***
Иримэ со строгим, даже мрачным видом слушает Халлона, доверительно наклонившегося к ней, и машинально вертит на пальце перстень. Во всем дворце Кирдана — дивное оживление, за спиной то и дело проносится чья-нибудь тень, но это едва ли привлекает сейчас внимание Владычицы. Она говорит, хмурясь (хотя этого и не разглядеть под вуалью), голос холодом обдает: — Нынче вечером, как только помолвку должным образом отпразднуем, поеду. Прикажи коней оседлать и готовыми держать. Сам здесь останешься, — успокаивающе гладит племянника по руке, — за принцем присмотришь, а со мной Морнэмир поедет да отряд Охтарона. — Решили принца от беды оградить? — усмехается нолдо. — Не его — Владыку, — эльдиэ неожиданно фыркает, — знаю, что с доброй воли и попустительства советника он многое способен сделать. Вплоть до полного испепеления гаваней. Теперь смеются уже оба, и Халлон провожает правительницу почтительным полупоклоном. Лорда Морнэмира удается найти не сразу: затаивший обиду на ученика, он укрывается в зарослях высокой мяты, что в саду Корабела пышно разрослась, и леди Иримэ торопится поддеть его оскорблённые чувства. Заметив знакомую черную вуаль между ветвей, он приподнимается со скамьи, досадуя внутренне на полоумную владычицу, но та останавливает его жестом. — Вижу, — присев рядом, роняет назамеь тяжелый подол, дорогой тесьмой украшенный, — что вам, лорд Морнэмир, наскучил и морской вид, и непоседливый воспитанник. В ответном взгляде синды читается возмущение: уже которое столетие Трандуил обходится без опеки, а его всё приплетают к воспитанию высочайшего отпрыска. — Нынче утром прилетел ворон от Тиринона, — женский голос льется в уши сладкой патокой и ещё больше раздражает, — он просит вернуться, дабы в Совете не началось брожение поболе прежних. Прошу, сопровождайте меня, лорд Морнэмир. Где-то там, под плотной вуалью, без сомнения улыбаются красивые губы, пряча красоту жемчужных зубов. — Что вам эта помолвка? Дикарка будет танцевать до упаду с Трандуилом, что только ещё больше испортит память об этом крае.***
Узкий свиток со сломанной Халлоном печатью Иримэ не перечитывает: отлично помнится ей содержание этого письма, и не знай она даже, что в нём, то никогда бы не усомнилась — без нужды верный Корко не напишет. Корко — это за спиной, в вечное черное, вычурно вышитое одеяние одетой, — «ворона». Не спит верный Тиринон, всегда бдит на страже незыблемости их трона, и имя его как нельзя той должности подходит, однако приклеилась эта «ворона», и вовек не отмоешься; и за то приклеилась, что любил, как все знали, падалью питаться верный советник Ороферов: не брезговал ни слухами, ни сплетнями, измену искореняя, ни черными делами, о каких иной раз и говорить не хотелось. — Тиринон пишет, — не обернувшись, отвечает эльдие на безмолвный вопрос супруга, вошедшего в покои, — просит возвращаться. Ты с сыном оставайся, а я поеду. Всё для приезда невесты приготовлю, — и, подняв вуаль, смеётся, в яркие глаза таура глядясь. — Со мной и Морнэмир поедет: не хочет он счастье Трандуила видеть. Надоело, говорит. Играет, смеется, словно лиса хвостом своим рыжим — в одну сторону, в другую. Знают то оба, и Иримэ качает головой, подходит ближе, соскучившись по сильным родным рукам. Шепчет доверчиво, в глазах топя и лед, и высокомерие: — Не погуби невесту, — и нет и тени улыбки на лице, — помни нас с тобой. Орофер морщится, кривится болезненно, словно его на раскаленные угли поставили, а лицо Иримэ всё ближе, и всё отчетливее ехидный блеск в глазах: — А узнаю, что обидел её, так тебе мой нрав известен, — и, обняв за плечи, целует. И тут же на шаг отступает, отворачивается, лукавую улыбку пряча. Осторожно разглаживает она серебро одеяний Орофера, улыбаясь необычайно тёплыми глазами. За окном медленно, будто нехотя, сгущаются сумерки, и крик чаек становится всё тише и тише. Сменяется и настроение, в покоях королевских бушующее: — Ты не рад… — в голосе нет ни привычной холодности, ни недавней горькой насмешки, хотя владычица констатирует нерадостный факт, — за сына не рад… Невесомо касается серебряных волос, тонких кос и мрачнеет. Знание Орофера наизусть вовсе не облегчает горькой правды: как любит он властвовать, как любит подчинять. Смеётся своим мыслям нолдиэ: — Почему меня минула эта участь? Голубые сапфиры, воды чистейшей родниковой глубже да ярче, чуть выше её собственных карих очей теперь, и оба глядят в одно зеркало, думая о своём. — Вспомни нас, — настаивает, крепче сжимая тонкой рукой сильное плечо, — как против были все, как не желали и до сих пор не желают наше счастье видеть… Если эта эллет любит Трандуила хотя бы вполовину того, как я люблю тебя, он будет счастлив, — и заметив усмешку на губах супруга, хмурится: — Будет счастлив! Смешинки дрожат неожиданно вместе со слезами на кончиках ресниц. — Счастлив? — хмурится Орофер, сквозь неё смотрит — незримо далёко, неописуемо давно. — Чем обернётся мгновение его счастья для всех нас? Какова цена будет, a’mael? Иримэ улыбается слабо — уверенно глядит и горечь душит в змеином зародыше. — Какова бы ни была, таков его выбор, и я, — мы его примем.***
Мраморные своды дворца сияют смеха серебром да взглядов лучистых перламутром, дрожат золочёным маревом счастья и грохочут, грохочут восторгом праздничным. Таурэтари, раскрасневшаяся от счастья и бесконечных танцев, осторожно берет Трандуила под руку и уводит из круга, заметив в углу залы лорда Морнэмира, мрачного, как ворона в непогоду. Взгляд рассеянно скользит по столам, замирает в одной точке. Фыркнув, эльдие указывает на занятную картину: за столом, где сидит Орофер, чересчур оживленно, а кувшинов, отблёскивающих под вечерним солнцем, слишком много. — Да они на ногах не стоят! — ахает Таурэтари, разглядев поднявшегося Миримона, что, видно, вкусил самого крепкого вина, какое владыка Кирдан в своих погребах берег. — Ты гляди, гляди… Смеётся, прикрывая рот ладонью, глаза округляет: — Что, твой отец решил всех споить разве? И откуда у них столько вина? Трандуил лишь усмехается загадочно, покачивая головой и украдкой бросает на отца взгляд быстрый; тот ловит, уголки губ кривя в учтивой, холодной ухмылке. На душе вспыхивает на миг прежний пожар азарта и детского рвения досадить, пройдясь по самому краю лезвия, границы испытывая, но тут же гаснет — теряется в топких болотах смешливого Таурэтари взора, что теперь понимает да замечает чуть больше, чуть глубже. — Не думай о том, emma lath, — Таурэтари краскою на последних словах заливается, против воли улыбаясь, — Лучше уж родитель мой дражайший всех споить попытается, нежели сжечь. Оба смеются, и Трандуил, по-прежнему пристально на отца глядя и получая тяжёлый взор ответом, лёгким поцелуем касается ладони невесты, — теперь уж точно! — а после обнимает, вдыхая привычный запах моря, соли и седого жемчуга. Отец кривится, отворачиваясь — заводит сухую, рваную беседу с Морнэмиром, который будто бы и сам тому не рад, а Трандуил победоносно ухмыляется. Произнесены уже клятвы и обещания, получено родительское согласие, сверкнул пред сотней взглядов обручальный перстень — сколько ни поглядывает на отца Трандуил, тот всё бледнеет, морщится и взглядами недобрыми матушку одаривает, но тщетно — она лишь из-под вуали улыбается светло и сверху вниз, с ленивым любопыством смотрит на пышное празднество, отчего-то оставаясь в стороне. Родители друг на друга кривятся, словами, полными яда перебрасываются и скупо улыбаются каждому, кто только решается подойти чуть ближе, этим храбрецов лишь в праведный ужас повергая. Таурэтари, заметив, куда глядит жених новоиспеченный, лишь тихо фыркает да мягко, но уверенно уводит в ровно иной угол, откуда царственных родичей не видно вовсе. Трандуил не противится, с лукавой улыбкой потянув и ту к столу, да напористо чашу, вином до краев полную, в руки суёт. Раздумывает Таурэтари лишь мгновение, а после, вдруг решимости набравшись — от мимолётного на кольцо обручальное взгляда, — делает первый робкий глоток, а затем ещё один, ещё… На грани сознания звенит Трандуилов чистый смех, разливается во рту пряный медовый вкус, и сама она неловко, силясь свыкнуться с непривычными чувствами, улыбается ему. Скользит причудливая мысль, как же повезло ей: влюблена, влюблена ведь столь ярко, столь чудесно и до глупости волшебно; влюблена — любима… Таурэтари смеётся звонким, счастливым смехом, ловя во взоре Трандуила столь знакомое чувство, что обоим разделить посчастливилось. Из палат дворцовых празднество незаметно перетекает к пристаням, к Морю ближе — то привычка старая, с первородной нуждою смешанная. Шумит Море черными водами, ласково шепчет каждой приливной волною, радуется, вместе с ними радуется, — Таурэтари чувствует, смеётся и украдкой поглядывает на Трандуила, силясь разгадать — понимает ли то он? Бьёт в лицо ночной, полный соли и морской горечи ветер, кричит чаек эхо; ускользают, путаясь клубком шерстяных нитей, и мысли. Таурэтари глядит с детским удивлением да, быть может, тревогой — незнакомо ей зрелище это, непривычно и оттого пугающе; Трандуил же смотрит безмятежно, лишь ухмылка ядовитая на губах играет. На лице его ночные тени сплетаются и искрят красным золотом праздничных огней, в глазах тёмных тонут звёзд неверные блики. Хмель кружит голову, в ушах звенит; отчего-то ей вдруг хочется рассмеяться громко, да мир, вспыхивая мириадой оттенков, неожиданно сужается до Трандуиловых очей ярких. Тот усмехается, мягко отнимая у неё кубок из рук; Таурэтари не противится — смотрит, зачарованная, на то, как чистым лунным светом змеятся локоны суженого. Она с любопытством оборачивается. Мир покачивается, а глаза Трандуила на миг вспыхивают чуть ярче, идут рябью и вдруг теряются во взорвавшемся изумрудным да рубиновым светом воздухе. Таурэтари вздрагивает, мгновение спустя улыбается, поняв — фейерверки. Ей кажется, будто Гавани в этот причудливый час тонут в серебре разговоров, смеха пожарах да музыки водоворотах; чужой хохот, взоров пылающих свет, фейерверков каскады — то будто иглой раскаленной под саму кожу ей вшивают, нити кукольной марионетки к позвонкам крепя. Вино медовое диковинно сводит с ума, обрушивая весь мир на голову, но и мир тот — мир бешенства огней, трепетного восторга и необъяснимого, всеохватывающего счастья. Таурэтари заливисто смеётся, думая, что едва ли в жизни её теперь найдется день лучше, ярче. Трандуил лишь стоит рядом, глядя со смешливым лукавством, и молчит. Но молчания того ей отчего-то достаточно — ведь знает дальше — с ним вместе, всегда вместе, — будет лишь счастье.***
Иримэ, в шёлковую перчатку пальцы спрятав, осторожно рукой касается ладони супруга: — Мне пора… — последний взрыв цветных огней тонет в её черных от ночи глазах, — жаль, что так и не искупались с тобой. Рядом стоящему Кирдану отлично всё слышно, и он таит улыбку: нолдорские привычки из лесной владычицы не смогли выбить ни время, ни старания мужа, ни чужое окружение. И всё так же вслух, не смущаясь свидетелей, она добавляет, хмурясь: — И каким бы страшным зельем ты тех юнцов не опаивал, в вино коварно прежде подмешав, за всё дома спрошу. Взглядом ласкает фигуру сына, не позволяя слезам на глазах появиться, но идти прощаться с ним не торопится — не к чему разлукой недолгой омрачать праздник. Трандуил смеётся искренне, широко улыбаясь, с высоты своего роста глядя на Таурэтари, смеющуюся в ответ — и это лучшая картина, какую могла вообразить себе Владычица. Дуновением ветра кажется родной голос в голове: Орофер бесстрастен лицом, отпуская ладонь жены, и только усмехается на её «взгляни, как они счастливы».