***
Наконец-то Ниган вознагражден. Карл смотрит на него, снимая повязку. С ненавистью, а это сильное чувство, а с каким оно знаком, «плюс» или «минус», сейчас почему-то не так уж важно. Карл смущен, лицо его ежесекундно меняется. Губы подрагивают. Сменяются тонкие оттенки настроения, словно раскрывается букет дорогого вина: терпкие нотки стыда, деликатная застенчивость, кислинка обиды на судьбу, миндальный страх отвержения, пряное отвращение к самому себе, изысканное чувство достоинства, несмотря ни на что, сладковатое упрямство… И много еще всего, чему Ниган не знает названия. Он увлеченно хлещет Карла словами, словно мальчишка, который бросает монетки в игровой автомат, чтобы увидеть побольше: — Как это отвратительно! Мерзко! Чтоб тебя… Ну и жуткая дырища! Да ладно… можно потрогать? И вдруг Ниган понимает, что Карл плачет. ПЛАЧЕТ. Мгновенно выясняется, что его слезы действуют на Нигана так же сильно, как и остальные эмоции. Восхищение каким-то странным образом сделало бы его счастливым. А неприкрытое горе настолько выбивает из колеи Нигана, как ничто и никогда в новом мире. Ниган хмурит брови, меняется в лице, опускает глаза. Ощущение наслаждения медленно исчезает. Он хочет прикрыть рот, но не доносит руку, хочет потянуться к Карлу, но застывает. Пытается что-то сказать, и не знает, что. От растерянности и избытка эмоций Ниган чувствует себя захмелевшим. — Черт. Что б тебя, пацан. Слушай… — он опять опускает голову. — Я просто… легко забыть, что ты ребенок, — говорит он не с насмешкой, как обычно, а с нежностью. — Я не хотел задеть твои чувства, или типа того. Карл по-прежнему молчит. Ниган вздыхает, ерзает, смотрит в окно. Он вспоминает, как оправдывался перед Люсиль после того, как приходил накануне в 3 часа ночи, набравшись с приятелями. — Я просто дурака валял… — Забудь, — говорит Карл. Со странными такими интонациями. Невозможными. Ниган ожидает, чего угодно: враждебного «Да пошел ты», детской обидки, жалобного вопроса, холодного молчания. Но Карл говорит устало и с пониманием, будто прожил куда больше, чем Ниган, на этой остопиздевшей Земле. Не просит поддержать. Не становится в позу. Прощает. И Нигана внезапно захлестывает желание рассказать столько всего о своей блядской жизни, и с облегчением услышать тихое: — Забудь. — Кроме шуток, — быстро говорит Ниган, размахивая руками. — Потрясно выглядишь. Я бы не стал прикрывать. Может, дамочки не в восторге, но клянусь, с тобой в таком виде никто не посмеет связаться. Нет, сэр. И когда Жирный Джо вваливается к ним с забытой в грузовике битой, Ниган устраивает показательный концерт для Карла. — Ты был нежен? Ты был добр? Обращался с ней, как с леди? Трогал ее киску, как у леди? Да я шучу, приятель. У бейсбольной биты нет киски. Проваливай отсюда! — Вот видишь, о чем я и говорил, — хитро улыбается Ниган Карлу. — вот так мужики достают друг друга. Твой отец должен был тебя научить. Убивать и калечить парня Ниган не собирается, и как о помощнике сейчас о нем не думает. Так где же его награда? — Хочу чтобы ты мне спел. Его несет по какому-то старому маршруту, совсем не запланированному, и неизвестно к какой цели тот ведет. Плакаться пацану в жилетку Ниган, конечно, не будет. Но… интересно, он и поет так же, как Люсиль? Ниган пьет эмоции с его лица как вино. Боится пропустить любую перемену. Даже если нет голоса и слуха, песня — это сплошные эмоции, если ты не мудак и хоть немного в этом разбираешься. — Что тебе пела мать? Что отец слушал в машине? Ниган сердится, нервничает от нетерпения, размахивает Люсиль. — Ты моё солнце, — поет Карл дрожащим нежным голосом. — Единственное солнце. Приносишь мне счастье, когда небо в тучах. Ты никогда не узнаешь, как сильно я люблю тебя. Так не забирай моё солнце. Люсиль была его единственным солнцем. И ее забрали. Блядская ты сучка, Люсиль, сволочь, вот ты кто, да как ты посмела умереть, когда я так тебя люблю?! Как посмела бросить меня одного… совсем одного… Нигану хреново, он бьет битой почти по мебели. Ему уже плевать, что Карл плачет. Потому что у самого перехватывает горло. — Это тебе мать пела? Где она сейчас? Черт! Умерла? На твоих глазах? — Я застрелил ее, пока… пока она не… Лицо Нигана краснеет и расплывается в смущенной улыбке, будто он выпил лишнего. Он облизывается. — Черт. Неудивительно, что ты будущий серийный убийца, — он наклоняется и шепчет почти на ухо, влюбленно глядя на Карла: — Кстати, это пример того, как мужики достают друг друга. Карл молчит. Ниган зажмуривается и, кажется, никак не может открыть глаза.3. Легко забыть
16 января 2021 г. в 08:28
Карл втайне от всех думает, что непременно сделает что-то такое, чтобы у всех было будущее. Что-то героическое. Что-то, что придаст смысл выживанию. Иначе зачем тогда он родился именно этим Карлом.
Но этого мало. Ему кажется, главное, что происходит с каждым человеком — найти того, кто понимает тебя, дополняет, с кем обычная жизнь становится интересной и окрашенной в яркие цвета. Ну, вот это все… любовь, одним словом.
С развороченным глазом эта половина будущего исчезла. Большая часть будущего. Нет, вопрос не в том, чтобы хоть кого-то найти. Людей мало, у многих на теле какие-то шрамы и следы болезней. Карл уверен: найдется девушка, которая согласится с ним жить и растить детей. Вот только зачем? Ради выживания рода человеческого?
А вот найти кого-то очень-очень особенного и сделать его счастливым Карл больше не сможет. Потому что: зачем заставлять любимого человека каждый день смотреть на тебя такого и пересиливать себя? И если он кого-то полюбит, самое благородное будет держаться подальше. Избавить от себя.
Все это и сейчас кажется Карлу чертовски несправедливым. Более несправедливым, чем внезапная смерть. Но уже ничего не поделаешь.
Мысль о том, что он некрасив, не особо беспокоит парня. Мужчинам вроде как переживать об этом нечего. Но странная внешность — залог отвержения. И именно это больно. Все люди отводят глаза от глазницы, даже от повязки… Карл больше не один из них. А был ли он когда-то таким, как все? Или только хотел казаться?
В последние годы намного проще: его сверстников мало, все умерли. Появилось ощущение, что каждый — штучен. Каждый уникален. А вот раньше в школе Карл постоянно говорил что-то непонятное другим — то слишком взрослое, то кажущееся им смешным, чувствовал себя «белой вороной». Приходилось не то, чтобы притворяться, но постоянно сдерживать себя: лучше промолчать, все равно не поймут.
В этом мире не так много людей, чтобы кого-то определять в «странные». Но сейчас, когда пустая глазница делала его немного иным, Карл начал понимать, что все эти уникальные люди объединены простыми и не столь разнообразными целями. Выжить. Победить всех врагов. Сделать мир немного комфортнее.
И только Карлу все это не нужно. Этого мало.
Хочется понять, зачем это все? Смерть как тот ходячий, увязший в болоте, который чуть не цапнул его. Так и манит подойти поближе. Походить кругами.
Карл видит все таким, какое оно есть, а не таким, как кажется — заношенное, потертое, еще не выросшее. Где-то в ином измерении у всех людей нет возраста, они не дети и не старики — а такие, какими должны быть. Вроде как кристалл опускают в воздух — и он начинает расти, принимает очертания человека. Кристаллы все разных оттенков. И странно измерять их и сравнивать. Кристалл может развиться неудачно, некачественно. Карл знает немало некачественных людей. Но служащих злу или добру, плохих или хороших он не знает. Слишком много оттенков. Карл видит людей будто с того света. Не из рая и ада, в которых он не верит. Из другого измерения.
Ходячие, например, — не люди. Не животные. Не призраки. Убить их ничего не стоит, потому что это неправильность, отклонение, которое стремится к нулю. Они вроде бы хотят жрать и продлевают изо всех сил свое существование. Но на самом деле они не прочь, как говорится, упокоиться. Успокоиться. Карл дарит им спокойствие. Когда он ощущает их, это не похоже на животных, на остатки души человека, это нечто мертвое, пустота, которую заставляет суетиться беспощадный вирус. Патология. Нечто, чего не должно быть в этом мире. Тела должны быть сожраны землей, сожжены, расклеваны птицами и унесены в небеса.
Каждый ходячий — сама смерть. То, что было человеком, становится бессмысленным образованием гниющей плоти. Смерти намного больше. Живет человек лет 40-70, а не существует столетиями. Жизнь — крошка, отпавшая от Вечности.