***
— Изволь объясниться, ion, — гребень в отцовских руках больно царпает кожу, но Трандуил лишь хмурится, не позволяя себе вздрогнуть, отцу доставляя удовольствие. — Не понимаю, о чём вы толкуете, — сухо выдыхает он. Король в ответ фыркает, тут же резко проводя гребнем по спутанной пряди и выдирая пару волосков. Злится, — слов не нужно, чтобы это понять. Злится, ясное дело; но только из-за чего? Трандуил знает, просто чувствует, но верить в истинность догадки всё не хочет — слишком уж много проблем принесёт. — Кольцо, Трандуил, — тяжёлый гребень, вырезанный из кости какого-то животного излишне много столетий назад, чтобы помнить, со стуком отложен в сторону. Отец в раздумьях, как бы рассеянно проводит рукой по волосам, пропуская их, словно диковинный, только что сплетённый шёлк, сквозь пальцы. Отрешённо гладит по голове, вырисовывает большим пальцем круги на шее, и Трандуил невольно дёргается. Слишком уж изменился отец; давно он родителя понимать перестал. Не ребенок уже много сотен лет, но до болезненного странно было отца вдруг лишиться после Дориата огней. Это по всем им ударило, ни для кого бесследно не прошло, но отца словно наизнанку вывернуло, изменив до неузнаваемости. Опасный, будто зверь дикий; безумный порой и больше не умиротворяющий, одним взглядом дарящий чувство защищённости, безопасности, а напротив — пугающий временами до ужаса. Другой, чужой, незнакомый, но всё ещё до неправильного необходимый. — Я о том кольце, что вчера тебе та девчушка сунула, — обманчиво мягко продолжает отец, но Трандуил напрягается, мгновенно уловив нотки угрозы в его голосе. — Дитя из фалатрим, насколько помню. Таурэтари, верно? Трандуил не успевает и рта открыть, как отец, внезапно сильно дёрнув его за волосы, притягивает к себе, заставляя смотреть прямо в глаза снизу вверх. Взгляд предательски туманится от резкой боли, а губа на миг вздрагивает. Не слишком больно, скорее уж просто до тошноты страшно. Трандуил оглушено моргает, почувствовав, как горло обжигает холодная сталь любимого отцовского кинжала. Красивое, украшенное твёрдой рукой мастера диковинными в странной красе багряных узоров да чёрных камней оружие. Помнится, в далёком детстве он, зачарованный манящим блеском острых граней, любил подолгу вертеть в руках этот клинок, пристально вглядываясь в дрожащие отражения и тени. Какая ирония. Король вновь сладко ухмыляется, небрежным жестом отбрасывая упавшие на лицо медово-золотые локоны, и вкрадчиво, выделяя каждое слово, произносит: — Заканчивай эти игры, дитя моё. Я всё прекрасно вижу и понимаю, и, как ты наверное уже догадался, совершенно не одобряю. Ничем хорошим эти ваши переглядки да улыбки не закончатся, сам знаешь. — Но почему? — его собственный голос в это мгновение звучит до отвращения жалко, однако Трандуил не может сдержаться, больше всего на свете в этот миг желая лишь одного: понять. — Потому что лёгкую привязанность, сын мой, можно срубить на корню. — Орофер криво усмехается уголками губ, пальцем повторяя острый контур сыновнего подбородка. — Но вот любить её я тебе позволить не могу никак. Видишь ли, твоя чудная фалатрим всего лишь фалатрим. А ты всё ещё принадлежишь к роду синдарскому, к тому же оставаясь моим единственным сыном и наследником трона Эрин Гален. И я не позволю… — Но что с того?! — Трандуил, быть может, впервые в жизни прерывает отца на полуслове, но едва ли то его сейчас волнует. Не до того, не то важно. — Не забывай, кто ты такой и какой лес стал нам домом, какой народ возвысил, сделав владыками! — отцовское лицо искажает гримаса гнева, но отчего-то совершенно не уродуя, а словно бы делая правильнее, углубляя, доводя до идеала и без того прекрасные черты. — Один неверный шаг влево или вправо будет нам концом, пойми же! Они с лёгкостью низвергнут нас, разрушат дворец и сломают короны так же быстро, как и когда-то их сами подарили. Я не властвую над советом и едва ли сумею подавить проклятый дворцовый переворот, что случится лишь из-за того, что принцу, видите ли, жениться на какой-то квенди столь сильно пожелалось. Трандуил горько ухмыляется. Отец, будто враз потеряв всякий интерес, опускает клинок, наконец выпуская и сына из железной хватки, отходя на пару шагов назад. Не властвует, как же. Принц кривит губы, устало проводя ладонью по лицу. Они оба прекрасно знают, что сказанное только что отцом — ложь чистой воды. Уж он-то, всегда власти жаждущий и к ней всякими путями стремившийся, ещё в впервые месяцы загнал весь пресловутый совет лордов под сапог, упрочив тем самым свое абсолютное господство как единственного короля. Но чего отцу стоило просто правду сказать, быть честным, пожалуй, впервые за долгие столетия? Что ж, если уж отец не желает говорить начистоту, то чем он заслужил требуемого в ответ послушания и смирения? Это — отнюдь не то, в чем Трандуил мог бы и стал бы ему уступать.***
Таурэтари — это отмечали все в их семье — всегда движима только порывом, и эта черта её нрава помогла ей обрести немало друзей среди таких же порывистых и сперва делающих, а потом только размышляющих о совершенном. Чаще всего под такую характеристику попадали довольно многочисленные нолдор, сбежавшие от войны в благословенный Митлонд, и Таурэтари с гордой шутливостью именовала себя третьим нолдораном. Эариэль крепче сжимает локоть подруги: — Ты идёшь так скоро, будто украла засахаренные яблоки и теперь боишься, что Миримон тебя вздует. Но её спутница шутки не разделяет и шага не сбавляет, только отмахивается: — Ты не понимаешь. Эариэль щурится и выказывает чудеса проницательности: — Синдарский принц всему виной, верно? Кольцо ты ему вчера вручила, а сегодня намерена и сердце отдать? — Душа моя… — Таурэтари смотрит жалобно, почти умоляюще, — зачем ты злишься на меня? — Злюсь? — красивое лицо Эариэль принимает удивлённое выражение, — отнюдь. Лишь предупредить желаю: синдар друзьями тебе никогда не станут. Ты там будешь чужой, чужой, Таурэтари. Они не примут тебя, ты никогда не поймёшь их. Губы Таурэтари превращаются в узкую полоску — так сильно она сжимает их. — Не говори так. Ты — нолдиэ… — Это они тебе тоже припомнят, — подруга хмурится и отступает назад, изменяясь в лице. Таурэтари ищет глазами причину такой перемены и впереди среди низких, аккуратно выстриженных кустов замечает лёгкого на помине «синдарского принца». — Спроси, спроси его, — насмешливо шепчет Эариэль и исчезает в тени благоухающего сада. Но давние раздоры нолдор и синдар уже меркнут и не волнуют Таурэтари. Она касается перекинутой через плечо косы, в которой вновь три цвета: голубой, коричневый, зелёный. Единение двух народов. «Не примут тебя…» — голос Эариэль ядом сочится в уши, и фалатрим отводит глаза: если не смотреть — не покорит вновь взглядом, не заставит страдать ещё больше, сгорать от сердечной муки. Таурэтари, краснея, кланяется, опускаясь в поклоне так низко, что чудится: совсем на землю села, — солнца луч падает на бледную кожу открытой груди — и шепчет: — Аранен. А на губы просится: «Мой». Нет, не её, не её он принц. И, зная, что ничего, кроме погибели своей не встретит, поднимает взгляд на прекрасное Трандуилово лицо, глазами ласкает тонкие черты, серебро волос. В очах-сапфирах буря притаилась; Таурэтари видит, что их гость не то смущён чем-то, не то взволнован, и, желая сгладить эту едва заметную морщинку на бледном высоком лбу, предлагает: — Окажите мне честь, аранен: здесь неподалёку есть замечательное озерцо, но спуск к нему так крут, что я боюсь свернуть шею; а вы поддержите меня, — и невинно улыбается, надеясь, что за эту улыбку ей простят новую шалость. — Как пожелаете, прелестная леди, — и вновь церемонные поклоны, галантные, идеально вымеренные чувства в учтивой улыбке. Но голос и сами глаза принца словно неуловимо изменились с прошлой встречи: взгляд стал чуть тяжелее, темнее, сложнее и обжигающе решительнее. Он будто решил наконец для себя нечто невозможно важное, точно избрав для своей судьбы новый ход. И что-то подсказывает ей, что то решение принца зеленолесского напрямую с нею связано. Оттого, по правде сказать, Таурэтари теряется, замерев испуганной ланью в нерешительности. Но аранен Трандуил на это лишь чуть ухмыляется, несильно, но крепко сжимая её пальцы в своей ладони, и аккуратно подталкивает дальше по тропе, под укоризненным взором подруги и восторженными — невольных свидетелей.***
Трандуил следует за нею послушной тенью, отражением повторяя каждый сделанный шаг иль движение, следя за всяким головы поворотом да взглядом брошенным. Словно боится упустить то важное, что она будто бы совершить может; словно её саму упустить боится, потерять. Это, разумеется, льстит — а как иначе? — девичьей гордости и самомнению, заставляя Таурэтари на миг зардеться, а странно приятное чувство, разгорающееся в груди — вспыхнуть пуще прежнего. С ним необъяснимо спокойно, — вдруг понимает она и застывает, словно громом этой мыслью пораженная. Спокойно, уютно, абсолютно просто. Так до странного правильно, хорошо. Ветер тихо нашёптывает на ухо знакомую с детства песнь воды, сочных, пока невыгоревших трав да редких птиц, отрезвляя, но вместе с тем опьяняя ещё пуще. То не чайки, — чайки не поют — кричат; пронзительно, излишне громко и чуть визгливо; — буревестники. Они пусть и петь не умеет и едва ли по мастерству с лесными соловьями сравнятся, но песня их иная: глубокая, значимая. Красота, как ей узнать пришлось за все столетия прожитые, отнюдь не всегда на поверхности таится, зачастую скрываясь в истинной сущности. В этом кличе, пронзительно-громком, прибрежную тишину далёкого сейчас моря разрывающим, есть нечто особенное, настоящее. Едва ли есть смысл в приторно яркой, неестественной, мертвой красе, без такой, живой и чистой, словно глоток свежего воздуха после долгого пребывания в тяжёлой дымке дурмана. По озерцу-блюдцу идёт едва заметная рябь от нового порыва ветра. Таурэтари беспомощно оглядывается на спутника, тянет руки — вот и тот самый пресловутый склон. На лбу Трандуила пролегает морщинка, он бросает на свою спутницу долгий, оценивающий взгляд, прежде чем, вдруг ухмыльнувшись, подхватить Таурэтари на руки, аккуратно прижимая к груди и ногой прощупывая путь. Она в возмущении открывает было рот, но после закрывает, не найдясь, что сказать, и крепче цепляется за атласный камзол явно сошедшего с ума принца. Неожиданно громко под ладонью звучит его сердце, быстро стучащее в груди. Живой, настоящий и по-прежнему хитро усмехающийся. И сейчас — только её одной на всем свете. — Вот мы, кажется, и на месте, леди, — он осторожно опускает эллет на ноги, и та тут же отшатывается, неловко одергивая платье. Новое прозвище странной терпкой горечью отдает на языке, но Таурэтари решает, что ей нравится, а потому благосклонно решает позволить проклятому принцу продолжать называть её так. — Э-э, — она заливается краской, пожалуй впервые в жизни смутившись, и отводит взгляд в сторону, с нарочитым интересом обращая все внимание к тоненькому стволу совсем ещё юной сосны. — Вы можете дать мне пару минут? Хочу побыть одна, если, конечно, не возражаете, о светлейший аранен. Трандуил насмешливо вскидывает брови, но, обведя полянку рассеянным взором, тоже отчего-то ничего не говорит, молча кивая в знак согласия. Он, кажется, уже был здесь; но то роли не играло; не теперь. Деревья, вокруг деревья… И этого, пожалуй, вполне хватает для полного зеленолесского счастья. А потому и уход Таурэтари, быстро скрывшейся за деревьями, остаётся почти им незамеченный. Но только почти.***
Шершавая кора под пальцами вырывает из груди невольный тяжёлый вздох. Трандуил медленно опускается на землю, спиной прислоняясь к толстому дубу и пряча лицо в ладонях. В ушах так по-правильному поёт листва, в причудливой мелодии с ветром сплетаясь и звоном отдаваясь в самом сердце. Лес. Живой, звучный, уже любимый. Трандуил запомнил это место ещё по дороге в Гавани, не зная тогда, что придется так плохо. Лесной эльф, лесной, с головы до пят… Он, право слово, и не знал, что эта любовь, почти болезненная зависимость, ударила по нему столь сильно, выбора не оставив — смерть ждёт его без леса, без трав и чарующих цветов; без самого воздуха. Море, это проклятое, морготово море давило на него, медленно отравляя. Никогда прежде Трандуил не чувствовал себя настолько ослабшим, почти больным. Без леса, без его живительной силы и души давно уж нет жизни всем им. Такова была цена за спасение. Но здесь, — хвала Эру, — не было ни моря и его песен, не было и странных фалатрим. Таурэтари не было. Трандуил вдыхает полной грудью, чувствуя, как тяжёлый груз, давящий на него все это время, наконец падает. Было неожиданно приятно вернуть контроль над своим телом и разумом, избавляясь от приторно сладкого дурмана морских берегов. Но кое-что к его досаде не пропало, не исчезло. Трандуил растерянно мотает головой, пальцами массируя виски. Нет, быть не может; то лишь бред, дурман, иллюзия… Но лукавый взгляд Таурэтари, плутающей невдалеке в гордом одиночестве, из мыслей отчего-то не исчезает, как ему кажется, лишь приобретая власть большую. Значит все же то, и вправду — реальность. А Таурэтари смеётся, ладонью мутя прозрачную воду, пугая стрекоз, и оглядывается назад: лесного принца ожидаемо потянуло под свод корабельных сосен. В ушах снова звучит ехидный голос Эариэль: «Спроси, спроси его», и солнце, словно вторя посеянным нолдиэ сомнениям, скрывается за тучей. Эллет выпрямляется, перекидывает на спину упавшую косу, но в сторону своего спутника уже не глядит — задумалась. Мучает её дума: разве такие уж они с ним разные, чтобы ей никогда его леса не полюбить, а ему — её моря? И дума эта отравляет радость погожего дня, близость кристально чистой озёрной воды, мерное покачивание разлапистых кувшинок. Кажется что-то в далёком кличе буревестника: на погибель ли зовёт? Бурю ли предвещает? Таурэтари тянет ленту из косы и падает в изумруд высокой травы, чтобы не было соблазна взглянуть в сторону камзола до странности близкого, до ужаса уже родного синдарского принца.