Хрустальный замок

      Несмотря на ироничность, Таурэтари растеряна. Впервые не знает, что делать, что сказать. Принц Зеленолесский ей руку и сердце предложил, и она теперь… его невеста? Для самой эльдие это звучит так же странно, как если бы ей сказали однажды, что Море пересохло.       Она стоит боком к Трандуилу, мнёт в пальцах ткань собственного рукава и отчаянно дышит, как будто в воздухе, дыханием Моря пропитанном, есть спасение.       — Милорд Орофер… — наконец, решается заговорить, — не одобрит этого?       Как в песнях вели себя девы, когда доблестные рыцари обещали совершать подвиги во их имя, Таурэтари не может вспомнить, и это усугубляет смущение. Покой и безмятежность, даже насмешливость оставляют её, уступая место волнению и смущению. Море уже не утешает, не успокаивает; оно тревожит, оно что-то шепчет, протестует.       — Пойдём… — шепчет эллет, позволив себе кончиками пальцев коснуться чужого рукава, и бежит по самой кромке воды навстречу смутно темнеющей гряде камней.       Там, в тихой воде, в маленькой бухте ждёт их привязанная к колышкам лодка. На борту блестит надпись, сделанная позолотой: «Таурэтари».       — Полагаю, Миримон не слишком рассердится на нас за то, что мы воспользуемся его лодкой, — смеётся и, сняв обувь, смело шагает в воду. То же она советует сделать и своему наречённому.       Грести двумя вёслами ей не под силу, да и перед принцем силачкой казаться не хочется: как-никак, а она утончённая леди, разве что светом солнца не питающаяся.       Осторожно выводит Таурэтари судёнышко на открытую воду и сильнее налегает на весло: впереди, за спиной Трандуила корабль точёной фигурой отчётливо виднеется. Не так уж и много до него.       В лунном свете блестят перстни на пальцах Трандуила, блестит и её простенькое кольцо. Таурэтари гребёт вполсилы — тяжело идти против волны — и искоса рассматривает всю фигуру неожиданного жениха. Же-ни-ха.       — Вертись, вертись, моё колесо, — запевает она вдруг негромко, чтобы не так тоскливо было надрываться на гребле, и посылает улыбку своему визави.       «Верный долгу» встречает влюблённых светом факелов и весёлым говором. Видя, что её спутник несколько растерян, Таурэтари сжимает его руку, доверительно шепчет:       — Нечего бояться: здесь вам никто не причинит зла, мой аранен…       И первым ножом в спину Трандуила втыкается режущая слух нолдорская речь. Проклятое квенья.       А Таурэтари будто всё равно: смеётся, раскланивается и к неописуемому возмущению, впрочем, такому же холодному, как и тёмные воды под кораблём, Орофериона позволяет себя одному из этих странных корабелов подхватить себя на руки. Морская прогулка, называется! А у него при себе почти ничего из оружия.       Таурэтари льнёт к дяде, смеётся, обнимая его руками:       — Мой жених…       — Он грести не умеет? — в голосе дяди явная претензия и насмешка.       — Он плавать не умеет. Но мы любим друг друга.       Выбор у взбалмошной племянницы Гэлрэна впечатляющий — разошедшаяся по местам команда всё косится, да фыркает — смотрит дико, бледный под светом луны, словно сама смерть, и — по всему видно — люто корабельщиков-ротозеев или презирающий, или ненавидящий: этих синдар никогда не разберёшь!       — Отдашь меня за него? — продолжает смеяться Таурэтари, стоя на мостике подле родственника.       Тот молчит долго и тяжело, потом пожимает плечами:       — Да мы и не говорили ни разу. Трандуил, верно?       — Да. — На лице лесного принца разом сменяется целый ураган эмоций и вдруг он враз напрягается, скрываясь за излюбленной маской хладнокровия. — Трандуил Ороферион.       Последнее слово он произносит с такой горечью, что Таурэтари и самой на миг тошно становится. Вновь приходит ясное осознание, что не простит им таур Орофер этого, не простит… Кажется, дядя думает о том же, внезапно нахмурившись, спросив:       — Не знает ли часом и отец твой о произошедшем?       Трандуил криво усмехается, устало закрывая лицо ладонями. Лунный свет, отражаясь от воды, диковинными черными узорами танцует на его белоснежных косах, что в это мгновение вдруг кажутся не серебряными — седыми. Команда корабля отчего-то тоже затихает, напряжённо вслушиваясь.       — Я могу лишь мечтать, что, то до сих пор ему не ведомо. Я не говорил ему и едва ли сказал бы, но, боюсь, в том нужды нет.       — Ну и почему же? — Гэлрэн глубоко хмурится, будто силясь понять странного знакомца; но ему это не удаётся.       — Он мой король. — Тут Трандуил краснеет, опуская голову, словно бы и вовсе сказано всё.       Таурэтари озадаченно смотрит на дядю, а потом подходит непозволительно близко к зеленолесскому принцу, словно желая теплом своего тела согреть его душу.       — Но он ведь твой… Ваш отец…       В голове не укладывается: отец для наречённого и не отец вовсе, а лишь король, владыка… Властелин. Таурэтари — любимице семьи — не понять этого, и она удивленно теребит ленты в косе, на грудь перекинутой.       — Эданы говорят: утро вечера мудренее, — прерывает тяжёлую тишину Гэлрэн и многозначительно смотрит на племянницу.       — В самом деле, — та непринуждённо улыбается, касаясь рукава одеяния Орофериона, — если и казнит нас лорд Орофер, так сразу обоих. Потом баллады будут о нас складывать, — и, смеясь, вновь, кажется, становится прежней: кружится по дощатой палубе, радуется любимому Морю, небу звёздному, что куполом над ним раскинулось.       Трандуил слышит слова придуманной ею песни:       — В лесу одном зелёном, Жил принц с отцом своим, Но вдруг принц стал влюблённым, И изгнан был один!       Рифма перебивается, но корабелам нравятся. Трандуил слышит вновь ненавистное квенья, но пение Таурэтари отчасти примиряет его и с ним.       — Взяв в жёны не принцессу, В шалашике он жил, А ночью втихомолку Подкоп под замок рыл. Подкоп тот вёл на кухню, Где хлеб лежит всегда, И исчезала мигом Вся царская еда. Ах, мой отец печальный, Зачем прогнал меня? Я знаю твою слабость, Без чаши нет и дня!       Таурэтари замирает, перестав выбивать дробь каблуками, и смеётся вместе с остальными, довольная своей песней, а на пальце у неё в лунном свете сверкает подаренное кольцо.       Она подводит возлюбленного к борту и долго молчит, глядя на чёрную воду. Ветер играет с её волосами, такими же тёмными, как и ночь, и Трандуилу хочется прикоснуться к ним, ощутить их мягкость. Неведомое доселе чувство, странное желание, никакому разумному объяснению не поддающееся.       — Слушайте… Море для нас поёт, — уже не таясь и не смущаясь, Таурэтари сжимает его пальцы, и сердце убыстряет свой бег. Это странно.       А волны поют, тревожа старую боль, но обещают покой и наслаждение.

***

      Орофер в бешенстве. Отца сейчас не смущает ни присутствие посторонних, ни чужое мнение и косые взгляды, не волнует более и лелеемая раньше репутация, — Трандуил видит это, кожей чувствуя беду.       Он видел отца таким лишь однажды: давным-давно, когда им пришлось покинуть Дориат, и не думал, что случится ещё когда-нибудь застать родителя в таком состоянии, чего уж говорить о том, чтобы стать тому причиной.       Отец не кричит — сейчас ему хватает одного лишь взгляда. И тут же осекается на полуслове Таурэтари, в предчувствии страшного хмурится и ее дядя; молчит, плотно сжав губы, владыка Кирдан.       Трандуил стоит, замерев на месте ледяной статуей, да словно загипнотизированный глядит, глядит в пылающие чистым огнем отцовские глаза, не пытаясь больше руки из цепкой хватки чужих пальцев выдернуть. Ему страшно, страшно по-настоящему, так, как никогда ещё не было. Вот уж не думал он, что такой страх когда-либо будет вызван родным отцом, пусть и прекрасно знал, что тот на подобное способен.       — Будь ты проклят, — цедит король сквозь зубы, и Трандуил невольно вздрагивает, словно от удара. — Опозорил нашу семью, все королевство, меня опозорил!.. Понимаешь хоть, что именно натворил, морготов мальчишка?!       — Это мой выбор и моя жизнь, — голос звучит неожиданно твёрдо, пусть сам Трандуил и вовсе того не ожидает — внутри бушует самый настоящий ураган.       Отец криво усмехается, руку наконец отпускает и отшатывается назад, окидывая его взглядом, полным презрения. И это ранит хуже любых побоев и слов.       — Я твой король, — не кричит — шепчет, вкрадчиво, но до ужаса громко во внезапной тишине. — Твоя жизнь — моя собственность; твоя судьба, сам ты принадлежишь мне. Ты будешь делать то, что скажу я, всю свою жизнь ты обязан прожить так, как я того захочу. Я ожидал, что ты понимаешь это. По правде сказать, я слишком многого ожидал от тебя. И я разочарован, Трандуил. Уж лучше и вовсе не иметь сына, чем быть отцом такого, как ты.       Таурэтари вздрагивает, слыша эти слова, так, будто её бьют кнутом, и умоляюще смотрит на дядю. Все молчат, только ветер треплет знамя высоко где-то в небе — сейчас уж и не разберёшь: под взглядом Орофера хочется сжаться и уменьшиться до размера самой крохотной песчинки.       Голос Миримона в голове заставляет Таурэтари покраснеть: «Довольна, сестра?».       Разумеется, не этого она ожидала. Не хотела подводить своего… жениха. Впервые за столетие эльдие становится дурно: милорд Орофер ведь ещё не знает (о, как же хочется в это сейчас верить!)… И если одна морская прогулка довела его до такой степени бешенства, то что уж говорить об известии о помолвке.       Таурэтари ищет глазами Эариэль, не находит и с мученическим вздохом подтверждает когда-то давно сказанные слова о безумии синдар.       «Бедный, бедный мой принц», — и солёная слеза от незаслуженной обиды, от резких слов, совсем не ей адресованных, катится по бледной щеке Таурэтари.       Тяжёлую тишину нарушает спокойный, даже приветливый голос Гэлрэна, который, очевидно, не привык смотреть на нечто более несправедливое, чем казнь невинного.       — Милорд Орофер, не стоит вам так беспокоиться: наследника вашего мы прокатили и в целости и сохранности на берег, как видите, доставили. Он поначалу и сам к нам подниматься не хотел, — Таурэтари слышит, как за спиной тихо фыркает кто-то из корабелов, — всё отбивался: пустите, кричал, меня мой Владыка ожидает!       Лицо Гэлрэна серьёзно как никогда прежде. Нет и намёк на иронию в его схожих с племянницей чертах; он готов поклясться, если нужно, в правоте своих слов, лишь бы этого странного, но так полюбившегося Таурэтари мальчишку оставили в покое.       — Это уж егоза моя настояла…       Таурэтари смотрит из-за дядиного плеча так же спокойно, хотя внутри всё и сжимается под взглядом владыки Орофера.       «Интересно, у аранена могут быть такие же страшные глаза?» — думает она совсем о постороннем и скромно опускает голову, как бы признавая свою вину.       — Трандуил. — Одно имя, всего лишь слово, произнесенное с до ужаса страшной интонацией, оглушает не хуже любого грома, и Таурэтари прикусывает губу, видя, как на мертвенно-бледном лице жениха застывает точёная маска абсолютного равнодушия, делая Трандуила странно похожим на криво, почти безумно усмехающегося отца.       — Ваше Величество. — Не отец, не такое простое и обычное для всех ada — король. Будто не отец они с сыном, а вовсе чужие друг другу, никто. Но так ведь быть не должно, неправильно, плохо…       — Не держите меня за идиота, принц, я уже все понял, — Орофер улыбается. Мягко, приторно сладко, тошнотворно лживо. И одной той улыбки достаточно, чтобы все они замерли в первобытном испуге. Король лесной не выглядит более тем, кем сюда приехал; сейчас он неуловимо, до страшного иной: уставший, старый и всё ещё разъяренный.       Таурэтари в детстве часто слышала о беде, с королем Тинголом приключившейся; но тогда то казалось лишь одной из сотен прекрасных легенд, не более чем ласковыми материнскими словами перед сном. Теперь же казалось, будто весь ужас, вся боль и гнев тех, кто пал в той резне, соединилась в единое целое, полыхнув непомерно ярким огнём в короле Орофере.       — Я ведь предупреждал, Трандуил, — Эру, все тот же тошнотворно нежный голос да неистовое, чёрное пламе во взгляде. — Сказал, что случится, если пойдешь по этому пути — всем нам конец будет. Всю семью нашу убьют, знаешь ведь, я говорил и не раз. Повесят, головы отрубят… Не думал я, что по приезду ты захочешь обрадовать свою матушку тем, что подписал нашей семье смертный приговор, пойдя на поводу у глупых чувств и легкомысленной привязанности.       — Лжёте. — И вновь Таурэтари вздрагивает. В немом изумление немногие, если не все оборачиваются к в одно мгновение выпрямившемуся и словно ставшему старше лесному аранену, пораженные внезапно жесткими интонациями.       — Ой ли? — и снова улыбается король Орофер. Ласково, по-отцовски мягко, как улыбаются глупости, сказанной ребенком в обычной детской наивности. — Сам ведь знаешь, что нет. А теперь, будь так добр, прекратить эти отвратительные глупости и отдай мне кольца. Они вам не понадобятся. И уж тогда я попробую что-нибудь сделать, чтобы исправить наше весьма сомнительное положение.       — Ценой моей жизни? — Трандуил улыбается ему в тон, словно больше и вовсе не боится, словно и не стоит напротив взбешенного отца и не прекословит ему.       — Если потребуется — то да, разумеется. И когда ты стал таким эгоистичным? Знаешь ведь, что побед без жертв не бывает.       — А если я не хочу умирать? Я, adar nin, всё ещё хочу жить, если позволите. Как всегда хотел.       В этой фразе наверняка есть нечто куда более глубокое и важное, чем просто слова — для них двоих уж точно. Орофер кривится в горькой усмешке, будто сыновья речь причиняет ему почти физическую боль, поднимая внутри памяти полузабытое прошлое и заставляя кровоточить старые раны.       — Полное разочарование, — с ядовитым презрением бросает он. — Как всегда.       Трандуил ухмыляется. Жёстко, цинично, тёмно — как, на памяти Таурэтари всегда делал лишь король Орофер, но не сын его. Кожей чувствует, как напрягает рядом дядя, хмурится владыка Кирдан — на сей раз он отчего-то вмешаться не торопиться.       — Так значит в этом всё дело, милорд? — нараспев тянет лесной принц, со странным выражением лица. — Мы вновь вернулись к истокам? И снова вы злитесь, люто ненавидя меня за то, что я выжил в тот день, а ваши брат и сестры — мертвы? Ненавидите за то, что я осмеливаюсь жить, что смею быть не вашим отражением и не копией тех, кем бы вы меня видеть предпочли, а кем-то иным? Это моя жизнь, Ваше Величество. Моя судьба, моё будущее. Я люблю Таурэтари, мы обручены, хотите вы того или нет.       Тёплый жар сам собою поднимается в груди, и Таурэтари едва скрывает улыбку, но спустя мгновение в страхе замирает — таура Орофера едва ли слова те обрадуют. Она не знает, что происходит меж ними — никто не знает, — но надежды на то, что король спустит сыну с рук и это — нет. Тот усмехается, делая медленный шаг вперёд.       — Какая досада, — вкрадчиво шепчет король, пальцами проводя по горлу Трандуила. Одним лишь быстрым движением заставляет замолкнуть, застыть мраморной статуей — Таурэтари становится тошно от той власти, что лесной владыка над сыном имеет. — Что ж, в таком случае, я сначала убью тех, кого ты, мой драгоценный наследник, имел глупость назвать «друзьями», и, скажем так, позже на твоих глазах повешу и всех тех, кто был тебе хоть каплю дорог. А затем и убью тебя; я ведь смогу, ты знаешь.       — Знаю, — эхом повторяет Трандуил и от того голоса мороз идёт по коже — до того равнодушен и до странного весел, будто и не ему сейчас родной отец смертью угрожает.       Таурэтари в беспомощности бросает умоляющий взгляд на дядю — ей определённо не хочется знать, чем всё это может закончиться. Тот кривится, морщится, но всё же осмеливается заговорить, неловко улыбаясь:       — Не мне судить, но, кажется, вы, милорд, неверный курс выбрали. — Ох уж эти корабельские словечки! — Они ведь дети совсем, глупые, юные, да и не сделали ничего дурного…       — Прошу прощения? — глаза короля Орофера сверкают чистым льдом, яростным безумием отточенным, и Таурэтари впервые в жизни видит, как дядюшка, быстро моргая, невольно отступает на шаг. — Трандуил мой единственный наследник. Он и никто другой унаследует трон в случае моей смерти. Но как могу я доверить престол проклятому мальчишке, который простейших вещей понять не в состоянии? Трандуил меня подвёл и расплатится за то — у каждой ошибки есть своя цена, и я заставлю его заплатить, если придётся.       — Я просто люблю, мой король. И мы оба знаем, что над этим у вас власти нет. Не в этот раз, папа, — Трандуил улыбается до дикости нежно, без грамма фальши, отчего лишь ещё хуже — король в ответ усмехается. Но куда жёстче, да безумнее.