Дух перекрестков: Зеркало и бита

Разве способствовать плодородию — не все, что требуется от Карла?! Дети, урожай, общее благоденствие. Нет, не все. Карл — не только тело. Пусть загробной жизни нет. Пусть душа — слово из религиозного лексикона. Только это — не все! Юноша отодвигается от ласковых женских рук, насильно тянущих его к чужому распростертому телу. Тела работают, ласкаются друг к другу, порождают себе подобных, умирают… А потом восстают. Зомби — неприкрытое торжество бездушных тел. Они тоже ходят и бегают, по законам Природы, слушают, жаждут. Что их отличает? Разложение? Живые тоже разрушаются, только очень медленно. Отсутствие разума? И чем они тогда хуже Рубена, который не много-то понимает и издает странные звуки? Для тел нет ничего странного в том, чтобы выжить любой ценой. Кого-то поедая. Уайтмэны — другая сторона такого же торжества плоти. И пусть они мыслят, говорят, улыбаются, разве они, когда выступают все вместе, — не зомби, одержимые самыми простыми желаниями? Только жизнь — сложнее. Карл не хочет барахтаться со всеми в луже природного предопределения. Светловолосая девушка дергает Карла за руку. — Почему у него не встает? — громко, обиженно спрашивает она женщин. Кажется, на него оглядываются все. Все жители острова. Весь мир. Вот он стоит, обнаженный, растерянный, озябший, неловкий… Задыхается от стыда и отвращения. И эти люди думают, что знают о нем все?! Карлу кажется, что это невероятно, невыносимо смешная мысль. Можно насиловать тело Карла. Предугадать, когда оно запросит спать или пить. Можно сломать, отнять сон или воду, заставить корчиться в муках. И это — то, в чем Карл человеческое существо, один из толпы, тот, о котором все заранее известно. Но никто не может влезть в душу Карла. Не может заставить радоваться или любить. Даже запугать или вогнать в тоску невозможно силой. И это — Карл внутри себя, одиночка, загадка, слепленная из способностей, слабостей, шрамов, открытий. Карлу смешно. Карлу больно. Нет, он, оказывается, уже давно заливисто хохочет, взмахивая рукой, сгибаясь, как человек, услыхавший что-то невероятно веселое. Кажется, этот смех скопился в нем за все те годы, когда Карл почти не улыбался. Они могут приказать ему работать, есть или спать. Они могут приказать трахаться. Но никто не заставит Карла любить… Что отличает ходячих от Рубена? Восставшая плоть никогда не сможет привязаться, ощутить Другого. Любовь — это что-то на грани твоего тела — и тела человека, который за много метров от тебя мается от боли в клетке, а ты почти это ощущаешь. И расстояния между вами нет. Карл смеется странно, срывающимся голосом, до слез. На лицах Уайтмэнов и бывших Спасителей — испуг и отвращение. Но смех — оказывается, оружие. Вся эта торжествующая плоть, едва разделенная на отдельных людей, отшатывается, отступает от его истеричного хохота. Атмосфера, созданная красотой умирающих синих бархатистых цветов, подростковым возбуждением и гипнотическим пением, распадается от смеха Карла. — Да вышвырните скорее этого пьяного, а то у других опадает, — возмущается одна из женщин. Любовь — это там, где болит душа. И это тяжелое ноющее чувство жестоко доказывает, что душа — не слово из религиозного лексикона. Она — кусок янтарно застывшего времени со впаянным прошлым: детская пирамидка, мать, улыбающаяся на пшеничном поле, «Призрак оперы», взгляд простреленного оленя, ковбойская шляпа отца, поцелуй Нигана… Разве душа Карла создана не Природой? Разве она — не ее секретное, уникальное творение, о котором никто не смеет судить?! Карла выталкивают из главного зала священного дома. Он распахивает двери, и оказывается снаружи, словно в тревожном постыдном сне. Постройки напоминают о доме. Люди что-то везут на тачках, строят, вывешивают белье. Обычная неспешная жизнь. А Карл — голый, дрожащий от нервного потрясения, выставленный напоказ. Один против мира. Так человек умирает — в одиночку, сколько бы рядом ни было людей: занятых своими делами, сочувствующих, пытающихся спасти… Он ускользает вглубь себя — и никто не способен разделить то, что он чувствует. Можно еще закрыть двери, шагнуть назад. Остатки смеха душат горло, щекочут нос, норовят стать слезами. Спрятаться! Найти, куда подевали их одежду… Но даже за доступной всем взглядам наготой скрывается секрет: в кулаке Карла — ключ. Тайна. И если повременить, будет поздно… Карл бежит прямо так, как есть, на другую сторону поселения. К клетке. Инстинкт гонит его поближе к Нигану. И дело не в том, что он способен защитить: сейчас мужчина сам избит, упрятан за прутьями. Кажется, вся кожа Карла горит от обжигающих насмешливых чужих глаз. Но ее может исцелить один взгляд Нигана — любящий, да, черт возьми, именно так, вопреки всем правилам и законам Природы, вопреки всему, что было между ними раньше, теперь уже — непоправимо любящий. Непоправимо любимый. Теперь все ясно. Уайтмэны, едва взглянув на мечущегося Карла, возвращаются к своим делам. Пьяный юнец после игрищ в священном доме — очевидно, не редкое тут явление. Карл добегает до клетки. К счастью, поблизости нет никого. Ниган сидит спиной. — Смотри, — говорит Карл, смеясь и плача одновременно. — Ниган, смотри! — Что они с тобой, блядь, делали? — спрашивает пленник, оборачиваясь. Лицо Нигана краснеет. Ноздри раздуваются от гнева. Попадись ему сейчас Уайтмэны — задушил бы голыми руками. — Ключ! — едва выговаривает Карл. — Быстрее. Изумление в глазах Нигана видеть приятно, даже когда весь мир летит в пропасть, к чертям собачьим. Карл дрожащими руками, то и дело не попадая, вставляет ключ в замок, пытается провернуть в обе стороны, наконец слышится долгожданный щелчок — получилось! Ниган делает шаг на свободу… И в тот же миг кто-то грубо толкает Карла в спину, так, что он падает на Нигана, чуть не сбивая его с ног. Уайтмэны! Они подкрались из-за деревьев. Пятеро сильных мужчин, не жалея кулаков, расправляются с избитым, ослабленным Ниганом и измученным Карлом. Силы не равны. Как бы они не сопротивлялись, их вталкивают в клетку. Кто-то запирает замок и уносит с таким трудом добытый ключ. Карл бросает на него прощальный взгляд. Вот и все. Усилия были напрасны. Уайтмэны созывают еще каких-то зевак. Те потешаются, разглядывая голую парочку в клетке. — Вы только полюбуйтесь! — слышится от зрителей. — Извращенцы! Убьем их прямо завтра! А этот… молодой… гляньте, сразу к любовничку побежал. Девушки наши ему не подходят, а старый хрен — в самый раз. Теперь понятно, почему у него не вставало. Эй, ты, подстилка! Хочешь, чтобы тебя в зад подолбили?! Вырожденцы! Вот что бывает с теми, кто против Природы! Отвратительно! Противоестественно! Больше всего комментариев достается Карлу. Очевидно, право лидера иметь все, что движется, никого не смущает в этом обществе «равенства и братства». А вот «спасенный» ими юноша, который вернулся к «ярму», выглядит безумцем-мазохистом, не меньше. Ниган вначале независимо молчит, а затем не выдерживает и поливает Уайтмэнов матом, обещая самые страшные кары, самые чудовищные пытки, которые непременно им устроят оставшиеся на материке Спасители. Но Карл уже почти ничего не слышит. Все смешивается для него от нервного перенапряжения. Кажется, он смеется? Ну, уж точно не плачет перед посторонними. В какой-то момент что-то лопается внутри, словно проколотый шарик боли, и юному ковбою становится все равно. Он умолкает, садится, распрямляет плечи, смотрит на беснующуюся толпу — своим пылающим, гордым взглядом. А затем тянет к себе Нигана и кладет его руку себе на плечо. Тот, разгоряченный криками, разъяренный, недоуменно смотрит, но присаживается. Они смотрят друг другу в глаза. И словно бы все те, чужие, оказываются за прутьями клетки. Как хорошо, что им сейчас не достать Нигана и Карла, не разделить. Лидер Спасителей, ощутив состояние Карла, начинает смеяться. Не тем нервическим хохотом, который охватывал парня, а восхищенно, искренне, так, словно они обхитрили всех. Они обнимаются и смотрят друг на друга. В глазах Карла — все еще вызов. В глазах Нигана — гордость за своего будущего киллера. Или, ввиду завтрашней казни, правильнее сказать: несостоявшегося киллера? Они смотрят друг на друга — и люди исчезают. Карл осторожно касается пальцами синяка на разбитой скуле Нигана. Тот похлопывает его по плечу тяжелой рукой. — Потрясно выглядишь. Кроме шуток, — хрипло говорит Ниган. Загробной жизни, конечно, нет. Но завтрашней безобразной смерти, когда их тела осквернят, расчленят, пустят на колбасы и тушенку, тоже нет. Есть только один остановившийся миг. Они дышат. Они улыбаются. Они вместе. Это все, что нужно. Это и есть — Вечность. И, конечно, вслух никто не скажет ни одного красивого словца. Потому что они — мужики, а мужики о любви не трепятся. Или отец не научил тебя даже этому?