки не был пристёгнут. — Bonjour, — поприветствовал я Шарля. — Tu parles français? — удивился тот. Французский был явно не из Франции, какой-то африканский вариант. — Oui. Español, también, — признался я. — Хуя ты! Ты этих попугаев понимаешь, что ли? — удивился Стас. — Я тут по-английски с ними сладить не смогу! — He’s the one who doesn’t speak English, though, — почти пропел латинос с переднего сиденья. — Да иди ты нахуй, Хорхе! — проворчал Стас. — Я зато понимаю всё! — Сам идьи накхуй, — довольно ответил ему франкоговорящий, улыбаясь во все тридцать два. Ну да, ну да. Первое, что делают все русские — учат всех вокруг мату на великом и могучем. Я слушал их перепалку, разглядывал здания за окном, читал английские вывески, разглядывал высоченных чёрных суданцев — все в шортах, футболках и сланцах, с какими-то пакетами и коробками. Кто-то вёл за собой то корову, то ещё какой скот. Куда я попал… — Entonces, ¿Qué pasó con tu amigo? — Да, рассказывай, чё там случилось с твоим амиго. И давай сюда его номер телефона и последнюю локацию, ща пробьём, — велел мне Стас, открывая крошечный десятидюймовый ноутбук. Историю я рассказал вкратце и быстро, решив не упоминать, кем мне приходится Юра. Объяснил про завод, вооружённые банды и свой разговор с Максимом. Внутри ещё теплилось волнение, но теперь я хотя бы был в окружении людей. И эти люди, возможно, даже смогут мне помочь. Мы нашли общий язык за полчаса дороги. В буквальном смысле: мы говорили на дикой смеси английского, испанского и французского, с периодическими вкраплениями русского мата от ковыряющегося в компьютере Стаса. Шарль оказался лейтенантом из Того, а Хорхе был простой рядовой из Гватемалы. Форма у них, тем не менее, была у всех одинаковая: камуфляж, чёрный бронежилет и фирменная миротворческая каска. В какой-то момент мы проехали по набережной, и мне пришлось открыть окно и высунуться, чтобы рассмотреть картину без помех тонировки. Последний раз реку такой ширины я видел в командировке в Ульяновске — то была родная Волга. Эта же река была быстрее и немного темнее. По обоим берегам между пальм тут и там проглядывали белые паруса. — White Nile, — пояснил Шарль. Белый Нил. А я-то думал, что меня, русского, уже никакими красотами природы не впечатлить. — Très magnifique, — ответил я. Жаль только, что эта река всё равно не может напоить всю страну. Это я точно знал от Юры. Поэтому и молятся на то, чтобы Ньялак ниспослал дождь. — Да как ты эту дебильную «рэ» ихнюю произносишь, — возмущался Стас. — Как-то. Зато я больше ничего в жизни не умею, только на других языках говорить. — Переводчик, что ли? — Ага, — кивнул я. — Устник как раз, синхронист. — А ты не в Системе работаешь? — В какой Системе? В ООГ? Ну да. Правда, в Бонне, не в Нью-Йорке или Вене. — Так ты один хрен в Системе! — подорвался Стас. — Паспорт есть? Дипломатический? Давай сюда… Щас мы тебя везде внесём, можно будет сразу ехать. Хей, гайз, ви нид ту го штаб сейчас… — Mission headquarters, — пояснил я Шарлю. — Хедквортерс, — поправился Стас. — Валька, Валька… Что же ты сразу не сказал? Двадцать первый век, у нас же теперь всё онлайн, все в Системе! А ты, небось, турвизу делал и отель бронировал? — Ага… Я велел себе ничему не удивляться, как когда колесил по Латинской Америке. Не удивляйся отсутствию дорог, пыли, картонным зданиям штаба, сотням солдат в коридорах, слабому освещению и еле живым кондиционерам. Всё в порядке, просто здесь так заведено. Просто это другая страна. Просто это военная операция. Несмотря на все заверения Стаса о том, что всё будет быстро, раз я есть в «Системе», походы по душным кабинетам заняли много времени. Я переводил то, что объясняли мне Стас, Шарль и Хорхе, и бездумно подписывал какие-то бумажки. Пытался завести разговор о Юре, но меня уверяли, что перед отправлением надо выполнить какие-то формальности. Через несколько часов Стас смылся, а я пошёл обедать с новыми знакомыми. Обед был вместе со всем миротворческим контингентом: ряды столов под навесом на улице. Давали лепёшку, салат в йогурте и совершенно загадочное рагу из мяса неизвестного мне животного. Мне кусок в горло не лез. Я вытирал пот со лба и прятал лицо в ладонях, чтобы никто не видел, какие уставшие и больные у меня глаза. Чем больше проходило времени, тем больше я волновался за Юру. Прошло уже больше суток с того звонка Софьи Сергеевны. За это время могло случиться что угодно.***
Солнце светило мне прямо в глаза. В тот год в Москве стояла адская жара, а про кондиционеры в квартирах обычных людей ещё никто не слышал. Я давился кашей на кухне и щурился, опуская глаза в тарелку. — Давай быстрее, чего ты, как девочка? — Вот не знал, что чтобы стать девочкой, надо медленно есть, — съязвил я. «Как девочка» было его любимым обзывательством. Папа нависал надо мной, уже допивая свой мерзкий растворимый кофе, который даже пах как химозина. Я знал, что мы никуда не пойдём, пока я не доем. — Быстрее, время идёт, уже солнце встало! Я хотел возразить, что солнце встало ещё в три часа ночи, потому что на дворе был июль. Старших отправили, как всегда, по лагерям и на сборы, мама на работе, а папа принял у своих студентов сессию и сосредоточился на мне. Он пытался меня «исправить», «вылечить мою больную голову». Написал, как всегда, целую программу. Основой был отказ от всех лекарств, включая транки, и прекращение работы с частным психологом. Новая «терапия» папы включала в себя отбой в десять и подъём в шесть, диету без сладкого и острого и физические упражнения. И все было бы неплохо, если бы мой мозг и тело работали так же, как у здоровых людей. Я же уже третью неделю спал не больше двух часов в сутки — засыпал только к четырём утра, а в шесть меня будили, — ловил панические атаки во время отжиманий и хотел повеситься на каждом столбе во время пробежки. Папа повторял, что я скоро привыкну, что тело адаптируется. Я просто смиренно ждал, когда же у меня не выдержит сердце. Если моё тело настолько слабое, то оно должно подарить мне, помимо психических расстройств, ещё и инфаркт в пятнадцать лет. В тот день я бежал по залитым солнцем улицам и представлял собственные похороны. Мама расплачется, Серый и Валерка будут стоять у гроба с кислыми мордами, а у папы даже мускул на лице не дрогнет. И он никогда не признает свою вину. Когда я подтягивался на турнике с облезшей краской во дворе, силы кончились. Мокрые пальцы соскользнули, измученные мышцы сдались. Голова кружилась, а в боку всё ещё кололо после пробежки. — Чего ты? — строго спросил папа, который подтягивался на турнике напротив. — Я всё. Я не могу больше, — покачал я головой, приваливаясь к стойке. Почти что сползал вниз. В глазах потемнело, а сердце забилось с силой, подобной панической атаке. Это она и есть, скоро накроет. — Всё ты можешь, ты просто ленишься! Большой здоровый лось, а ноет, блять, как девочка! Вот в наше время ни у кого не было никаких таких «атак», «депрессии». Потому что все спортом занимались и учились как следует, без пропусков! — Пап, не начинай, пожалуйста, и так плохо, — я окончательно осел, приземлился попой на песок. Интересно, станет ли он меня поднимать? Дотронется ли, потянет ли вверх? Осмелится ли ударить, если я не подчинюсь? Мне очень не хотелось проверять. — Ты как в армии служить будешь, сопляк?! — он всплеснул руками где-то у меня над головой. Я невольно сжался. За всю жизнь он ни разу меня не ударил — но я всегда боялся, что он может. Словами ведь он уже бил. — Да не буду я! Я не годен, я психически нездоров! — Давай, ори громче, чтоб все соседи услышали, что ты псих, — прошипел он. Вечно его волновало, что скажут соседи. — Я тебе говорил молчать про это! На бумаге ты здоров, и в армию ты точно пойдёшь, будь уверен. Может, хоть там из тебя человека сделают. — Или убьют. Папа присел рядом со мной, близко-близко. Понизил голос, заговорил вдруг спокойно, почти что шёпотом: — Или убьют. Может, так и к лучшему будет, — он почти улыбался. — Я Марине говорил: время сейчас тяжелое, страна развалилась, тебе с Валерой маленьким и без того забот хватает, в квартире вечный ремонт. Делай, говорю, аборт, не нужен нам третий, не поднимем. А решили, блять, поднимать. В начале сраных девяностых! Я на вторую ставку устроился, все жилы из себя тянул, лишь бы всех четырёх прокормить. Вот только я не знал, что из тебя говно неблагодарное вырастет. Но уже чувствовал тогда, что не надо ещё одного рожать. До этого ни он, ни мама, ни братья никогда не говорили мне, что я третий лишний. Я не знал, как реагировать. Слёз почему-то не было, только горечь в горле и желание кого-нибудь придушить. Можно самого себя, как вариант. Папа не стал дожидаться моей реакции: встал и пошёл к подъезду. Я сидел во дворе ещё два часа, дорисовывая у себя в воображении пыточный замок. На следующее утро меня никто не будил, и я спокойно проспал до двух часов дня — как и было биологически комфортно моему организму.***
— Олл рэди, — объявил Стас после обеда, протягивая мне стопку одежды, бейджик с моим именем и фото — в офисной одежде в Бонне, один смех — и каску. Американский автомат и патроны он положил на стол. Я замер, приняв у него из рук одежду. — А это… зачем? — Ну так ты уже был в Системе, мы тебя за пару часов временно перенаправили на Миссию. Хотели как гражданского в офис устроить, а потом оказалось, что ты, оказывается, целый офицер на родине, — он даже присвистнул. — Так что добро пожаловать, младший лейтенант Леонов. Моё офицерское звание было чистейшей случайностью, глупой шуткой, нелепой ошибкой в насквозь коррумпированной системе. Я ни разу в жизни не надевал военную форму, а оружие последний раз держал в руках в старшей школе на уроке ОБЖ. В очередной раз поругавшись с отцом, я поклялся, что получу справку и откошу от армии. Справку мне не выдали, аргументируя тем, что официальной истории болезни в ПНД нет, а показать панические атаки «вживую» по их запросу я не могу. Отказавшись от штурма больниц, я подал документы на военную кафедру. Папа забрал их, я отнёс обратно. Это повторялось раз десять, пока, наконец, я не дал взятку на кафедре, чтобы папе сказали, что моих документов у них нет. После этого каждый семестр я исправно поставлял коньяк и наличку заведующему кафедры — так я «сдавал» нормативы и сборы, появляясь только на письменных теоретических экзаменах. Я должен был выйти оттуда через полтора года простым рядовым, но в последний момент поменялся какой-то образовательный стандарт. Меня перевели в офицерскую группу из-за фальшивых хороших оценок, зачли за военную подготовку два курса военного перевода (который я взял только ради того, чтобы не ходить на технический перевод к девяти утра), да и фамилия, думаю, тоже сыграла свою роль. К концу четвёртого курса у меня была совершенно ненужное мне офицерское звание, заветный военный билет, хилое неспортивное тельце и абсолютный ноль знаний. Ну разве что в области перевода. До сих помню: «каждая сторона договора обязуется ежегодно выставлять по одной неразвёрнутой БРПЛ каждого типа вне погрузочной трубы…». Я могу рассказать про ракеты на трёх языках, перевести переговоры или инструкцию — но держать оружие в руках мне нельзя. Во мне этого нет. Я не способен на настоящее насилие. Я никогда не смогу выстрелить в человека. Да что там, я не умею стрелять и даже не знаю, что за автомат лежит передо мной. Я сбивчиво объяснял это своим новым знакомым, пытаясь всучить форму обратно Стасу. — Ну куда мне, ну правда, мне нельзя никак… Я и психически нездоров, мне не положено, мне только в офисе сидеть пиздеть… — Ничего не знаю, по документам здоров, звание на родине есть, Система позволила временно перебросить тебя на нашу Миссию. Ты всё уже подписал. — Да я же не знал, что меня заставят форму надевать. — Иди уже одевайся, — строго велел Шарль, до этого безмолвно наблюдавший за нашим диалогом на русском. — Без формы не пустят, в течение рабочего ты дня должен быть одет. Переодевался я уже в уголке в казарме, отставив чемодан, полный гражданской одежды, в угол. Перед глазами проносилась вся цепочка решений, которая привела меня к этому событию. Я никогда не должен был оказаться здесь, я всего лишь офисный планктон. Как и мой Юра со своей категорией «Д». Берцы оказались большеваты, а бронежилет, наоборот, едва застегнулся. Каска сидела на голове неудобно и давила на уши, но она вообще была универсального размера. Зеркала не оказалось даже в туалете. Ну и хорошо. Моя группа критично оглядела меня с ног до головы. — Тебе не идёт форма, — заявил вдруг Хорхе на английском. — Вообще, — поддакнул Стас. Шарль только кивнул. Я знаю; я по приколу мерил форму Серого пару раз — и почему-то она на мне совершенно не сидела. То же самое было с белым халатом Валерки и спортивной формой, совсем не к лицу. Я хорошо смотрелся только в чёрной коже и классических костюмах. Можно ещё глаза подвести, тогда будет вообще хорошо. Правда, краситься в розовый больше не надо. — Поехали, — объявил Стас, похлопывая себя по бёдрам. — Всё, гоу-гоу. — Паекхали, — Шарль встал. Протянул мне автомат на ремне, но патроны забрал себе. Я вздохнул с облегчением. Мы уже переезжали Белый Нил на белом «Ниссане», когда я понял, что не знаю, куда мы едем. — Последнее местоположение, судя по его сообщениям, было на севере, рядом с Малакалем. — Да, там их завод. — Вот сначала туда, а там уже посмотрим. Эти бандиты вечно на севере ошиваются, там же граница… — Скоро доедем? — Чуть меньше пятнадцати часов езды. — Откуда пятнадцать часов, страна-то крошечная? — Ну так ты посмотри, какая дорога, — Стас выставил открытую ладонь, показывая в окно. — Трассу из Джубы в прошлом году как затопило, так её и не починили. Поедем так. Мы уже отъехали довольно далеко от Джубы, и вокруг разворачивался уже настоящий Южный Судан, а не сытая столица. Асфальт кончился, остались только пыльные просёлочные дороги, вдоль которых дети водили скот, в основном коров и гружёных ослов. Иногда мы ехали по лесу, а иногда проезжали поселения. Их нельзя даже назвать деревнями: десять-двадцать странных домов буквально из говна и палок, загон для животных, пустое пространство в центре. На брёвнах сидели жители — высокие чернокожие люди в странной племенной одежде и с автоматами наперевес, женщины тоже. И снова желтое поле, узкая речушка и лес. Потом городок побольше: двухэтажные покосившиеся халупы, гаражи, мотоциклы, магазинчик с выцветшей надписью на английском. И снова жёлтые пески и редкие деревья. Я много где побывал по работе — от бразильских фавел до китайских промышленных кварталов — но такое видел впервые. Как будто «Нэшнл джеографик» смотрел, сидя под кондиционером в машине. — Всё бы отдал, чтобы увидеть сейчас панельную девятиэтажку, — сказал вдруг мой русский коллега, смотря вдаль. Я улыбнулся: в Берлине я пару раз катался смотреть на почти-родные пейзажи в восточную часть города. Хороший всё-таки город, одновременно знакомый и чужой. Я тоже хочу обратно. Главное сейчас забрать Юру. — Ты давно дома-то был? — спросил я у Стаса. — Раз по панелькам заскучал. — Да три года уже здесь торчу. Надеялся, что миссию закроют скоро, а вот нихрена. Воюют и воюют. Только заключат мирный договор — опять какие-то тёрки. — А сколько тебе лет, Станислав? Если не секрет? — Двадцать четыре. Младше моего Юрки. Как-то это всё несправедливо. Ладно ещё я, мне сорокет, меня можно пустить на пушечное мясо в стране третьего мира, никто и не заметит. Но молодёжь-то зачем в это впутывать? Им учиться надо, в ночных клубах песни орать во всё горло, ложиться в шесть утра и вставать в шесть вечера. — Я бы ушёл, но раз уж сюда попал, надо продолжать. Платят уж больно хорошо, — объяснил Стас. — Я уже маме квартиру купил, ща плачу вторую ипотеку. Ещё пару лет — и всё. — Ты молодец, — ответил я искренне. Теперь, когда я знал его возраст, он показался мне совсем ребёнком. Да так оно и было: ребёнок в форме и с оружием. На нём спецодежда тоже сидела не очень хорошо. Темнеть начало рано, часов в пять. Меня наконец-то клонило в сон. Тридцать шесть часов волнений, тревог и перелётов — столько времени нужно моему мозгу, чтобы отключиться. Я вытащил из нагрудного кармана пол-таблеточки припрятанного транквилизатора, закрыл глаза и смог ненадолго забыть о том, кого потерял. Когда я проснулся, Стас и Шарль спали, а Хорхе был за рулём. Солнце уже зашло. Я чувствовал себя… не прекрасно, но нормально. Два-три цикла сна я урвал, больше и не получится. — Хочешь, поведу? — предложил я сонному Хорхе. Дорога была пустая, без фонарей, из темноты — в темноту. Ориентировались только по навигатору на панели. — ¡A huevos! — ответил гватемалец. Этого выражения я не знал, понял только по интонации, что точно да. Мы поменялись местами, и в темноту теперь ехал только я один. Страшно мне уже не было. Если там, где-то в этом кромешном мраке, затерялся мой Юрий, то пусть темнота сама меня боится. Я включил дальний свет и поддал газу. Мне совершенно не хотелось спать. Я подпевал какой-то музыке у себя в голове, стучал руками по рулю и едва ли не медитировал. Навстречу не было ни одной машины, сплошное пустое бездорожье. Дождь сначала легко накрапывал, потом пошёл серьёзнее, а затем обрушился так, что я перестал вообще что-либо видеть. Навигатор уже не показывал, где мы находимся. Вдали показалась какая-то деревушка, и я начал притормаживать. Как только я сбросил скорость, сзади раздался страшный грохот, над ухом что-то просвистело, и мир раскололся прямо передо мной. В буквальном смысле: лобовое стекло пошло тысячей трещин. Одновременно автомобиль начало заносить вправо, все мои пассажиры проснулись, прижатые к стёклам: — Putain de me… — Puuuta ma… — Газуй, бля! Привод передний! — проорал Стас с заднего сиденья, выводя меня из ступора. Точно. Передний. Я осторожно поддал газу — машину сначала занесло ещё правее, мы покатились почти что боком. Но потом двигатель заревел, я вцепился в руль, как будто пытаясь прибавить всю свою силу к лошадиным силам под капотом. Пока нас крутило, нам снесли правое зеркало ещё одним выстрелом. Едва я выровнял руль, все трое моих коллег высунулись из окон с оружием. Твою мать, я в грёбаном экшен-фильме, не иначе. Но моя роль здесь маленькая: я не сражаюсь, я только рулю. Давай, Валь, не подведи. Сдохнуть сейчас было бы бесполезно, бесчестная и пустая смерть. Дорога кончилась, пришлось заехать прямо на территорию поселения. Я едва смог вписаться между двух домиков из ветвей, напугал до крика какую-то женщину, подпрыгнул на камнях, но всё-таки вырулил на более-менее ровную местность. Последний выстрел Шарля положил конец автоматной перестрелке позади. Через несколько секунд мы снова нырнули в пустую темноту. Впереди были только лес и луна. У меня было чёткое ощущение, что я только что пережил паническую атаку. Весь взмок, сердце колотится, ни одной чёткой мысли — только выживание. Мои коллеги тоже дышали тяжело. Шарль, сидевший спереди на пассажирском, откинулся назад. Дождь всё ещё лил, но мы хотя бы оторвались от стрелявших в нас. Навигатор показывал, что мы даже на правильном пути. Я несколько приспособился вести машину с треснутым лобовым. — Извините, не увидел их, — объявил я на всю машину. — Да кто же их увидит, ночью, в кустах? — усмехнулся Шарль, доставая из кармана сигарету. Дым выпустил в разбитое окно. — Бывает. Издержки нашей работы. — А это не могут быть те же люди, которые похитили мою группу? — Нет, вряд ли. И так мы ехали по бездорожью ещё около часа. Разбуженные, встревоженные, вспревшие под бронежилетами. Я прекрасно знал, что мы едем в ночь только из-за меня. Без меня они бы точно остановились поспать. — Ой, пиздец, — выразил наши общие мысли Стас, потягиваясь. Его зевота передалась и мне. — Давай я поведу? — тут же предложил мне он. — Да ты уснёшь! — возразил ему Хорхе на испанском. — Let him, — махнул рукой Шарль. Последние часы до рассвета дорогу тянул Станислав. Он едва слышно включил свою музыку. Не знаю, как он сам не засыпал и ещё умудрялся тихонько подпевать себе под нос. Меня эти подвывания усыпляли: Колокольчик ли, дальнее эхо ли? Только мимо с тобой мы проехали… O partigiano, portami via... You are never coming home, never coming home… Наконец-то светало, и вдалеке был виден город. После ливня в воздухе стоял то ли пар, то ли туман, и всё вокруг было серым, жёлтым и розовым. Мы выехали на ровную асфальтированную дорогу. Я дотянулся с заднего сиденья и выключил вопли. — Ты хоть понимаешь, о чём поют, а? — Не-а, мне ребята скинули в Воронеже ещё, — улыбался полусонный Стас. Блаженны нищие духом… Днём жизнь снова понесла по течению и закрутила. Мы позавтракали где-то на рынке фруктами и жареным хлебом. Растворимый кофе из пластикового стаканчика ещё никогда не был таким вкусным — он свидетельствовал о том, что даже после этой ночи я всё ещё жив. Через дорогу продавали фрукты под навесом. Тут же торговали коровами, разноцветными тканями и бусами. Город пах дерьмом и жжёным мусором. Местные разглядывали нас с нескрываемым интересом. Шарль велел мне держать незаряженный автомат так, чтобы его всегда было видно. Потом надо было отвезти машину в местный штаб Миссии, оформить инцидент, согласовать ремонт. Хорхе уехал чинить и мыть тачку, а Стас и Шарль ходили по кабинетам, волоча меня за собой. Я вглядывался в лица белых солдат, глупо надеясь, что среди них случайно затесался мой Юра. Немногочисленные гражданские работники сидели здесь за компьютерами, звонили кому-то в Европу, Нью-Йорк и Джубу. Стас говорил с ними на какой-то дикой помеси русского матерного и английского, я немного помогал ему с переводом. Всем было на нас примерно похуй — ну пропали люди, ничего нового, это же Южный Судан. Но Стас не сдавался, спрашивал каждого, повторял одно и то же миллион раз. Когда-то я уже встречал одного такого настойчивого пацанёнка, который всегда стоял за меня горой. Я влюбился тогда в это упрямство, граничащее с наглостью, и ту наивную прямолинейность, с которой говорил мне своих желаниях. Я полюбил его настойчивость в достижении своего, усидчивость, рабочую этику. За смелость и страсть, с которыми он брался за свои проекты — будь то завоевать меня, помирить меня с отцом или наладить отношения с бывшими врагами; перевестись на бюджет в университете, получить повышение или уехать в Африку. Я уже никогда больше не смогу так влюбиться. Я смотрел на вполне симпатичного молоденького Стаса и не чувствовал даже малейшего желания. Открывал в телефоне совместное фото с Мишей и Таней и тоже не чувствовал ничего. На страницу Эльзы в соцсети я зайти не смог —штабный вайфай ничего не прогружал. Да и чего смотреть, я знаю, что от моей любви осталась только горстка пепла. Мысли о Юре же были объяты пламенем. Надо было удержать. Хватать, кричать, закатить форменный скандал и привязать к кровати. Стенать, плакать, признаваться в любви и умолять остаться. Уже после обеда мы выехали опрашивать руководство завода. Не добились ни одного внятного ответа. Мол, ребята уехали завтракать и не приехали. Я бездумно переводил слова Шарля с француского на английский, а сам косился на стол напротив директорского: Юркин ярко-красный ноутбук с наклейками, чертежи, исписанные его почерком, его чёрный кардиган на стуле — место прямо под кондиционером. Они явно не собирались уезжать надолго. Мы помахали своими миротворческими бейджами, и нам разрешили заглянуть внутрь компьютеров. Ничего интересного. На своём устройстве Юрка занимался работой, смотрел профессиональные форумы, читал про добычу золота и танзанита, а ещё смотрел тонны БДСМ-порно — самую отборную жесть, в том числе ту, в съёмках которой так или иначе принимал участие я. Меня это повеселило, но веселье это было горькое, отравленное. Потом мы прокатились по Малакалю, заехали в окрестные деревни — местные были в основном дружелюбны, но быстро расстраивались, когда понимали, что мы приехали не с гуманитарной помощью, — и в итоге вернулись в штаб ближе к ночи. Было решено продолжить поиски завтра. Двойная доза транка меня не взяла. Я стоял на улице, вглядывался в тёмное, по-африкански звёздное ночное небо и думал, что я буду делать, если мы их не найдём — или найдём, но только трупы, и мой Юра будет среди них. Судя по инциденту вчера ночью, это более чем возможно. И нет здесь никаких подпольных схем, как в США, нет наркокартелей, как в Мексике, и нет спецслужб, как в России. Причиной всех нападений являются простые и старые, как сам мир, бедность, необразованность и дикость. Никакие миллиарды долларов гуманитарной помощи не помогут, пока не будет мира, устойчивых государственных институтов и программы просвещения. На крыльцо казармы рядом со мной вышел Шарль в одних трусах и берцах. Достал, сигарету, затянулся, предложил мне. Я отказался. — Первый раз в Африке? — спросил он, глядя туда же, куда и я — на звёзды. — Нет. Я как-то переводил в Египте, Тунисе, Алжире. В ЮАР был раз. Шарль рассмеялся зычно, звонко, выпуская в кристально-прозрачный ночной воздух клубы дыма. Свет был только от фонаря вдали, и я не рассмотрел его лицо. — Это богатая Африка, — сказал тоголезец. — Настоящая Африка вот. Я усмехнулся для вежливости. Шарль докурил, утопил сигарету в жестяной банке из-под кофе, которая стояла тут же на крыльце, и улыбнулся широко: — Но ведь что-то в этом есть, правда? Тут всё нестерильное, тут настоящая жизнь. Не кино. Ага. Примерно как эстетика серых панелек и грязных гаражей у нас, стрёмных граффити и рейв-тусовок в Берлине, одноэтажной субурбии в США и разваливающихся колониальных домов в Латинской Америке. Каждый находит в своём дерьме что-то родное и пронзительно-настоящее. А мне уже всё одно. Мне родина не мать, ностальгия не чувство, гражданство не указ. Я с семнадцати лет жил где-то между культурами, умещал в голове языки и стили общения, лавировал и выбирал правильные выражения. Так и буду продолжать. Перееду в Бонн, буду иногда кататься в Брюссель и Нью-Йорк в командировки. В отпуск буду ездить на юг Италии и Франции, пить там вкусные вина и заедать пармезаном. Заведу себе молодого любовника — вот такого же шустрого, как Станислав. Надоест один — найду нового, или, как в тот раз, сразу пару. На пенсию поеду в Мексику — не знаю пока, на берег Атлантического или Тихого океана. Ещё, может, куплю жилье в собственность в Германии, раз московскую квартиру сдавать или продавать. Если Юра мёртв, я ведь всё равно не смогу в ней жить. Его единственный официальный наследник — Софья Сергеевна, и половина нашей с ним квартиры отойдёт по наследству ей. Можно её у неё выкупить или договориться делить деньги с аренды. Или просто подарить ей свою половину. Юркина машина — тоже ей. Вот и всё наследство, вот и вся память о нём. Надо будет вместе разобрать его вещи, что-то отдать, что-то — продать, а что-то оставить себе на память. А как и где его хоронить — пусть решает Софья Сергеевна. Я же помогу ей морально и финансово. Надо будет не забыть позвать на похороны и поминки его друзей и сослуживцев. А меня пусть хоронят с папой — и мамой? да, я планирую пережить свою маму, — в Твери. Но не сейчас, а когда придёт моё время. Это, дай Ньялак, ещё лет сорок. Не ложиться же мне в гроб вслед за Юрой, правда? Правда же? Я пожалел, что не принял у Шарля сигарету. Хотелось сделать что-то физическое, чтобы успокоиться, хоть бы и потравиться никотином. Вместо этого я сказал себе, что мне нужно беречь голос — профессия такая, — и прошёлся вокруг казармы. Ковырял слишком большими берцами жёлтую землю, бередил созревшие мозоли. В казарме на пятьдесят коек моя кровать была в самом неудобном месте, под кондиционером и рядом с окном, из которого на мою подушку падал свет единственного фонаря. Я накрыл глаза Юриным чёрным кардиганом.***
Я удивился, поняв, что в доме пахнет едой. Вечером Юра практически никогда не готовил, это была моя обязанность. С другой стороны, он на больничном, чего бы и нет? Жалко только, что я поел ещё на работе после выставки. — Ой! — воскликнул он из комнаты. Я не успел разуться, как он уже стоял передо мной на коленях. Полностью обнажённый, в одном только ошейнике, наручах и поножах. Я их на него не надевал. Давно такого не было, чтобы он встречал меня с работы. Мы приходили или одновременно, или он приходил позже, задерживаясь на работе то до одиннадцати вечера, то до двух ночи. Я уже и забыл про все эти ритуалы, они в основном не вписывались в ритм жизни двух работающих людей в Москве. — Мастер… — улыбался Юра. Глаза красные, больные, говорит в нос. Температурит с вирусом и сидит дома уже третий день — и почему-то такой счастливый. — Это же другой. Не тот, который я на тебя вчера надел, — я поддел кольцо на кожаном ошейнике пальцем, поднимая своего нижнего на ноги. — Мне этот больше нравится. Он жёстче, — ответил Юра, прикрывая глаза. Я дотронулся кончиками пальцев его щеки, провёл ими по переносице, по закрытым розовым векам — светлые ресницы дёрнулись. О, я знаю, чего он хочет: он ждёт удара, просто-таки напрашивается. — Не делай так больше, — наконец сказал я, легко чмокнул его в щеку, передал ему в руки своё пальто, чтоб повесил, и пошёл мыть руки. — Тебе разогреть? Я курицу сделал. Уже остыла, наверное, — Юра тёрся об косяк двери в ванную. Буквально: прижался щекой и животом к тёмному дереву и легко покачал бёдрами, задавая свой невинный вопрос. Давно я не видел его таким. — Я на работе перекусил, не хочу пока. Я вытирал руки. Юра накрыл бежевое полотенце своими руками и помог мне, неотрывно глядя в глаза. Смешной. Мне нравилось, когда он не скрывал свои желания. — Что с тобой сегодня такое, а? — улыбался я. — Что со мной? — он закусил губу. — Ты же болеешь вроде, — я дотянулся до его голого бока и пощекотал одной рукой под рёбрами. Он сделал шаг назад, но только один. — Лежать должен. А ты бодрый такой. — Ну я хорошо себя чувствую. И три дня на работе не был. Теперь мы играли в догонялки: я делал шаг вперёд, чтобы пощекотать, а он медленно отходил назад, в сторону спальни. Я всё ещё был полностью одет. Мне нравилось быть одетым рядом с голым рабом. — Не соскучился ещё по роли начальника? Поорать на подчинённых, построить отдел, велеть переделать отчёт? Я подкалывал его, преследуя, и с каждым словом тянулся вперёд, чтобы ухватить его за бок. Юрка уворачивался, хихикая. — Угараешь, что ли? Нет, конечно. Как раз перестроился в своё… нормальное состояние. — А что, командовать не любишь? Мне казалось, это у тебя в крови, — смеялся я, одновременно толкая его на кровать. Сегодня он точно не командует: Юра буквально расплылся по белой незаправленной постели, раскидал руки в кожаных наручах. Он знает, зараза, что я не устою. Меня всегда заводил контраст его нежной светлой кожи и ярко-чёрных оков. — Люблю, но это не моё, — покачал он головой. — Мне очень хорошо сейчас. Хоть с температурой, но отдыхаю от всего. — Отдыхай, — я поцеловал его грудь, потом шею, потом гладко выбритую щеку. От него всё ещё пахло сном и болезнью. Слабостью. Я редко видел его таким расслабленным. Даже вечно расправленные плечи присобрал. От поцелуев в шею ему было щекотно, и он морщил нос. — А то совсем так выгоришь. Мне нравится, когда ты здесь, со мной, а не пропадаешь в офисе до двух ночи… Юра отвёл взгляд. — Мне тоже. Я с этой работой расслабиться не могу, переключиться. — Может, ну её? — предложил я, запуская ладони под его лопатки. Почти объятие, только лёжа. — Ты хочешь, чтобы я ушёл с работы? — Только если ты этого хочешь. — Ты ведь можешь мне приказать, ты знаешь? — он приподнял одну бровь. Я не понял его выражения лица. Странный взгляд. — Мол, хватит мне до двух ночи чёрт знает где пропадать… — Ну я же не могу тебя заставить, ты взрослый человек. Всё-таки это ты учился, вкладывал силы и время. Да и к тому, тебе двадцать семь, твоя карьера едва началась, а ты уже начальник. Это многое о тебе говорит. Это твоё, ты же прирождённый лидер. — Наверное, — он повернул голову набок, прося ещё поцелуев в шею. Я уже практически лежал на нём, сходил с ума от его трогательной податливости. — Это моё, но я увлёкся. Моё — это вот здесь, с тобой. — Да ладно тебе. Мне так даже интереснее, трахать маленького начальника, — я повёл рукой ниже, по нежному животу, по гладкому лобку, скользнул между бёдер. Мне было очень приятно обнаружить, что он был уже растянутый и смазанный. Внутри была маленькая анальная пробка, которую я не видел до этого момента. — Ты у меня умничка. — Правда? — он ненароком коснулся пальцем кожаного ошейника. Это ведь он сам снял вчерашний и надел другой. Сам, без меня. Специально провоцирует. — Правда, — я расстегнул свои брюки, приподнял его коленки и вошёл мучительно медленно. Юрий принял меня без проблем, закинул ноги мне на плечи, попутно расстёгивая мою рубашку. — Вот только ошейник ты мало того что сам поменял, так ещё и слабо затянул. Я подлез пальцем под ошейник и натянул его посильнее, чтобы он врезался в кадык. — Сильнее, — попросил Юра. Я просунул под полоску кожи уже два пальца. — Ещё, — он едва дышал. — Нет, хватит. Это небезопасно, так можно по-настоящему задохнуться. — Я хочу по-настоящему, сильнее. А ты всё играешься, — заявил вдруг он. Слишком энергично для такого нежного секса. — Играюсь и буду играться, — ответил я, одним движением скидывая его ногу и переворачивая его на живот. Ошейник больше не трогал, зато поднял его голову и накрыл рукой нос и рот. Он проскулил что-то, когда я вошёл в узкую скользкую задницу снова. Нежно и осторожно. Одновременно я продолжал легонько придушивать его. Правда, если бы он действительно захотел, он бы вырвался. — Пожалуйста… — попросил он, глотнув немного воздуха. — Пожалуйста что? Хватит? — Да. Нет. Не знаю. Нет, — он покачал головой. — Сильнее. — Сильнее? Вот так? Я лёг на него всем своим весом, сдавил маленькие лёгкие, снова перекрыл кислород. Как бондаж, но в качестве инструмента только я. Юрий и пальцем не мог пошевелить, зажатый между мной и матрасом. Он попытался вырваться. — Тебя пустить? — спросил я. — Нет, держи. Я попытаюсь, но ты держи всё равно, — ответил он сдавленно. Я услышал в голосе дрожь. — Мне надо так. Юрий сопротивлялся изо всех сил, действительно пытался скинуть меня с себя, дышал загнанно и отчаянно. Всё, чего он добился — это того, что он оказался насажен на мой член до самого основания. Этот рестлинг. Эх, а я ведь хотел ванильно… — Я сейчас кончу, — объявил он, двигая бёдрами. — Погоди, — я приготовил пальцы для щелчка. Моя тренировка оргазма по команде продолжалась: мне было интересно, возможно ли это в принципе. — Пока не кончай. — Я больше не могу… — А ты моги, — смеялся я, всаживая ещё глубже. Юрий весь дрожал, глаза у него закатывались, крепкое тело подо мной едва ли не содрогалось. — Пока нельзя. Нет. Ещё нет. Нет, я говорю! Юра всхлипнул, удерживаясь из последних сил. — Вот теперь можно, — я щёлкнул над его левым ухом. — Раз. Два. Три. — Держи, держи только, — шепнул Юра тихо. Он прикусил было подушку, а потом вспомнил, что после ремонта у нас везде звукоизоляция, и отпустил себя. Я кончил следом, но для меня мой собственный оргазм, как ни странно, всегда был второстепенным событием. Мне больше нравилось смотреть на Юру в этот момент. А ещё это был самый первый раз, когда он действительно кончил по моей команде. Полгода тренировок прошли не зря. Мы лежали в обнимку ещё с полчаса — я на нём, накрывая его полностью, сжимая в своих руках. Он больше не температурил, но к вечеру его всё равно разморило, всё по классике: сопли, кашель, озноб, тяжёлая голова. Тогда я заставил его выпить таблетку, завернул в два одеяла и посадил полулёжа, чтобы его не мучил кашель. Юрий казался слишком довольным для больного.***
На следующий день мы выехали только после десяти, и я успел известись от нетерпения. Ещё за завтраком кто-то руководства сказал нам, что нам отвели ещё максимум два дня на поиски, и если не найдём — то все возвращаются к своим обязанностям в Джубе. Кроме меня. Если не найдём за два дня, я сдам розовую каску, арендую машину и поеду искать его сам. Я останусь в Южном Судане, пока не найду Юру, будь он жив или уже мёртв. Чувствовал я себя погано. Я мало спал, еле заставил себя принять душ в общей солдатской душевой, опоздал на какой-то их внутренний расчёт, о котором меня не предупреждали. Еда на завтрак была мерзкая: нечто похожее на кашу из бобов. Это не моя жизнь, я не создан для этого. Но in for a penny, in for a pound. Я всю жизнь притворялся: студентом, учителем, синхронистом, доминантом. Ни разу в жизни я не чувствовал себя полностью уверенным в себе, никогда не шёл на что-то без страха. Страх останется со мной навсегда. Я уже привык к этой мысли. Fake it till you make it, right? Сегодня я сидел и притворялся нормальным, просто одним из солдат. Я сидел на заднем сиденье, слушал собственное тяжелое дыхание и надеялся хоть на какую-то новую информацию. Мы прокатались почти до заката, объехали ещё несколько поселений, посмотрели издалека на мечеть, поели в местном ресторане — три стола под навесом и кухня там же. Я доедал кусок жирной говядины, про себя молясь о том, чтобы не подхватить каких-нибудь местных паразитов, когда Шарлю позвонили. — Allons-y, messieurs, — сообщил он коротко, отставив свою тарелку. — Чё, чё там? Спроси, — Стас толкнул меня в плечо, быстро доедая своё. — Кажется, нашли лагерь, километрах в пятидесяти отсюда, — объяснил он на английском. Переводить пришлось только числительное — я подметил, что Стас в них путается. Мы были в машине уже через полминуты. Шарль был за рулём и объяснял план операции — в основном для меня. Окружить, наставить оружие, заставить вывести заложников, если они есть. Не идти навстречу, не отдавать им ничего, в случае агрессии — стрелять на поражение не раздумывая. Я прижимал к груди свой незаряженный М4. По пути к нам присоединились ещё три машины, и мне стало ещё страшнее. Я сидел на переднем пассажирском, смотрел вперёд, на дорогу, и поверить не мог, что это всё настоящее. С другой стороны, моментов чётче и реальнее этого у меня в жизни ещё не было. Это была не обычная деревенька местного племени: тут стояли длинные бежевые и камуфляжные палатки, в центре был мангал с брёвнами и канистрами, а на углу были припаркованы две вусмерть грязные Тойоты и один ООГовский Ниссан с выбитыми стёклами. Шикуют ребята. Счёт шёл на секунды. Наши машины въехали на территорию лагеря, две спереди, две позади палаток. Из них ещё на ходу посыпали солдаты в розовых касках и с автоматами наперевес. Я вытолкнул своё ватное тело из машины. Если он здесь, то нельзя… Сейчас нельзя допустить… Никак нельзя… Шарль прошёл прямо к большой бежевой палатке, вручил мне мегафон и велел произнести то, о чём говорил в машине. Больше всего на свете мне хотелось сжаться в комок. Я проглотил слюну, чтобы смочить горло, и постарался сделать так, чтобы мой голос звучал как можно увереннее. Голос — моё единственное оружие. — Вы окружены! Выходите без оружия, с поднятыми руками! — я понял, что фраза может быть слишком сложная и сделал её проще. Даже смягчил американский акцент. Я уже наслушался тут африканского английского. — No guns, hands up! We see guns, we shoot! Тишина долго висела в воздухе, в палатке было видно какое-то копошение, были слышны разговоры. — Куда, блять! Take me, you fucking… — фраза прервалась, говорящего явно заткнули или ударили. Я одновременно испугался и успокоился. Это мой Юра. Голос хриплый, измученный, но безумно злой и полный надежды. Defiant to the end. Ещё бы, он же только что слышал мой голос из мегафона. Подул сильный ветер, и на глаза навернулись слёзы. Я был натянут, как струна, и просчитывал в уме все варианты развития ситуации, даже самые худшие. Особенно самые худшие. Через секунду дверь палатки приоткрылась, и оттуда вылез двухметровый лысый мужик в не-ООГовской затёртой форме, волочивший перед собой, как щит, белую девушку. Она едва удерживалась от рыданий. — Опустите оружие, — велел он, неловко приставив дуло укороченного автомата к её шее. Наш Калашников, сука — затёртый и ржавый. — Или я стреляю. I see guns, I shoot! — повторил он мою фразу. — Эй, — окликнул его Шарль, опуская свой автомат на землю. Он смело подошёл к бандиту и заговорил с ним на каком-то незнакомом мне языке. Что-то местное. Они переговаривались минут пять. Девушка всё это время старалась почти не дышать, чтобы не привлекать к себе внимания, и стояла смирно, как статуя. Я пытался заглянуть внутрь палатки в маленький просвет. Несколько людей сидят вдалеке, ещё пять человек в форме стоят, охраняя их. Эта шайка совсем небольшая. Это может закончиться в нашу пользу. Нас человек пятнадцать, нас больше. — Him, — вдруг чётко произнёс головорез. — Иди сюда, — позвал меня мой командир. Я не сводил взгляда с приоткрытой щели в палатке. Внутри, как и снаружи, были люди, готовые выстрелить в любую секунду. — Твой автомат. Я передал своё оружие Шарлю, а тот передал его бандиту. Тот внимательно оглядел мой М4, вертя его одной рукой, а потом вдруг наставил автомат на меня. — You, translator. Come, — велел он мне. I’m not a translator, I’m an interpreter, you dumbass. Шарль кивнул мне. Я сказал себе, что мой автомат не заряжен, и шагнул смелее. — Hands up! Turn around! — последовал приказ. Ему явно не понравились мои фразы в начале и мой слишком самоуверенный голос. Я поднял руки и развернулся, и бандит приставил автомат и к моему боку. Теперь он одновременно держал на мушке и девчонку, и меня. Я слышал её сбитое дыхание, переходящее в стоны ужаса, совсем рядом со своим ухом, а сам всё косился на палатку. Шарль отошёл в сторону. Отморозок позади меня тем временем усмехнулся, как злодей в кино: — Нет патронов — нет девчонки! Грохот автомата ещё не успел дойти до моих ушей, а я уже знал, что случилось. Девичье дыхание сбоку от меня оборвалось, и она рухнула вперёд лицом на жёлтый песок. Выстрел был чётко в шею, прошёл насквозь, и под телом тут же растеклась лужа крови. Кровь впитывалась в почву медленно, собиралась на поверхности лужами и продолжала хлестать. Наши солдаты дёрнулись, сделали шаг вперёд, но Шарль успел выставить руку, приказывая не стрелять — так я понял, что теперь под дулом укороченного ржавого автомата оказалась моя спина. Но я всё равно знал, что они готовы стрелять как только, так сразу. Появилась глупая мысль как-то отпрыгнуть в сторону, чтобы не стоять на пути. Или пусть стреляют в бандитов сквозь меня, я не такая большая потеря для человечества. Как там мне сказал координатор Максим, collateral damage? Вот только был один момент. Внутри палатки был Юра, мой безбашенный бесстрашный Юра. И я, блять, лучше всех на свете знал, что он способен на любые фокусы. Я уже знал, что у него в голове. Как только я услышал звук из палатки — сопротивление, тяжёлый вздох, щелчок предохранителя, — я уже разворачивался назад. Не знаю, что это было: моя родная паника, выброс адреналина, рефлекс синхрониста вслушиваться и обрабатывать информацию за доли секунды. Я знал только то, что после второго выстрела наши точно начнут палить, а боевики будут стрелять в ответ. Что сейчас начнётся месиво, и мне надо только успеть его прикрыть. Это всё случилось друг за другом — но клянусь, это были считанные миллисекунды. Позади меня раздался выстрел, боевик рухнул практически на меня, уже разворачивающегося назад. Я, оттолкнув его тело в сторону, сделал прыжок к стрелявшему, сбивая того с ног. Я оказался прав: едва мы оказались на песке, там, сверху, началась мясорубка. Чужие стреляли в наших, наши в чужих, автоматы палили очередями. Стоял шум, грохот, свист, откуда-то доносились крики и приказы Шарля. Бандитов, кажется, оказалось больше, чем я думал: перестрелка шла слишком уж долго. Возможно, кто-то прятался ещё в лесу или в глубине палатки. Мне было похер на всё. Я отчаянно прижимал Юру к земле, сковав его по рукам и ногам, придавив своим телом, невзирая на его сопротивление и прижатый к груди автомат. Закрыл его уши своими руками, чтобы его не оглушило и чтобы шальная пуля хотя бы прошла сперва через моё мясо и кости, прежде чем дойти до его мозга. Всё, о чём я думал — как сделать так, чтобы уж он-то точно остался в живых из нас двоих. Я завидел в непосредственной близости какую-то металлическую конструкцию, похожую на примитивный стол. — Не дёргайся, давай сюда, — я подтянул его вверх, не забывая прикрывать спиной. — Валь? — шепнул он полумёртвым голосом. Я едва услышал через шум вокруг. — Да, — я запихнул его под стол, прижимая к металлической пластине. Когда я приподнялся на корточки, мне резко обожгло бок. Кто ещё, блять, если не я, поедет в Южный Судан кататься по бездорожью в розовой каске. Юра, Юра, ёбаный ты в рот, тебя бы наказать за такие выходки так, чтобы ты из дома в Берлине выходить боялся… Если мы живыми останемся, то обязательно. Я вжимал его в край стола, щурясь сам, ещё несколько долгих секунд. Ослабил хватку только тогда, когда снаружи перестали стрелять. Но не отодвинулся ни на миллиметр. Зато наконец-то почувствовал его запах — за гарью, потом, коровьим дерьмом и немытым телом всё равно был мой Юрий, — прикоснулся к его коже и почувствовал, как бешено бьётся его сердце, как часто и прерывисто он дышит. А потом стрельба кончилась. Заговорили по-английски, по-французски, на суахили, промелькнул немецкий и русский. — Всё, — Стас заглянул под стол. В его взгляде теперь не было уже привычной бодрости. — Чисто. Едва мы выползли из-под стола, мне надо было прижать Юру к себе ещё крепче. Похудел тут на африканской диете, как съежился. Он не открывал глаз, сразу потянулся всем телом вниз. — Ты куда? — я удержал его, понимая, что он сейчас просто рухнет на колени. — Юра? Такой же взгляд был у него после наркоза: он потом рассказал, что всё понимал, просто не мог выговорить ни слова. Я видел, как он усилием воли сосредоточился на мне, посмотрел мне в глаза. Я удерживал его лицо обеими ладонями. У него даже скулы видно — никогда их не было, только полудетские щёчки. — Вы из этих, что ли? — спросил Стас с каким-то отвращением. Я и забыл, что мы не одни. Юра моргнул пару раз и резко повернулся. Я отпустил его. — Да, из «этих». У тебя с этим какие-то проблемы? — спросил он хрипло, но с вызовом. Вот это мой Юрий. — Нет, у меня своих проблем навалом, — огрызнулся Стас, отходя от нас. Юра цокнул языком и быстро осмотрел палатку. Девушка на входе так и лежала, её даже ничем не накрыли. Рядом с ней валялся застреленный главарь шайки. Ещё один труп бандита лежал совсем недалеко от нас. Где-то поодаль выл на французском раненый Шарль. В углу сидели, сжавшиеся, перевязанные верёвками и окруженные миротворцами, остальные шестеро пленных. На улице уже стемнело, в воздухе стояли клубы пыли. — Покажи, — велел мне Юра, кивая на мой порванный сбоку бронежилет. Это был прямо-таки приказ. — Да там что-то по касательной прилетело. Не думаю даже, что пуля. — Снимай, — сказал он громче, уже сам расстёгивая липучки. — Дай посмотрю. Под бронежилетом оказался расплывающийся фиолетовый синяк на рёбрах — и, возможно, трещина в кости, судя по ощущениям. Я промолчал, и так легко отделался. Не зря таскал на себе шесть кило стальных пластин. Юрий удовлетворённо кивнул. Он осматривал меня с ног до головы, размазывая рукой грязь по своей правой щеке. Все остальные пленные были относительно чистые и без синяков, а у моего мальчика на руках и под майкой цвели чёрные, жёлтые и зеленые пятна. Ну конечно, кто ещё полезет в драку, будучи в плену у вооружённой банды? Только мой Юра. Как он вообще ещё живой остался, с таким-то характером? — Как ты вообще здесь…? Почему ты в этой…? — спрашивал он меня, всё фокусируясь взглядом на розовой каске. — Пиздец как тебе не идёт эта форма. — Doesn’t matter, — отмахнулся я, снова потянувшись к нему рукой. Я всё не мог поверить, что он живой и рядом. Юрий не позволил сгрести себя в охапку: лишь обнял меня в ответ, совсем по-дружески. — Да, неважно. Я рад, что ты здесь, — он улыбнулся. Клык подбит, нужно будет реставрировать. — Прости, мне надо… Он внимательно посмотрел в сторону пленников, нашёл взглядом своего Арсения и вдруг нагнулся к столу. Выудил оттуда какую-то ручку — инсулин? — коробку и антисептик и двинулся к остальным членам своей группы. Я так и остался стоять, не зная, куда себя девать. Юра двигался быстро, подходил ко всем и каждому в своей группе, громко объяснял что-то миротворцам, жестикулируя. Он был без обуви, как местные дикие племена вдалеке от городов. Приглядевшись, я заметил его красные «Найки» на одном из трупов бандитов. — Валь! — окликнул меня Стас. — Иди сюда, помощь нужна! Шарль объяснял ему что-то на матершинной помеси английского и французского, зажимая рану на бедре. Ещё один солдат Стасу помогал накладывать жгут, сидя прямо на голой земле в бордовой крови командира. Я светил фонариком, подавал бинты и держал в руках банку спирта, изредка переводя отдельные фразы. Оказав помощь всем живым и сделав несколько фотографий места происшествия, мы наконец-то сложили мёртвых в мешки, скрыв под чёрным пластиком их неприглядные пустые тела. Конфисковали и описали оружие, вызвали ещё машины для перевозки освобождённых работников завода и задержанных бандитов, сходили «пообщаться» в соседнюю деревню. Я не ожидал, что это займёт так много времени — мы пробыли там ещё несколько часов, копошась в свете фонариков и автомобильных фар. Освобождённых увезли раньше, чем мы закончили работы. Юрий лишь помахал мне рукой и кисло улыбнулся, подталкивая Арсения в машину. Приоритеты у него были расставлены чётко, и меня среди них не было.***
Ночью в казарме фонарь светил мне в лицо, а я даже не пытался укрыться. Я уже давно смирился с тем, что я ненормальный, что психика моя расшатанная, и что время от времени бессонные ночи неизбежны. Так что я просто смотрел в потолок, даже не отслеживая свои мысли. Перед глазами бежала киноплёнка сегодняшнего вечера, всех трёх дней в Южном Судане, почти трёх месяцев в Берлине, последнего полугода в Москве. В какой момент запустилась цепочка событий, закончившаяся этим? Ближе к рассвету, когда меня уже почти сморило, скрипнула железная входная дверь. Я был единственный из пятидесяти солдат, кто встрепенулся и подскочил. Юрий, тоненькая невысокая фигурка, уверенно шёл прямо к моей кровати. Их разместили сегодня в штабе где-то вместе с офисными работниками, чтобы они побыли пару ночей под надзором ООГовских медиков: среди них был один диабетик, одна раненая и один битый. Он ничего не сказал, только сверкнул глазами в свете фонаря и принялся раздеваться, аккуратно вешая новую одежду на стул, прямо на мою форму. Я откинул одеяло и вытянул руку, приглашая. Плевать, что в казарме пятьдесят человек. Пусть хоть увольняют с плохой рекомендацией, я всё равно ни разу не солдат и не офицер. Я сжал Юру так крепко, как только мог. Он уткнулся носом мне в грудь, просунул одну свою ногу между моих и замер так, не говоря ни слова. — Всё, всё, тихо, — говорил я шёпотом ему на ухо, хотя он и не шумел. Я гладил его по голове и спине, чувствуя, как внутри разливается давно забытое спокойствие и тепло. — Ага, — только и ответил он, щекоча меня ресницами под ключицей. Боже, какой же он исхудавший. Я, конечно, не лучше, но у меня хотя бы кости не торчат. А у него и кости, и синяки на коже… На спине, на боку, на животе, на бёдрах. Ну это ничего, на нём всё заживает, как на собаке. А уж откормить его в Берлине на братвурстах и пончиках не составит никакого труда. Всё будет. Будет и на нашей улице хэппи-энд. — У тебя форменный ремень классный. Завяжешь? — попросил Юрий, поднимая на меня взгляд. В темноте голубые глаза казались серыми. Он сам взял со стула ремень из искусственной кожи и протянул мне свои беззащитные запястья. Я старался не звенеть пряжкой, чтобы не разбудить сослуживцев. У меня было ощущение, что я делаю что-то неправильное, как когда я буквально спал со школьником. И одновременно было чувство, что всё идёт именно так, как должно. Уже со связанными руками Юра снова скользнул ко мне, поцеловал куда-то в солнечное сплетение. Коснулся связанными руками моего живота и резинки белья, притираясь ко мне. Я старался не отпускать его от себя ни на миллиметр. Через полчаса я действительно уснул, по-настоящему и глубоко — ведь рядом со мной был самый лучший транквилизатор и антидепрессант. Из сна меня вытащило его копошение. Я приоткрыл один глаз и увидел, как он осторожно вылезает из-под одеяла, вытянув губы в ниточку. Он на раз выскользнул из связывающего его ремня и торопливо оделся. В двери его уже ждала другая долговязая фигура. Юрий даже не обернулся, чтобы посмотреть на меня. Вот так, значит, ты со мной?***
Завтракали мы тоже отдельно. У офисных были свои столы, у военного контингента — свои. Юра, весь в белом, твёрдой походкой шёл к нам со Стасом, Хорхе и Шарлем. — Я останусь ещё на две недели. Последние тесты, официальное открытие завода — и тогда обратно в Берлин. — Окей, — ответил я, пожав плечами. Положил в рот ещё ложку похлёбки. — Поговорим тогда потом? — в голосе прорезалась просьба, но это всё ещё было больше похоже на приказ. Тоже мне, начальник. — Да ладно, о чём тут говорить, — вздохнул я. — Я твой выбор увидел. Понял, принял. Хорошо. Юра стушевался и наконец-то опустил взгляд. Стыдно ему. А перед моими сослуживцами ещё стыднее, хотя двое из них и не понимают по-русски. — Всё хорошо, Юрочка, правда, — я заставил себя улыбнуться. — Я сюда приехал не геройствовать, а самого себя успокаивать. Вот, увидел тебя, успокоился. Только не встревай больше в такие неприятности. Номер Стаса у тебя есть. Звони, если что. А через неделю у меня в Берлине связь заработает. — Я буду на связи, — пообещал он, кивая. — Уж пожалуйста, будь. Матери-то написал, что с тобой всё хорошо? — Написал. — Умница. Ладно, гуляй, — махнул я рукой. — Приятного аппетита, — он посмотрел на меня и на Стаса, а потом обратился к Хорхе и Шарлю. — Bon appétit, buen provecho. — Gracias, — отозвался только Хорхе. Юра уже удалялся, чуть шаркая ногами в неудобной новой обуви. Я отставил тарелку. На следующий день меня вызвали в качестве переводчика на северную границу — помочь отредактировать и подписать очередной мирный договор между Суданом и Южным Суданом. Я распрощался с Шарлем и Хорхе, обменялся номерами и адресами, пообещал приехать как-нибудь в Того и Гватемалу погостить. Станислав в порядке прикола пригласил меня в Воронеж к маме, но я посмеялся в ответ и позвал его в Москву или Берлин. Тот подмигнул и велел быть осторожнее с обещаниями — действительно ведь приедет! На переговорах можно было наконец-то снять каску и сменить её на берет, а ещё сдать бронежилет и оружие. Здесь я уже был на своём месте, всё по классике, пусть и в несколько непривычных условиях: мы, народы, преисполненные решимости… А через неделю я снова возвращался в Берлин. Домой, к друзьям, на работу.***
В самолёте я снял со своей шеи серебряную цепочку. Хотел было убрать в карман, но, подумав, обернул три раза вокруг левой руки, как браслет. Пусть будет. Он мне больше не любовник, не жених, не бойфренд — но он всё ещё мой лучший друг и близкий человек, и навсегда им останется. Он вырос у меня на глазах, он стал взрослым. И теперь мне пора его отпустить, если он так об этом просит. Мы переписывались каждый день всю последнюю неделю: он мне про завод, я ему — про мирный договор. Разговор шёл, как и всегда, легко — просто теперь он был не романтический. Ничего страшного. Мир не рухнул, все живы-здоровы, и это главное. А отношения вообще в жизни не главное. Если мне захочется, я найду себе отношения. Never too late. — Значит, второй путь? — тётя Абук взяла меня за левую руку, повертела браслет на моём запястье. Я и не видел её до этого. — Второй, — кивнул я, не поворачиваясь. — Так бывает, — она пожала плечами. — Ты можешь пойти и так, и так. Твоя жизнь большая, твоё сердце большое. Выбор твой, сын. — Выбор за меня уже сделали, — ответил я, отрывая у неё свою кисть. Попросил у бортпроводника воды, выпил свою таблетку и закрыл глаза. Так и не понял, почему она назвала меня «сын». Наверное, местное обращение, как «тётя» и «дядя». Когда я проснулся, тёти Абук рядом не было, хотя самолёт уже заходил на посадку, и туалеты были закрыты. Даже когда мы сели, и все встали в проходе, её не было. Её не было нигде в самолёте. Из нас двоих в сверхъестественное верил Юра. Это он мог на полном серьёзе говорить про духов и призраков, загробную жизнь и клиническую смерть. Я же в такую чепуху не верил. Наверное, я просто не заметил тётю Абук среди выходящих пассажиров.***
— Твою мать! — восклицал Миша, доедая кебаб в берлинской кафешке. — Вот тебя занесло! — Хрена ты, — Таня улыбалась, то и дело поглядывая в свою тарелку. — А есть фотка тебя в форме? — Ой, тебе не понравится, — меня передернуло. Я был очень рад быть одетым в джинсы и футболку, которые не липли к телу из-за адской жары и влажности, да ещё и без броника. Более того, теперь я был бесконечно благодарен Берлину за кондиционеры, приличные рестораны, дороги и отсутствие мошкары. Южный Судан остался позади, как страшный сон. Как и Юра. Всё в прошлом, теперь у меня новая, свежая жизнь. Они продолжали расспрашивать меня, а я охотно рассказывал, убирая только самые противные и кровавые моменты. Из моих уст это звучало не как миссия с автоматами, а как веселое, пусть и сложное, приключение. — Десерт? — спросил вдруг Миша, когда у нас забрали тарелки. — Тут обалденный торт с карамелью и шоколадом, мы с ребятами с работы часто берём. — С карамелью и с шоколадом? — Таня вздёрнула бровь. — Я не буду. Миша не разозлился, только повернулся к ней и внимательно посмотрел в глаза. — Почему? Ты же любишь и то, и то… — Да, но есть карамель вместе с шоколадом, в один день, это же… нет, — она вдруг нервно зачесалась, провела ногтями по шрамам на запястье. — Тань, Танечка… — он сел поближе, взял её за руку. — Ты просто такое не любишь или это какое-то правило? Она сглотнула, ресницы дёрнулись. Её страх был очевидный — но смешной и иррациональный. Я вспомнил себя на Парке Победы. — Правило, — ответила она, не поднимая взгляда. — Раньше я могла съесть или карамельную конфету, или кусочек шоколада. Но никогда оба в один день! — А знаешь, что случится, если ты это съешь? — Абсолютно ничего, — продолжил я за него. Знаю я все эти словечки. Знаю лучше всех, потому что сам был на месте Татьяны. Меня пробрала дрожь. От кондиционера, наверное. — Вот именно, — подтвердил Миша, не отрывая взгляда от жены. — Ничего. Торт будет вкусный, тебе будет хорошо. И ты победишь ещё одно дурацкое правило. Твой мозг тебе врёт и издевается над тобой, Танюш. И чтобы справиться с этим страхом, ему надо много раз показать, что ничего такого в сладком нет. Это твоя жизнь, и глупо проводить её, боясь какого-то пирожного и отказываясь от удовольствий. — Он просто такой… Там столько калорий, это же… — Тань. Твоя ценность — не в калориях. И не в фигуре. Она положила локти на стол и скрыла лицо в ладонях. Прямо как я во время панической атаки. — Ладно. Я сделаю это, — сказала она наконец, собравшись с силами. — Нельзя бояться пирожного, правда что. — Ты же моя умница, — порадовался Миша, целуя её куда-то в висок. — Люблю тебя. Я ел пирожное, смотрел на них и едва ли чувствовал вкус еды. У нас с Юрой когда-то было так же. Мы тоже прошли через это — все мои иррациональные страхи, мои панические атаки, мои проблемы в жизни и на работе. Его проблемы — на учёбе, на работе, со здоровьем. У нас всё это было — и этого больше нет. Каждый раз, когда мне казалось, что я смогу жить без него, я задевал свежую корочку, и душевная снова начинала кровоточить. Сколько я буду её зализывать? Когда я буду в порядке? Боже, Юрий, как же я тебя жду. Приезжай, пожалуйста, поскорее. Хоть бы и в качестве друга.