***
Уже вечером на него вываливается немало разрозненных сведений. Давняя история с плененным подростком Рэндаллом Калвером, которого вроде как не за что было убивать. Но если бы его отпустили, он мог привести свою группу, куда больше и сильнее, чем сообщество Рика. Группу, в которую входили люди невысоких моральных принципов. Взрослых обуревали сомнения, как поступить. Рик мямлил и тянул с выстрелом. Приговоренный парнишка пускал сопли. Карл же проник на место казни и уверенно выкрикивал: — Давай, папа, стреляй. Давай! Тогда Карлу было одиннадцать. Еще симпатичнее история с близнецами Билли и Беном, приемными сыновьями Аллена. Один шестилетний мальчонка убил другого, в полной уверенности, что тот вернется: зомби казались ему такими же живыми и благополучными, как и люди. И он не понимал, что за беда: раз мозги на месте, братец скоро воскреснет, а он на это посмотрит. Так и говорил взрослым с наивной улыбкой на лице. Никто не знал, что делать с мальчишкой, который казался теперь опасным — поди знай, кого он еще убьет в своем благостном неведении. «Будь сейчас старая жизнь, с ним работал бы психотерапевт, а так…». Карл прокрался ночью в фургон, где был заперт близнец, и убил спящего ребенка. Ну, александрийцы стыдливо называют это «казнил». Тогда Карлу было тринадцать.***
Узнав все это, Ниган расплывается в довольной улыбке, будто услыхал лучшие новости в жизни. Тяжесть на сердце и сомнения отступают. Вот ведь, не подвела чуйка, язык все сказал раньше, чем дошло до собственных мозгов. Карл Граймс — этот маленький киллер, этот будущий серийный убийца, этот юный маньячилла просто-напросто обычный… психопат. Срань господня! А они там, в этой милой обители, нянчатся с сынком лидера, как с ребенком. Ничего. Карлито скоро покажет себя. Так вот откуда это странное звенящее, царапающее, сводящее с ума чувство, когда находишься рядом с ним. Будто у тебя потихонечку едет крыша, будто видишь что-то еще более дивное, чем вся эта неумирающая зомбихрень. Ниган шагает по комнате в возбуждении, потирая руки. Он озадачен, будто наткнулся на мину, на которой можно подорваться самому, но можно уничтожить и всех врагов одним махом. Надо подойти с умом. Взвесить риски. Непонятно, оставить александрийцам выкармливать этого кукушонка, который рано или поздно разгромит родное гнездо к ебеням, или попробовать приручить его, как Иезикииль — тигра. С той маленькой разницей, что с хищником справиться было легче. Зато какой вызов! Какая интересная затея! Ниган, которого часто называют психопатом, в отличие от других понимает, что это слово означает на самом деле. Люди рады бы назвать так любого, кто убивает. Или точнее — того, кто много и привычно убивает. И что? В какой момент, по их логике, количество переходит в качество? Когда солдаты в горячих точках становятся опасными психопатами, которых надо держать за семью замками? Можно ли «испортиться», отстреливая ходячих? Или палец как-то иначе давит на спусковой крючок, если речь идет о живом человеке? Слабаки готовы на что угодно, лишь бы не признавать: убивать могут обычные люди. Это может случиться — при определенных условиях — с каждым из них. Да вся мораль повалится нахер, если знать, что — опять же при определенных условиях — убийца может стать обычным человеком и вернуться в свою простую маленькую жизнь. И никакое великое Зло в нем не поселяется. И никаким маньячиллой от одного этого он не становится. На самом деле психопатами рождаются. Что-то там ломается в мозгах: клетки, которые должны отзеркаливать присутствие других. Годовалый человеческий детеныш морщится, если другой такой же тычет пальцем в горячее. Это не доброта, мать ее. Он на своей шкуре чувствует отголосок чужой боли. А годовалый психопат — не чувствует. Нет у него на физическом, инстинктивном уровне переноса чужих ощущений на себя. Нигану, может, и нравится убивать всяких слизняков в человеческом обличье. Наказывать своих — иногда неприятная обязанность, а иногда отрада. Но когда раскаленный утюг прижимается к чьей-то щеке, Ниган-то чувствует чужую боль и тушит ею собственную ярость. А психопат не чувствует. Не испытывает ни малейшего напряжения нервов, отзвука чужой боли, никакого прилива тепла в щеке. Только любопытство, холодный интерес. Будто с его плотью сделать такое невозможно. Будто он не связан со всем остальным человечеством узами инстинктов. Психопату нереально представить лично не пережитую боль, потому он так фантастически смел. А тот, кто не отражает других людей, уязвимых и смертных, ощущает себя неувядающим и несокрушимым голливудским горцем, не меньше. Пока не шмякнется с заоблачных высот в неизбежность смерти. Убить Карлу, должно быть, раз плюнуть — его не останавливает никакая-такая совесть, которая на поверку оказывается не вызубренными идеалами, а впаянными в человеческое тело тормозами. И это — огромная нечеловеческая свобода, и огромное безболезненное одиночество. Чудеса: такой вроде как большой и страшный, видавший виды Ниган не психопат и никогда им не был. А этот 17-летний Карл, тонкий и звонкий, с нежным голосом и волосами до плеч — на-те вам, пожалуйста.***
Рик расхаживает по комнате, поджидая сына. И только заметив его, сразу взволнованно сообщает: — Ниган распрашивает всех о тебе. Румянец — последнее, что после этих слов он ожидает увидать на лице сына. Рик решает считать, что сын покраснел от досады, задумываться некогда. — Что, он приехал? — Не он, эти его… женщины. О чем ты умолчал, сын? Что там происходило, в Святилище? Почему он не тронул тебя? Что он замышляет? — забрасывает Рик сына вопросами, барабаня пальцами по столу. Карл молчит. Рассказывать не о чем. Гораздо важнее в Святилище было то, чего не произошло, но он не мог бы даже подобрать слова к смутным образам. И лучше бы отрезал себе язык, чем поделился ними. Нет, вроде бы ничего запретного. Странное понимание, что они с лидером Спасителей должны сыграть какую-то роковую роль в жизни друг друга. Странный интерес к жизни Святилища — такой жестокой и холодной, такой четкой и собранной, как блестящий часовой механизм. Карл ни за что не стал бы преклонять колено перед Ниганом. Карл не хотел бы занять место Нигана — в судьбе тирана нет ничего хорошего. Так почему же жизнь в Александрии кажется обыденно-вязкой, а образ преклонивших колено бойцов Спасителей, целой армии, наполняет волнением? Последний раз Карл чувствовал что-то подобное в 10 лет, когда открывал подарок на День рождения — набор юного фокусника, и думал обо всем, чему он сможет с ним научиться. И есть еще, конечно, странный образ Нигана — того, Хатико, трощившего мебель в комнате битой, пока Карл допевал песню о солнце. Раньше этот мужчина в кожанке казался ему плоским, как лезвие ножа. Вблизи в нем обнаружилась глубина, и всю ее заполняла потеря. Так, издали свежие ходячие могут показаться людьми, а когда чувствуешь их рядом, там лишь гниющая, нездоровая пустота. С Ниганом также… только наборот. Выглядит неуязвимым, как мертвец, но внутри… Карл всегда пытался поделиться с близкими тем, как он видит человека, особенно того, чью участь решала община. Правда, его никто особо не слушал. Кого могло заинтересовать мнение неопытного мальчика? Но сейчас Карл не хотел бы, даже если б смог, делиться открытием ни с отцом, ни с кем-либо из Александрии — врагами Нигана, ни с кем-либо из Спасителей — стаей Нигана. Это ведь не волчья стая, где имеет значение мудрость, верность, опыт. Скорее львиный прайд, где все держится на силе и молодости. Раненого или постаревшего зверя растерзают свои же. Карл с удивлением понимает, что у него с Ниганом появилась тайна, которой он не хотел бы ни с кем делиться. Есть еще кое-что в размышлениях о потере. Что-то горькое, как привкус желчи, обжигает горло, когда Карл вспоминает, как шумно, беспомощно, безутешно рыдал отец после смерти мамы. Как быстро он забыл… нет, это неправда. Как Карл может так думать? Отец страдал в те дни, почти впал в безумие. Но отогнать сомнение не получается. Сын Рика будто слышит ироничный голос Нигана: как быстро твой отец… быстро-быстро… как просто Мишонн заняла место матери. — Карл! Ответь хоть что-то! — вырывает из размышлений голос Рика. — Что? Пап, я все уже рассказал, — устало выдыхает Карл. И выдавливает из себя: — Вряд ли Ниган хочет убить, если расспрашивает. Просто ищет слабые места, способ сломать… поиграть в «кошки-мышки». Рик опирается обеими руками о стол, мрачно что-то обдумывает. Карл смотрит на него, будто видит впервые, пытается подавить неуместное желание. Но потребность заглушить ехидный голос в голове сильнее здравого смысла, и он начинает тихонько под нос напевать: «Ты мое солнце. Единственное солнце». — Тише, Карл, дай подумать, — недовольно бурчит отец, принимаясь расхаживать по комнате. Как быстро. Люди. Все. Забывают. — Мамина песня, — звенящим от напряжения голосом говорит Карл. Отец останавливается, рассеянно смотрит на него, а затем подходит и ласково обнимает. Утешая, его. Карла. УТЕШАЯ. Будто это только его потеря.