***
Таурэтари не хочет ни с кем говорить. Усталость и волнение слезами пролились на наволочку подушки, и эллет задумчиво косится на оставленную вышивку — такой бесполезный и глупый теперь свадебный дар. Внизу ещё шумят, а, значит, гости не убрались, и это кажется отвратительно низким по отношению к ней. — Ведь я просила, — шепчет, сжимая в руках платок, — как они могут ещё сидеть за одним столом с этими убийцами невинных? В комнате становится душно, а уязвленная гордость требует действий, и Таурэтари ничего лучше не находит, как только сбежать через окно да помчаться вприпрыжку к верфям, где дядя, где уж точно никто не съест и не обидит, но на полдороги к убежищу сердечному, когда впереди сверкающей в лунном свете громадой является взгляду дворец владыки Кирдана, замирает. «К чему изливать печаль на груди дядюшки, если можно спросить обо всём ту, которая была такой же чужой для всех них?» — такая мысль рождается внезапно, и Таурэтари, покорная ей, сворачивает к тяжёлым дверям. Стража узнаёт, пропускает. В пиршественной зале уже тихо — отужинали, и эллет крадётся к черной лестнице, которая ведёт в западное крыло — там спальни высоких гостей.***
Леди Иримэ жестом отпускает прислугу и сама расчёсывает длинные волосы. Светильники бросают на них отсветы, золотят, но сегодня эта игра не привлекает внимание. Все мысли — о сыне. «Он так быстро вырос, — прикрыв глаза, вспоминает, как поддерживала его при первых робких шагах, как целовала по-младенчески пухлые щеки, — уже намерен жениться. А я и не заметила…» Мысль обрывается вместе со стуком в дверь. Эллет недовольно смотрит на отражение комнаты в зеркале и позволяет нарушителю покоя войти. — Миледи. Этот спокойный нежный голос не может принадлежать никому из прислуги; не доверяя своему слуху, Иримэ оборачивается: у порога стоит Таурэтари. Праздничное платье, затейливо изукрашенное, совсем не соответствует выражению её лица: оно бледно, испуганно, в глазах обида затаились да ужас, какой редко увидишь. — Что с тобой, дитя? — нолдиэ поднимается, в волнении сжимая в пальцах гребень: — Что-то с моим сыном? Таурэтари молчит, понуро опустив голову. Слова застревают в горле. Сомнение закрадывается, холодной змеей по шее скользнув: уж не напрасно ли она сюда пришла? Быть может, и леди Иримэ, в душе имея глубокую привязанность к отпрыску, на убийства младенцев сквозь пальцы смотрит? Леди Иримэ нетерпеливым жестом указывает на стул, строя, в свою очередь, множество теорий о причине такого внезапного визита. — Вы тоже… тоже пьёте кровь младенцев? — шепчет Таурэтари, продолжая стоять посреди комнаты. Владычица опять боится доверять своему слуху и переспрашивает: — Пью кровь? — Да… Эти традиции… — в глазах поздней гостьи блестят слёзы, — и смертные женщины делят ложе с принцем… Иримэ молчит: слова Таурэтари кажутся ей бредом тяжелобольного. — О чем ты говоришь, дитя? — подходит ближе, гладит рукой по плечу, по мокрой щеке, — какие смертные женщины?.. — Милорд Орофер… — она всхлипывает, — всё мне… сказал… — и закрывает лицо руками. На лице правительницы, не скрытом за завесой вуали, неожиданно мелькает коварная усмешка, и Таурэтари, замечая это, с ужасом думает, что живой отсюда не выйдет. Плач затихает сам собой. — А что ещё, — пронзительные глаза смотрят на неё испытующе, — сказал милорд Орофер? — Вы… Вы их убиваете… — лепет в ответ. — Кого? — Всех. Иримэ едва заметно улыбается — ей больших усилий стоит сдержать смех — да протягивает руку к Таурэтари. — Он пошутил, дитя. Не верь ни единому его слову. Это лишь шутка… — Шутка?! Глаза фалатрим округляются, отчего лицо принимает потешное выражение. — Да, невинная шутка. Вытри слёзы, утешься, — Иримэ осторожно вытирает слезинку с нежной щеки гостьи. — Разве можно так шутить? — растерянно шепчет Таурэтари, только теперь сознавая, что охотно сыграла по правилам, которые навязал ей отец, не желающий счастья своему сыну. — О, это немного грубовато, — соглашается владычица, — и даже неуклюже, но на чужестранок производит неизгладимое впечатление. — А вас… тоже так пугали? — Да, — Иримэ позволяет себе рассмеяться, — да! Смешного в этом она не видит, и все эмоции вытесняет горечь: обидно, неожиданно обидно за мужа, который не смог придумать ничего лучше, чем повторить слова отца, но разочарование искусно скрывается за весёлостью. Таурэтари уходит в смешанных чувствах, молясь Единому, чтобы Трандуил не переменился к ней после отказа. Старается придумать, теребя в пальцах ленты, слова, какими станет объясняться, и торопится вернуться домой. Ознобом, горстью соли морской в глаза отзывается мысль: «А ведь тебе было нужно так ничтожно мало, чтобы оттолкнуть любящее сердце! Даже не потрудилась узнать хорошенько… о младенцах», — и тихий смех рвётся из горла. Таурэтари искренне раскаивается, но по-прежнему недоумевает: такая несерьёзность владыки кажется недопустимой.***
Иримэ, расчесав последнюю прядь, со стуком откладывает гребень и направляется в покои супруга, надеясь, что Трандуила там ещё нет. Широко распахивает двери, отчего колеблется пламя в светильниках, щурится недовольно. — Так, значит, ничего остроумнее ты не смог придумать? Вечноживущим не нужно долго размышлять о причинах разных поступков — чего только не увидишь в огромном, но таком единообразном мире за шесть тысяч лет существования? — всё им ясно с первого слова, достаточно взгляда единого. Орофер поднимает на супругу глаза равнодушно, даже меланхолично. Знает, хорошо знает, что Иримэ сама всё скажет, нужно только подождать, когда у неё под кожей горячая нолдорская кровь окончательно закипит. Так оно и происходит: терпение покидает владычицу, и она стремительно подходит к мужу: — Ко мне приходила сейчас эта перворожденная наивность, Орофер. Похищенные дети, — лицо нолдиэ в этот момент принимает выражение высшей степени брезгливости, — кровь младенцев… Людские невесты в твоей спальне… — и вдруг касается теплыми пальцами его подбородка, отчего таур вздрагивает — уж слишком недобрый огонёк затаился в глазах жены, чтобы доверять обманчивой её нежности. — Я разочарована, — смотрит неотрывно, словно караулит каждую его мысль, — разочарована… — Мне было некогда придумывать новые страшные сказки для детей, — равнодушно, без усмешки отвечает ей синда. — И коль скоро… — Нет, Орофер, — тонкая рука гладит по щеке, а потом спускается ниже — к шее. К такой открытой, красивой, идеальной бледной шее, за которую Орофер всё ещё побаивается в присутствии прекрасной супружницы. — Не оправдывайся, возлюбленный мой. Намерения твои ясны и так грязны, что не хочу и мысли допускать, будто муж мой сам до этого дошёл, — наклоняется к его глазам, к губам, смотрит, ищет что-то… Властителя это забавляет: Иримэ привыкла добавлять в каждое своё действие пафоса, привыкла быть загадкой, роком — вот и сейчас устоять пред искушением не может. — Оставь, Иримэ, — морщится и хочет выпрямиться владыка, но пальцы сжимаются на его горле, мешая вздохнуть. — Думаешь, если Трандуил оставит её здесь, не женится, не даст своих клятв, то будет счастлив?! — шепчет, горячим дыханием обжигая лицо; шепчет лихорадочно, торопливо, а в тёмных глазах — буря. — Думаешь, станет покорным тебе? Повиноваться будет? Так ты думаешь? А не думаешь ли ты, что, единожды сердце ему разбив, сына навсегда потеряешь? Не думаешь ли ты, что я отрекусь от тебя, таур?! — это уже громче, чтобы слышали чуткие стражники за дверями, — что ты останешься один, и не потому, что мы умерли! — Иримэ часто дышит, а хватка всё сильнее и сильнее, — а потому, что ты, ты нас от себя отвратил! Ороферу надоедает фарс, потому как прекрасная жена в самом деле намеревается его убить. Он перехватывает её руку, вцепившуюся в горло, хочет оттолкнуть. — Будет тебе. Перестань, — и смотрит строго; так смотрит, что нельзя не повиноваться. Иримэ, однако, переступает черту: щурясь, второй рукой кинжал из-за пояса достает — оружие, какое ей сам же Орофер поднёс как дар свадебный! — Ты ведь знаешь, — опять шелест, змеиный свист, — знаешь, как я сына люблю. Мне мои клятвы пред тобой ничто, если ты сына от семьи нашей отвратить хочешь! Оставь его, Орофер! А тот вдруг различает в голосе не ненависть, не злобу, а мольбу испуганной матери, которая боится сына потерять. — Ну будет, — повторяет синда, ещё крепче сжимая худую руку, — отпусти, Иримэ. Та не слышит, продолжает упираться. — Трандуил мал ещё и не понимает, в чём его счастье. Он не осмелится уйти… — Осмелится! — голос у владычицы дрожит, — он не станет тебе покорствовать! Ты ничтожен в его глазах! Неосторожные слова сами собой с губ слетают. Нолдиэ замолкает, с досадой отводя глаза, а потом отступает назад. Орофер кивает: — Я знал, что ты будешь благоразум… Быстрее, чем то можно было себе представить, Иримэ перекидывает кинжал из руки в руку и приставляет лезвие опять — о Эру! — к горлу мужа. Тот снисходительно усмехается: пусть играет, пусть говорит, что наболело. За сотни лет совместной жизни всё это пройдено и не раз, и никогда не пойдёт эта гордая дикарка против него; пошумит да и успокоится. — Да, ты ничтожен. Нет в тебе ничего доброго, что видел бы наш сын, Орофер! Он давно уже не тебе принадлежит! Разве не видишь?! Как дикий вьюн, он вырос сам, обвился вокруг изгороди прихотливо, так, как хотел! А ты — слепец! — То он тебе сказал или ты сама так думаешь? И подоплека этого вопроса заставляет Иримэ вздрогнуть: муж ведь узнал, догадался, раскрыл все её тайные, ей и самой неведомые побуждения. В самом деле, может быть, и не Трандуил вовсе, а она сама супруга ничтожеством видит? сама, дикая, неприрученная, на свободу из клетки рвется? — Ты, кажется, говорила о клятвах… — Я ненавижу тебя! — Наконец-то, — срывается с губ таура смешок облегчения: чаще всего после этой реплики происходит заключительная часть действа. Стремительно выпрямившись, он поднимается — Иримэ всё ещё такая лёгкая — перехватывает руку, отводит от драгоценной шеи с усилием. Нолдиэ кусает губы, бьёт в грудь. Шорох на пороге заставляет обоих повернуть головы и отвлечься: Ороферион безмолвным изваянием застыл у дверей, и одному Эру известно, как долго он там уже стоит.***
— Это ненормально, — отрешенно произносит Трандуил, нервно выстукивая неведомый ритм пальцами по столешнице. Сидящий напротив Морнэмир лениво крутит в пальцах кубок на витой золотой ножке, наблюдая, как темное, вязкое вино качается морскими волнами, столь ему наскучившими. На странный, почти истеричный смешок бывшего ученика он лишь криво усмехается, думая, что всем им эта затея Орофера отправиться с визитом в Митлонд вышла боком. — Что именно? — устало вопрошает, гадая, сможет ли аранен удивить его и на этот раз. — Отец и матушка, — с глухим вздохом отвечает Трандуил, пряча лицо в ладонях. — Они… То, что происходит у них, между ними… Вы знаете, прекрасно всё знаете, не заставляйте меня пытаться объяснить то, чего сам я не понимаю. Разве это нормально? — Вот ты о чем, — Морнэмир губы поджимает, потирая переносицу. Задумчиво думает, когда это успело зайти так далеко. Прежде то, что случалось меж королем и его супругой, отношение к которой у Морнэмира менялось со скоростью ветра, колеблясь меж презрением и одобрением, — оставалось за закрытыми дверями, вдали от чужих глаз и ушей, и особенно — сыновних. — Для них это нормально, — наконец неловко улыбается, поймав пристальный и жадный до ответов взгляд ученика. Тот смотрит и в упор и куда-то сквозь, находясь мыслями слишком далеко, чтобы понять только что услышанное. — Они не дети малые, Трандуил, разберутся как-нибудь. Их ссоры — не твоя забота, забудь о том вовсе; о своей фалатрим лучше печалься. Последние слова тонут в привычной ему ядовитой усмешке, змеёй скользнувшей по губам. Трандуил в это мгновение вспоминается Морнэмиру тем взъерошенным, горячим и падким на глупости маленьким мальчишкой, что может в один миг перемениться, серьезнея и одаривая не по-детски тяжёлым взором. Он всегда замечал неровные углы, что родители неловко пытались сгладить и скрыть. Морнэмир порой с раздражением думал, что не может понять отношения Орофера к сыну, пусть во всем остальном старого товарища легко читал. Не то любит, не то ненавидит; глядит в одно мгновение со злостью и презрением, а в другое — со странной тревогой и страхом. Трандуил, взрослея, становился чересчур уж сильно похож на него, и, быть может, именно этого Орофер так страшился. — Матушка убить отца готова, а он тому и рад будто, — горько усмехается Трандуил, запуская пальцы в волосы и расплетая ненавистные косы. — Если уж это нормально… — Если ты хотел напугать меня выходками своих родителей и душу излить, то явился не по адресу, — раздраженно фыркает Морнэмир, дергая плечом. Его ученик повзрослел, но, кажется, так и не вырос. — Если пришёл просить совета — я его дал тебе: оставь, успокойся, забудь. Они сами всё решат, обсудят, пусть и несколько незаурядными способами. Твоя мать не утихомирится, пока не заставит Орофера выслушать, а тот будет упрямо стоять за собственную правоту, ты ведь и сам понимаешь. — Но что должен делать я? — как-то потеряно спрашивает Трандуил, широко распахивая глаза и становясь ещё более похожим на себя в раннем детстве. — Раз уж тебе так неймется, — Морнэмир не сдерживает лёгкой досады, — то пойди и напомни им наконец, что разборки свои оставлять следует за плотно закрытыми на пять замков дверями и не впутывать в них своих излишне впечатлительных детей.***
Трандуил неловко мнется на пороге, не решаясь войти, пусть дверь открыта, а разрешение получено. Отец, даже стоя спиной к нему и лицом к высокому стеллажу, источает нетерпение и раздражение. — Трандуил. — Отцовский голос сочится усталостью и плохо подавляемый напряжением, словно страхом в ожидании невесть чего. — Ты чего-то хотел? Если нет, то уходи и не теряй зря ни мое, ни свое время. Оно, знаешь ли, нынче дороговато стоит для того, чтобы растрачивать понапрасну. — Подумал, что нам стоит поговорить, — Трандуил сжимает пальцы в кулаки, пытаясь скрыть дрожь в пальцах. Он не уверен, делает ли правильно, нужно ли это вообще, к чему приведет, чем закончится; он не уверен почти ни в чем, кроме того, чтобы будет жалеть, если не попробует. Отец в ответ вскидывает брови в немом удивлении. Трандуил, не сдержавшись, фыркает: — Вы знаете, милорд, в нормальных семьях при возникновении некоторых недопониманий и различий во мнениях принято просто говорить друг с другом, обсуждая проблему и вместе находя пути её успешного разрешения. Орофер хмыкает, насмешливо усмехаясь, и наконец оборачивается. Глядит сверху вниз, изогнув брови и сложив руки на груди, глядит тяжело, пристально, будто даже не мигая. Трандуил слышит, как оглушительно громко в ушах стучит собственное сердце. — Что ж, раз уж ты умудрился назвать нашу семью «нормальной» и не испытываешь по тому поводу никаких колебаний, давай поговорим. Он глубоко вдыхает, и Трандуил мгновенно замечает за показной расслабленностью ту опасную собранность, которой с детства опасался. Отец не настроен шутить, пусть и улыбается вполне мягко; он опасен, всё ещё очень опасен, даже если и едва ли причинит ему, Трандуилу, сейчас физический вред. — Меня несколько раздражает твоя… одержимость этой фалатрим, мой дорогой сын, — четко печатая каждое слово, начинает Орофер. — Мне абсолютно не по вкусу перспектива дальнейшей вашей возможной свадьбы, и тебе следует знать, что то, что я до сих пор не запретил тебе думать об этой глупости, полностью заслуга твоей матери. Трандуил от этих слов дёргается — в памяти всплывают недавние картины. Отец, разумеется, всё замечает, криво ухмыляясь, словно это и не ему вовсе собственная жена кинжал к горлу приставляла. — Но почему?! — не сдерживаясь более, восклицает Трандуил, вкладывая в голос всё то смятение, непонимание и злость, что были ему верными спутниками последние несколько недель. — Вы ведь против всех правил, традиций, обычаев и предрассудков женились на матушке, пусть и течёт в её жилах кровь нолдор; женились, полюбив! Так отчего же мне нельзя? Чем мы различаемся? Чем вы лучше? Чем я не достоин того, чтобы просто любить?! Отец молчит, плотно сжав губы, и лишь смотрит на него странным, тягучим и необъяснимо горьким взором. Ответа у него нет — вдруг понимает Трандуил, или же желает думать, что понимает, не позволяя страхам и сомнениям выдать ему иное объяснение. Трандуил разворачивается и стрелой вылетает прочь из кабинета, с грохотом захлопытвая дверь. Воистину, когда это их семья была нормальной?..