Я ушёл от тебя несколько часов назад.
Чимин, никогда не бил, платит много: Я хочу тебя ещё, могу заплатить больше. Приходит через секунды, будто альфа на той стороне связи сидит и ждёт сообщение обратное. Омега хмурит выщипанные и подрисованные брови, вспоминая список вечерних клиентов и не находит ни одного имени в мысленном перечне.Я приеду, деньги за такси скинь сейчас
Альфа отвечает невообразимым набором эмоджи, которые Юнги не способен собрать в единый смысл, а потом приходит ещё одно уведомление, теперь от банка, с круглой суммой, благодаря которой можно доехать не только до пышащей роскошью квартиры альфы, но и слетать в отпуск на какие-нибудь острова, поджарить тщедушное тельце на солнце палящем. Юнги улыбается только увеличению цифр в личном счёте, но не собственным мыслям о скорой встрече с не самым худшим вариантом из всех возможных. Чимин хотя бы красивый, не занимается рукоприкладством, только руками сильными бёдра сжимает и шею вылизывает так, как если бы она была намазана сахарным сиропом или сливками жирными, сладкими. И не пахнет альфа отвратительно, как остальные, до тошноты мерзко, лишь терпко и тягуче, вкусом лесных орехов оседая на языке. Юнги снова затягивается, впитывает дым каждым кровеносным сосудом, а потом выпускает его из измазанных неровным слоем косметики губ. Его — оставленного всеми, брошенного несколько несчастных лет назад, без вещей и средств хоть каких-то, топит жажда денег, когда каждая копейка уходит только на врачей, после побоев от неудачных встреч, и оплату жалкой лачуги, в которой он волочит свободные часы. Юнги просто нужны деньги, неважно какими способами добытые.***
Юнги стирает собственную сперму с широкой груди, под тонкими пальцами кожа горячая и влажная, жидкость высыхает неровными белёсыми пятнами на твердых мышцах, и омега слизывает мокрые остатки с бледных фаланг, в глаза прямо напротив заглядывая, находя в них что-то. Радужка плещется расплавленным золотом, покрытым тёмными вкраплениями, подобно пятнам на солнечной поверхности, Юнги окунается в теплоту невыдуманную, будто им и не пользуются вовсе. Просторная спальня пропитана запахом сливы сладким, и омегу тошнит от него, а альфа, кажется, не может им надышаться, втягивает раскалённый воздух носом глубоко, до хрипа где-то под рёбрами, который Юнги чувствует всем телом, водружённом сверху чиминового крупного, движущегося непрерывно навстречу, дарящего на удивление ощущения приятные, тягучим комом собирающиеся внизу живота омеги и посылающие разряды в несколько десятков ампер по тонким костям. Свет люстры дорогой, состоящей из множества стеклянных шариков, приглушён до лёгкой темени, скользящей между урывавшими удовольствие из друг друга телами. Кожа Юнги ярко выделяется на фоне прозрачных сумерек, в смуглых руках альфы, сжимающих молочные бёдра не сильно, лишь подталкивая вверх, а потом опуская вниз до глухого стона, испускаемого обоими в одну сладостную секунду. — Хороший, — шепчет Чимин, ведя раскрытой ладонью по коже, пересчитывая родинки немногочисленные, — мой хороший мальчик. И Юнги, который обычно на эти фразы, в порыве брошенные, только мурлыкает тихо, чтобы не раздражать клиента молчанием, отвечает, не в силах стиснуть зубы и засунуть слова в глотку поглубже, как член Чимина минутами назад. — Я не хороший, совсем нет, — Юнги вскидывает голову, отрывает плывущий взгляд от лица, от закушенных пухлых губ, потому что слёзы готовы вырваться вместе со словами, потолок теперь перед глазами, украшенный лепниной витиеватой гипсовой, — я трахаюсь с десятками альф и меня всё устраивает в этом. Я гнилой и мерзкий внутри, даже если снаружи тебя привлекаю. Розовые волосы липнут к обнаженной взмокшей спине, щекоча жёсткими посёкшимися от краски кончиками крылья лопаток. Юнги всё ещё не смотрит на партнёра, не может и не хочет, желает только, чтобы альфа трахал его молча, а потом отпустил, не произнося того, что омега итак давно знает, за что каждый день готов сам себя изничтожить и не оставить ничего. Но тот цепляет сильными пальцами острый подбородок, заглядывает в красное теперь лицо, на обтянутые тонким шёлком кожи скулы и круглый кончик горделиво вздёрнутого носа. — Но я, — доплывает до омеги по вязкому воздуху хриплый голос, — я думаю, что тебе совсем не нравится ебаться с людьми за деньги. Ты ненавидишь это. — Ты ничего не знаешь обо мне, вообще. Я люблю секс. — Тогда выбирай секс со мной, — рычит Чимин, попадая головкой по простате, заставляя Юнги застонать и потерять возможность быстро ответить. Смазка громко хлюпает, пачкает бёдра альфы сильнее, вытекает, распространяя сладость сливы по пространству вокруг горячих фигур, — у меня будет своеобразная монополия использования, у тебя — большие суммы на карте. И Юнги замирает, впервые за этот вечер, широко и удивлённо распахивая глаза, чувствуя только всепоглощающее отвращение к себе и больше ничего: ни касаний ладони к пояснице, ни тяжести уставших ног, ни биения сердца в своей груди. "Монополия использования" — будто омега какой-то арендованный автомобиль или стиральная машина в дешёвой прачечной, в которой побывали сотни чужих грязных носков и изодранных спортивок. Сравнение, неожиданно, подходит идеально, потому что, да, его арендуют, а вместо белья вонючего в него попадают члены. — Иди нахуй, — вскакивает омега быстро, голый, чувствует холод и мурашки бегущие от пяток к макушке, оставляет Чимина на смятой постели в горе одеял и подушек, подбирает сумку, незастегнутую и маленькую, одежду разбросанную дрожащими руками с пола хватает и вылетает мгновенно в незакрытую дверь, ведущую в светлую прихожую. Лампы яркие слепят его сразу же и служат отправной точкой слезам, высохшим на немногие часы и снова полившимся. Омега натягивает на себя трусики кружевные розовые, когда за спиной раздаются шаги спешные. — Постой, — альфа удерживает его за худое, костлявое плечо, пока Юнги вздрагивает, стараясь отчаянно не разрыдаться совсем позорно. Перед глазами картина какая-то дорогущая, в раме широкой деревянной, которую омега не способен будет купить, даже если продаст себя безвозвратно. Он цепляется за мелкие цветастые мазки искусной кисти, для того, чтобы не обернуться на Чимина, не показать собственное до мерзкого жалкое положение. — Мне не нужно попечительство папика, я ещё не опустился до уровня вещи и собственности, — хрипит омега, чеканя каждое слово, — если ты проникся ко мне, то твоя жалость мне нужна ещё меньше. Сам способен себя пожалеть, уж извиняй. Чимин прижимается сзади, а Юнги в его руках понимает, насколько он маленький, хрупкий и уже поломанный. Хрупкость эта играет ему не на руку, он устаёт быть сильным. Внутренний стержень истирается, покрываясь трещинами. — О какой жалости ты говоришь, — Чимин шепчет в розовую макушку, ведёт пальцами по напряжённым рукам, сжимающим тонкую цепочку сумки старенькой и изодранной, — я люблю тебя. Дыхание замирает где-то в горле, кислород выжигается жаром сказанной эмоционально фразы, а Юнги всхлипывает протяжно, головой из стороны в сторону машет, смазывая крупицы видимого изысканного интерьера окончательно, а альфа лишь сильнее жмётся, пальцами на ощупь солёные капли, срывающиеся с ресниц, ловя. А Юнги кажется, что не просто тело с ним сейчас рядом, а огромный шанс на свет в тёмной беспрерывно жизни. Ему кажется, что Чимин заклеит образовавшиеся давно трещины, соберёт по осколкам во что-то целое, полноценное, живое и дышащее свободно, без страха о завтрашнем дне, всегда неизведанном и неясно как кончающимся. Ему кажется, что Чимин подарит ему тихие вечера и тёплые ночи, сладкие утра, пропитанные солнечным светом и улыбками до краёв. Ему кажется, что с Чимином он получит крохотную и слабую, но вполне себе обоснованную возможность почувствовать себя нормальным человеком, а не продажной дыркой. Юнги впервые слышит "я люблю тебя" в свой адрес и цепляется за сказанное альфой, как утопающий за протянутый спасательный круг.