***
— Трандуил сказал, что любит тебя. Правительница Эрин-Гален появляется абсолютно бесшумно, не успевает Таурэтари и головы повернуть. Аккуратно расправив юбки, она присаживается рядом с фалатрим на скамью, поправляя вуаль и задумчиво оглядывая сад. Едва ли они могли похвастаться таким разнообразием трав и цветов, как лесные эльфы, но Таурэтари, не лукавя, сказала бы, что и в самом деле гордится этим странным местом, столь ярко чужим и неподходящим смотрящимся на общей лазурной картине моря. — Позвольте угадаю, вы тоже против нашего брака? — горько вопрошает Таурэтари, бросая украдкой на лесную королеву быстрый взгляд. Владычица Иримэ, быть может, была самой необъяснимой и диковинной эльдие из всех, кого ей случалось повстречать за всю жизнь. Но оттого лишь правильнее и уместнее ощущалась в кругу своей семьи, столь же странной и порой даже пугающей в собственном первородном безумии. И Таурэтари порой ловила себя на мысли, что, ненароком полюбив чужеземного аранена, она вовсе не готова была столкнуться и с ворохом старых шрамов да теней, что надёжно укутали весь его род. — Отнюдь, — внезапно просто фыркает королева, заставляя Таурэтари замереть, будто громом поражённую. Воистину, члены этого семейства ничего не умели лучше, чем раз за разом обескураживать своими абсолютно непоследовательными и непредсказуемыми решениями, и, похоже, откровенно тем наслаждались. — Трандуил — мой сын, — спокойно произносит Иримэ, рассеянно касаясь пальцами пышного белоснежного бутона розы. — И мой первостепенный долг — обеспечить ему счастье, ибо я слишком уж хорошо знаю, что тот безумец, который по нелепости меня женою называет, этим заниматься не будет. Если уж Трандуил решил на тебе жениться — чудно, я буду лишь за, раз в таком случае мне предоставляется блестящая возможность спустить дорогого мужа с небес на землю и напомнить об его истинных обязанностях. Таурэтари напряжённо замирает, услышав странные нотки в голосе королевы, и голову поворачивает, настороженно косясь на неё. Трандуил о своем отце говорил точь-в-точь также — она, сама того не ожидая, это запомнила чересчур хорошо. С такой же глумливой обреченностью, жестокой и чуть усталой насмешкой, как говорят о неизлечимой болезни иль ужасной беде, что вот-вот грянет, а предотвратить её возможности нет. Но у Иримэ в голосе скрыто нечто куда более глубокое, да тяжёлое, словно шрамы застаревшие. Таурэтари и представить не могла, как королю Ороферу случилось полюбить эльдие подобного толка, и тем паче получить взаимность; не знала, что происходит меж ними двоими, лишь кожей чувствовала — если и любовь это, но слишком уж неправильная. Они будто бы зависели друг от друга, цеплялись из последних сил, боясь отпустить. Быть может, по привычке или их нужды какой — не ей дознаваться. Таурэтари всего лишь украдкой разглядела тень того, что делало этих троих семьёй ещё худшей и нездоровой, чем они казались на первый взгляд. За показным великолепием, отточенной идеальностью да ледяным равнодушием, сменяемым нездорово яркими вспышками гнева, скрывалось чёрное, прогнившее насквозь нутро, столетия боли и смерти да отчаяние с тайнами вперемешку. И она, быть может впервые всерьёз задумалась, стоит ли оно того. Стоит ли груз чужих бед и молчаливого безумия краткого мгновение счастья с тем, кто и сам скрывает слишком уж многое, которое того и гляди оборвётся неоконченной песнью в звенящей тишине комнаты незнакомых страхов, да горестей, что совсем скоро и ей принадлежать станут? Таурэтари ответа не знала. Но чересчур хорошо знала, что за кровь бурлит в её собственных жилах, чтобы думать, будто и в самом деле решится назад отступить после всего случившегося. И облегчение, и необъяснимую тревогу испытывает Таурэтари, когда леди Иримэ уходит. Перед глазами воскресают события минувших дней, странный, лишённый теплоты разговор между отцом и сыном. «Любить не умеет? Боится любить?» — для неё, фалатрим, которой все шалости с рук всегда сходили из любви отцовской, это так же дико, как если бы кто-то сказал, что солнце поднимается на западе. — «А если и сын таков? Если не будет ничего, кроме льда?.. Потом, когда окончательно стану его...» Сжимается на скамье её тонкая фигура, словно спрятаться хочет от свалившихся на неё напастей и сомнений, и вдруг взглядом натыкается на перстень, затейливо украшенный, что вручил ей принц. Помолвочный. Знак его любви. И рождается в сердце нежность: «Разве может он причинить мне боль?»***
Тишина за столом повисает недобрая. Иримэ, взглядывая искоса на мужа, видит то особое выражение его глаз, которое всегда предвестником скорой бури является. Скала. Да, он хочет казаться скалой. А на деле — живой огонь, страшный, яростный, но не ей, ярости дракона вкусившей, его бояться. Медленно снимает надоевшую вуаль, жмурится от непривычно яркого дневного света. — Орки не любят солнца… — и горько иронизирует тем самым над собой. Вновь наступает молчание. Сосредоточенно едят, не глядя друг на друга, и Иримэ сдерживает улыбку, выжидая, когда лопнет терпение у Орофера. Но когда бокал вина у его прибора становится пуст, а тишина по-прежнему незыблема, первая делает шаг к пропасти: — Она славная, — улыбается Трандуилу страшноватой улыбкой (левый уголок губ у неё опущен теперь навсегда — глубокая рана не позволяет мышцам двигаться), — женись на ней. Пора кипучую кровь разбавлять морской водой, — и с вызовом смотрит на мужа, наслаждаясь бесстрастием его глаз. Орофер губы поджимает, но сохраняет молчание. Трандуилу оттого становится лишь дурно — отца всегда легко прочесть и понять, когда тот кричит, иль попросту цедит сквозь зубы очередную ядовитую колкость, но не когда вот так молчит. Как бы ему обратного не хотелось, отец всё ещё оставался взрослым и потенциально опасным эльфом, и для всех было бы проще точно знать, что творится у него в голове. Иримэ тихо хмыкает, поймав взгляд сына. — Твой отец не против, — нараспев произносит она, прожигая мужа насмешливым взором и заранее готовясь отразить новую гневную тираду и поток возражений. Но отчего-то Орофер все также продолжает молчать, лишь приподняв уголки губ в кривой усмешке. «Не иначе, как задумал что», — раздражённо думает Иримэ, наблюдая, как супруг отпивает из кубка. «До чего мы дошли... — скользит рассеянная мысль. — Отец сына убить возжелал, я собственного мужа опасаться начинаю... Что стало с нами, с нашей семьёй? И это всё из-за одной только влюбленности...» Вино, здешнее, отдаётся новым привкусом на языке. Горечью. Иримэ делает ещё глоток и, желая, наконец, добиться от супруга хоть какого-либо ответа, снимает с пальца кольцо с массивным камнем, в тонкую паутинку проволок затканным. — Полагаю, она обрадуется, — протягивает руку Трандуилу, — ты ведь помнишь нашу традицию?.. Вид этого перстня выталкивает владыку Орофера из пучины мыслей, сухих и безрадостных, и отзывается мимолётным воспоминанием, которое ничто теперь, кроме муки, не приносит. Это кольцо он сам сделал, поднёс по древнему обычаю своей возлюбленной в день помолвки. Серебряное. Золотое подарил на свадьбу под ликующий напев, под стук громкий её нежного сердца. Повязали они друг друга клятвами, обещаниями, объятиями; едины стали. И в безумии едины, и в радости, и в горе, хотя не стоило Иримэ и малой толики всего этого знать. А венценосная леди, перехватив его взгляд, льёт яд в уши: — Пришла пора расстаться с ним. Орофер не обращает на колкость внимания: — Постой, — и глядит на сына прямо, сурово, — а чьё же кольцо было тогда на ней? И по растерянности, в глазах сына мелькнувшей, догадывается, чьё. Белеют скулы, гнев застилает глаза пеленой — несносный мальчишка! Позор! — и вдруг негромкий смех звучит над столом. Владыке смешно; действительно, смешно: до того увлёкся он мыслью о неправильности этой сыновней влюблённости, что забыл, как давний подарок друзей, чьи кости нынче в прах обратились, выглядит. — Из тёмной шкатулки взял, — ровный, спокойный голос предвещает лишь бурю, — подарок Нимросса. Иримэ молчит, хмурит брови, стараясь понять мысль своего супруга, и всем существом чувствует, как он взволнован. Да что там взволнован — разъярён. Рука против воли тянется к поясу, где в ножнах кинжал с рукоятью, драгоценными камнями изукрашенной. Оба смотрят на бледного Трандуила: Иримэ — с мягким укором, не осуждая, понимая порыв влюбленного сердца; Орофер — с почти презрением. — Не думал я, что мой сын осмелится на такое. Дважды мой наказ нарушив, ты не только нас опозорил, — словами бьёт, что твой хлыст, — ты вновь доказал, что титула этого недостоин. И к ужасу Иримэ прибавляет — это только она слышит — в мыслях: «Жалкий. Не такого я сына ждал. Не полагал, что ты его таки́м воспитаешь». Кровь приливает к лицу, вспыхивают злым огнём глаза, и владычица Эрин-Гален, пред которой ниц падают, вскакивает, теряя всю свою сдержанность и отстраненность: — Я?! Жалкий?! — одним взмахом руки сметённые, летят со скатерти на ковры кубки, кувшины и тарелки, — уж не меня ли ты винишь?! Орофер смотрит невозмутимо, даже будто бы усмехается: — Себя ли мне винить, Иримэ? На мгновение страшная тишина повисает в покоях. Слышно, как поют за окном птицы, как часто дышит нолдиэ. Возмущённый разум кипит от несправедливости, от жестокости обвинения супруга, и в груди тесно становится бьющемуся сердцу. Взгляд заплывает слезами; шепчут дрожащие губы: — Так-то ты свои клятвы помнишь?.. Так?! — сверкает сталь, и холод клинка обжигает открытую шею коронованного синды. — Меня винишь в том, что сын наш по влюблённости глупость совершил?! Меня винишь?! Тонкой струйкой начинает течь из-под лезвия кровь, настоящая, тёплая, алая. Несколько безумно долгих мгновений они лишь в молчании глядят друг на друга, не в силах оторвать излишне жадных, ярких и полных диковинных чувств, пытаться понять кои смысла нет, взоров. Иримэ слышит, как предательски громко стучит жилка сонной артерии, дрожью обжигая её собственные пальцы. Муж усмехается уголками губ, поддаваясь чуть вперёд, да голову набок склоняет в безумной насмешливости. Будто и в самом деле желает, чтобы она наконец сделала то, что совершить пытались слишком уж многие. И Иримэ вдруг отрешённо думает, в подернутые странной сизой дымкой глаза Орофера, что, быть может, и стоило бы. Миру дышать стало бы в одно мгновение проще, Трандуилу легче так было... С отцом потеряет и мать — она знает, до боли хорошо знает, что жить вот так, без него не сумеет. Давно уж — нет. Что ж, быть может, то было бы и к лучшему. Она Орофера не многим превосходит, лишь, кажется, чуть искуснее мысли прячет и чувства. Чем не маски очередные преимущества? — Прекратите, — вдруг произносит Трандуил до странности тусклым голосом. И мир внезапно с дребезгом разбивается на мириады мельчайших осколков разрушенной иллюзии, что они позволили себе, сами того не осознавая, создать ненароком. — Если вам двоим так нужен был повод, чтобы друг другу глотки перерезать, могли бы сразу сказать. Трандуил криво усмехается, окидывая их неожиданно пустым взглядом, и разворачивается, быстрым шагом покидая обеденную залу. Дверь за ним закрывается с оглушительным грохотом. Иримэ с рассеянной горечью вопрошает саму себя о том, когда же сын научился читать их так искусно.***
Сердце замирает, когда Таурэтари видит впереди на широкой тропе знакомую фигуру, с волосами лунного света белее. Она робеет ещё при нём и одёргивает себя от всех этих придворных церемоний: не аранен — будущий муж перед ней; глаза застенчиво пряча, перекидывает через плечо косу, в которой вновь три ленты: голубая, зелёная, коричневая. Улыбается осторожно, губ не размыкая, пальцами касается ткани его рукава. — Возьми, — Трандуил не глядя сует ей в руки кольцо, и Таурэтари удивлённо вскидывает брови, принимая неожиданный подарок. Аранен выглядит непривычно смущённым, словно нашкодивший мальчишка, чего от него в обычных обстоятельствах едва ли можно было ожидать. — И что это? — забавляясь, вопрошает Таурэтари, крутя в пальцах кольцо. Красивое. И наверняка безумно дорогое. — Помолвочное кольцо моей матушки, — с неохотой проясняет Трандуил, все также не решаясь взглянуть ей в глаза. — Передавалось в нашей семье из поколения в поколение вот уже какую тысячу лет. По традиции я должен был сделать тебе предложение именно с ним, но так сложилось, что… — Что не сложилось? — фыркает она и вдруг упрямо качает головой. — Мне то больше нравится. Не сочти за оскорбление ваших традиций, но это какое-то слишком… Просто слишком. И кстати, откуда ты тогда вон то кольцо взял? Тут Трандуил краснеет, опуская голову и отчего-то Таурэтари кажется, что его ответ ей не понравится совершенно. — У отца взял, — едва слышно бормочет он, не заметив, как комично широко распахиваются глаза эллет. — У него там много, даже не заметил, наверное… — А ну отдай! — тут же вскрикивает Таурэтари, словно обжегшись и выхватывает «традиционное» кольцо обратно, быстро надевая его на палец. Старое кольцо летит на землю, и она не может отказать себе в удовольствии напоследок придавить его каблуком. Несколько мгновений они стоят в молчании. Трандуил, отчего-то уныло поступившись, рассеянным взглядом буравит собственные сапоги, Таурэтари — с любопытством разглядывает тонкое плетение кольца. Но вскоре она поднимает голову, собираясь было уже что-то сказать, и наконец замечает потерянный вид жениха, в ту же секунду вспоминая о семейном ужине, что, кажется, должен был состояться пару часов назад. — Что случилось? — устало вопрошает она, склоняя голову набок и внимательно глядя на Трандуила, будто боясь пропустить любой знак, что выдал бы его истинные мысли. — Вспыльчивый норов матушки да дорогого отца горячность, — хмыкает он в ответ, и Таурэтари с удивлением отмечает, что в голосе аранена нет ни страха, ни горечи, ни даже беспокойства. — Всё, как всегда; не думай об этом. Им просто нужно смириться с нынешним положением дел. Произносит Трандуил это с равнодушной уверенностью, как говорят о диковинной хвори, излечимой, но оттого не менее опасной. Словно бы случается такое далеко не впервые, словно бы и не в том ничего особенного, словно бы... Таурэтари и сама не знает. Но есть что-то во всем этом нечто неуловимо неправильное, отчего мороз по коже идёт. Она поджимает губы, рассеянно касаясь ободка кольца, согретого в пальцах до неприятной теплоты. Кольцо в это странное мгновение не кажется больше даром, знаком чего-то неописуемо прекрасного, а проклятьем сущим, что принесёт ей одни лишь беды. — Пройдет совсем немного времени, и всё иначе будет, вот увидишь, — неожиданно произносит Трандуил, пустым взором прожигая дрожащий вечерним маревом заката воздух. И нечто в этих его словах кажется Таурэтари необъяснимо страшным, будто бы сам того не ведая, жених подписал им обоим смертный приговор. Но она спешно трясёт головой, отгоняя непрошеные мысли, да через силу улыбается. Всё будет хорошо, — она хочет верить в то. Обязательно будет. Пусть и немного позже. Или просто — позже.