***
Закат сменяется рассветом, и на ступенях Чертогов её ждут неизменные сверкающие белые одеяния и обычные — чёрные. Бросив поводья, леди Иримэ у крыльца спрыгивает с лошади; протягивает руку родичу. Разговор ведут на квенья. Агларон успокаивает: — Совет недоволен состоянием казны, — и намеренно не называет имён, хорошо зная, что названная сестра и без того догадается, — а празднества желают обширные устроить. Смуты никто не затевают, только Владыку винят в чрезмерной любви к вину. Иримэ слушает, склонив голову к плечу, медленно расстёгивает пряжку золочёную на плаще. — Женить принца желают выгодно, хотя и знают, что нет такой невесты, которая бы состояние казны поправила да сердце Орофера покорила. — Слыхала, слыхала это всё, любимый брат, — нолдиэ сжимает руку советника, — завтра поговорим о том. А сегодня тебе тайну расскажу, — и, совсем не умерив силы голоса, прежним тоном объявляет (а эхо то послушно разносит): — Мой сын помолвлен. — С кем? — Тиринон желает удивиться с Аглароном вместе, но ему не пристало по роду службы, и он безмолвствует. — Завтра, завтра узнаешь всё, братец. Леди Иримэ довольна сенсацией, довольна удивлением и предвкушает на собрании Совета в новый полдень то же. От парадной лестницы до собственных покоев идут вдвоём, и из глаз правительницы пропадает всякое веселие и лукавство. — Не усмотрел же ты угрозы лишь в том, что почтенным советникам вздумалось пересчитать казну и убытки, Корко? Впрочем, даже и это оскорбление из её уст сочится мёдом. — Вам, моя госпожа, — Тиринон пристально смотрит на её точёный профиль, — известно, что и в этом есть опасность. Речи советников вольнолюбивы и не имеют в себе должного почтения. — А кроме этого… — она ещё не раздражена, но уже недовольна, и выказывает это не голосом, а тонкой морщинкой на лбу. — Лорд Фиравель, — он молчит мгновение, ожидая мгновенного возражения, но владычица безмолвствует, — несколько раз приходил к поединщику аранена. Беседа носила весьма отвлеченный характер, но в ней милорд часто говорил о заливе Лун и о Дориате. Единожды — сразу после того, как вы уехали — тренировался с ним. Морщинка на лбу становится глубже. — Не говорил с ним? — Ваши племянники, моя госпожа, находятся под негласной вашей защитой, но если вы прикажите… — Я сама с ним поговорю, — обрывает его леди Иримэ, — спрошу, отчего это ему вздумалось вести с поединщиком такие разговоры накануне праздника. — Впрочем, — Тиринон отступается, — быть может, лорд Фиравель желал только хорошенько рассердить его, чтобы аранен получил удовольствие от поединка и победы. Владычица награждает его тяжёлым взглядом. — Ты бы мне об этом не стал докладывать, если бы всё таким пустяком обернулось, Корко. Что ещё? Тиринон молчит, давая понять, что более ничего, заслуживающего внимания правительницы, нет. — Глаз с племянника моего не спускать. И Эру Единому известно, скольких сил стоил этот приказ. В высоких светлых покоях, где всё так под её вкус — изящное, тонкое, опалённое пламенем былого, закапанное восковыми слезами минувшей боли — ждёт свита: среброволосые да златокудрые эллет, чьи отцы гордо носят на сильных плечах титулы советников. Миримэ, Ороферова копия, сияет сапфировыми глазами: — Моя леди, дорога не утомила вас? Иримэ, любя её, как родную дочь, ласково гладит по щеке в ответ. — Дорога к дому всегда легче, чем из него. На тахту, бархатным покрывалом накрытую, опускается устало, позволяя снять с себя украшения и обувь. — Прикажи воды приготовить, ion nin. Прислуга, повинуясь одному только движению головы владычней племянницы, исчезает. — Что же там, в Митлонде? — Бретилиэль подходит ближе и желает расчесать темные кудри правительницы, но та не позволяет, поднимается. — Всё так же светло и мокро. Трандуил женится, — говорит как бы между прочим, замечая, как в отражении вытягиваются лица придворных дам, — скоро с невестой здесь будет. Она не принцесса — корабела дочь, и к тому же юна. Миримэ, этикет и правила многочисленные придворной жизни на мгновение позабыв, выдыхает: — И Владыка позволил? Иримэ медленно, очень медленно, словно с открытой раны — бинты, с лица вуаль поднимает, обнажая шрамы. — Позволил... Раз сам грешен был, так решил справедливым явиться. Вода в купальне обволакивает, масло радужным хвостом, с пальцев сорвавшись, расплывается. С широко открытыми глазами нолдиэ опускается на дно и оттуда смотрит на преломляющийся отблеск свечей, на разводы. Кажется, что ничего нет: ни Леса, ни забот — только странное, отдающееся звоном серебряных колокольчиков, счастье. Ороферово счастье другое — туманное, пеленой подвергнутое, как пеплом присыпанное. Ороферово навсегда с печалью, со страшной болью смешано, а её — Иримэ, беззаботной Иримэ, юной, глупой — только с радугой на воде. Миримэ с тревогой на названную тетушку глядит, пока слуги мягкими полотенцами и простынями её тело обворачивают. В голове — порывом сквозняка чужие слова: «Скоро приедет, такая маленькая, едва-едва подросшая. Приедет и привезет с собой ворох лент — так они носят. Будет смотреть огромными глазами на наш Лес, Чертоги, и станет пугаться теней и шорохов. А что будет потом? Трандуил из неё скоро вылепит идеал: не уговорит — так сломает, не сломает — так подчинит. Это у него в крови. У нас в крови...»***
— Леди Анорсел... Иримэ усмехается в ответ на эту невинную лесть, протягивая руку своему главному советнику. — Агларон, не ослепни, коль скоро так меня величать решил. А ослепнуть не трудно: окутанная белыми шелками, с лицом, укрытым белой плотной вуалью — одни глаза ясные сияют — владычица несет на подоле солнечные лучи — россыпи алмазные, по юбке разбросанные, в тонком венце горит ограненный бриллиант. Солнце, по обычаю застывшее на золотом луче, и то скрывается за тучкой, пощадив глаза советников, когда леди Иримэ входит в залу Совета. «Вот трона два, То простая игра. Кто королём станет, Тот королеву рядом посадит. А если беда, То королева — одна. Никто не защитит — Мужа не простит. Трон чужой она возьмёт, На свой — другого изберет. Небо перевернется, Ласточка в гнездо вернется». Дорога до возвышения, на котором стоят дорого украшенные резные кресла, всегда укладывается в этот странный стих, записанный когда-то Даэроном. Недоброжелатели поговаривали, что под королевой подразумевал он прекрасную Лютиэн, а под «непрощенным мужем» — Берена, но Иримэ в тонкости не вникала. Привычно оперевшись на подлокотник, она несколько долгих минут молчания оглядывает знакомые лица: отмечает и скуку, и недобрый прищур, и настороженность, и хитрую осторожность. — Мне стало известно, — эхо — дочь Чертогов — отчетливо повторяет каждое слово, — что вы, лорды-советники, желали бы аранену выгодную женитьбу устроить. Не думала, — смех дрожью по телу пробегает, — что на такое толкнет вас желание празднества достойные устроить. — Не только празднества, — поднимается со своего места Нимэстель, и Иримэ досадливо морщится. — Ну да, знакома мне эта песня, — и в запрещающем жесте поднимает ладонь. — Сядьте, лорд. Довольно с вас речей о былом величии, жадности и нашей неудачливости. Наслышаны. В голосе нет раздражения, только усталость, как от сотни раз повторенного урока. — Полагаю, слухи уже дошли до некоторых из вас, — тонкие пальцы бегают по подлокотнику, неведомую мелодию наигрывая, — а теперь я и прямо объявляю: принц обручился с леди Таурэтари, дочерью корабела из Митлонда. Завтра прибудут они сюда. Шепоток как ветерок пробегает по шеренге стульев: Совет удивлен, Совет раздосадован, и только родичи, что в белых одеждах рядом сидят, остаются спокойны. — Отныне вопрос женитьбы наследника решён, — Иримэ повышает голос, сжимает кулак, — и впредь к нему возвращаться не станем. — А если помолвка расстроится? — то зять Морнэмиров встревает. — Приложу все усилия, — нолдиэ подаётся вперед, — чтобы этого не произошло. А этого и не случится, если вы язык за зубами держать станете, лорд Аркуэнон. — Самоуверенность у них в крови. Это кто-то из коричневых дублетов, из ненавистных нандор, но Иримэ благоразумно эту колкость мимо ушей пропускает и кивает казначею. — Расскажите о наших делах, лорд Эйринон.***
Эрин Гален встречает их хриплой тишиной. Трандуил рассеянно думает, что настоящей тишине в лесу, что в этом, что в любом ином, места нет и никогда не будет; как не было и ей жизни в Митлонде, навеки окутанном трепещущей морской дрожью и чаек криком. Эта тишина ему знакома; полотно её для всех незаметно, и для каждого иллюзорно привычно, шьётся из птичьих песен, звериной рычащей поступи, деревьев разговоров и чего-то высшего, первородного, неописуемо прекрасного и давно уже родного. Королю навстречу деревья кланяются, расступаются и будто вьются, вьются в радостном восторге от долгожданной встречи. Трандуил сжимает тонкие пальцы невесты, неким причудливым чувством ощущая её трепет, пошитый белыми нитками страха пред неизвестным. В его собственном сердце поёт и трепещет, рвётся, гонит вперёд, — навстречу, — под тёмные кроны деревьев, в кривых тенях заката на великанов древних до смешного похожих. Себя он сдерживает — ловит странное, доселе невиданное выражение, фарфоровой маской на лице Таурэтари застывшее. А той дурно — почти боязно. Обрушивается на голову понимание — нет рядом ни Моря, ни извечно следующего шума его, лишь листвы дикий, незнакомый и оттого лишь пугающий шепот, в котором только угроза слышится, только презрение к чуженинке, только злоба. Будто королю своему Лес, — о, ныне Таурэтари смысл слов жениха понимает, разделяя не восторг и любовь, но восхищение, — вторит в мыслях его о неугодной сына невесте. Лес смотрит на неё сверху вниз, зло хохочет птиц криком и черными глазами тьмы путанных чащ мерцает. Гонит, прочь гонит, ведь чужая она здесь, лишняя, ненужная. Отчаяние и страх кружат голову, в глазах щиплят, но Таурэтари лишь зубы стискивает, подборок вскидывает, заставляя себя за уверенную теплоту пальцев Трандуиловых держаться. Напоминает: рядом он, навсегда рядом теперь — клятвам согласно, не покинет и всё разделит, быть может, любови своей к Лесу растолковывая да уча. Таурэтари уыбается робко; утихает сердце в груди, смолкает страхов комариный стрёкот. Неугомонную Эариэль картина лесного величия, столь чуждая для тех, кто всю жизнь подле воды прожил, трогает ненадолго, и она засыпает едущего рядом с ней Халлона — тот, верно, уже успел возненавидеть тётушку, что своим приказом его нечаянно на соседство с чересчур любознательной нолдиэ обрекла — вопросами, которым нет конца. Таурэтари, закидывая голову на плечо жениха — нет, принца! Настоящего принца теперь! Вот и деревья повинуются ему! — любуется игрой света, что посылает солнце и что так безразлично рассекает ветвями и листьями Лес, на тропинки лишь тень да крохотные светлые пятна оставляя. — Сойдём с коня. Хочу прикоснуться к нему, — уже осмелев и не довольствуясь ролью сторонней наблюдательницы, просит. Кора — везде кора: что в Митлонде, что в Зеленолесье, но отчего-то дрожат пальцы да дыхание в груди спирает, когда осторожно тянет руку и касается нагретого светилом ствола высокого тополя. Закрыв глаза, слушает, ищет отклика, но в птичьем посвисте, в шелесте листьев одно негодование. Чудится, что дерево шевелится и хочет ускользнуть от её, чужой, дикой, прикосновений. Рука падает обессиленно, комкает платье. Таурэтари, пряча слёзы, оборачивается к Трандуилу и, виновато головой поникнув, идёт к лошади. Что-то холодное неожиданно касается её мягких туфель, мочит пальцы и обдает таким родным, пусть и едва уловимый запахом. Опустив глаза, эльдие недоверчиво смотрит на блестящее у пальцев, наклоняется, вглядываясь. Узкой лентой ручей вьётся у ног, совсем крохотный, едва заметный, и сердце при взгляде на него начинает стучать безудержно-радостно. И здесь вода! И здесь — власть Ульмо! — Мне нравится этот лес, — заявляет, горделиво улыбаясь, Трандуилу она, и глаза вспыхивают прежним веселием, чей огонёк до поры поугас, затаившись. — И моё Море так же близко здесь, как если бы мы сейчас стояли на верфях Митлонда. Однако, ожиданий против, улыбается ей в ответ Трандуил с тёмным ехидством, в одно мгновение на отца становясь неотличимо похожим. — Твоё ли Море, душа моя? — шепчет нараспев, причудливо изменяясь. Голос его в диковинной симфонии с Леса надрывном, скрипуче-птичьем смехом, переплетается, обретая доселе невиданные краски. Глаза на миг колдовской, лукавой зеленью вспыхивают, а сам Трандуил вдруг в резком движении сжимает её запястье, не позволяя и шагу с места ступить, что там — воды, призывно мерцающей, коснуться. Лесной, лесной он эльф, — кричит и хохочет мир, боязливым шёпотом материнский голос бормочет: — Беги от него, и от Леса этого беги, не принесут они счастья тебе… — Вода та зачарованная, — с чужой усмешкой Трандуил произносит, по-птичьи голову склоняя набок и с отрешенным любопытством за нею наблюдая. — Проклятая, если пожелаешь. И проклянет, околдовав на века, утянет и тебя, стоит только прикоснуться раз. Молчит Таурэтари, хмурится, отчего-то преданной себя вдруг ощутив. На ручей бросает взгляд отчаянный, горький: как могли воды, столь знакомые и любимые во всяком воплощении, злом, лесными чарами опутанным, оказаться? Что-то во взоре её Трандуила обжигает пощечиной, будто отрезвляя, и, к Таурэтари удивлению, он вновь мгновенно переменяется, превращаясь из того, кем приехал он в Митлонд, в того, кто был ей знаком да любим, и кем Серые гавани покинул. — Пойдём, cormamin, будут тебе ещё реки, — примирительно улыбается, мягко тяня за собою. О том, что и те реки едва ли многим на оставленное невестою Море похожи, Трандуил решает умолчать, надеясь: забудет. Таурэтари, вновь радостью и предвкушением охваченная, забывать совершенно точно не собирается.