Вы, матери, братья, сестры и отцы...
Мерно стучит копытами лошадь, да, словно бы в такт подпевая, ржаво стонет повозка. От повозки то, по сути, одно название — старостью изъеденное до самых костей корыто, собранное из мусора кем-то местным. Может даже и тем, кто едет наблюдать великолепное вечернее шоу внутри неё. А о мертвых сами знаете: либо хорошо, либо никак.Вы, верующие, притворщики и истинные грешники...
Их церковная песнь — протяжный, по ушам режущий скрежет, отдающийся в эхом по углам домов и заворотам улиц. Их саван — старая, брезентовая ткань, выкопанная откуда-то из земли, да дерьмом разным измаранная так, что при всем желании не угадаешь её изначальный цвет. Сотню раз перешитая, двести порванная, и всё равно припаханная к работе. Их пастор — усатый ковбой средних лет, что в Бога отродясь не верил. Да и не поверит никогда: для них, и людьми, и богами брошенных, на костях почивших выживающих, что уже и мусор за золото верить стали, понадежней любых богов будет старая добрая двустволка. Даже если и было в мире что-то высшее, великое и милосердное, что за страдания воздает и счастьем райским ожидает всех мучеников, то было это до тех дней, когда полилась по земле черная жидкость, и тысячи существ, каких разум человеческих не придумают, поползли под кожей в поисках новой обители. Сейчас осталась лишь пустота, и ничего более.Пророки, святые и ангелы...
И зубы стискивая до боли, повторяешь, как заведённый: «Всё будет хорошо». Ногой ударяя по задней крышке повозки, глядя, как то, что ещё недавно было жителями города, теми, кого тебе не удалось защитить, на землю ошмётками сваливается. «Всё будет хорошо!». Натягиваешь на нос повязку: не хватало, чтобы эта дрянь ещё и на тебя попала. Тогда останется только раздавать имущество, да стреляться сразу же, пока тело без разума не начало доставлять лишних хлопот. И без того один пашешь за пятерых, ибо померли все, кто мог помочь, стоя с тобой игрушечными солдатиками перед неизбежностью. Стреляя холостыми, да всё понимая: скоро умрёт ещё больше людей, кто бы что не говорил. «Всё, сука, будет просто охуительно!».Женщины, дети, и все вы, джентльмены…
Им, говорят, в пустые глазницы не глядите. Не ищите во взгляде, холодом смерти липнущем, хоть что-то, что могло бы напомнить о жизни: так и головой тронуться не долго. Он же — никогда не слушался, он всегда смотрит. Вглядывается, пытаясь каждого узнать, лицо и имя каждого запомнить, в памяти клеймом раскаленным выжигая: списком тех, за чьей жизнью он не уследил. Друзья, с которыми ещё пару лет назад доводилось пропустить по стаканчику больно жарким вечером. Дети, что плели венки из солнечной пшеницы, да руки тянули, упрашивая на лошади покатать. Женщины. Те из них, что были ближе всех иных. В пасть надвигающейся темноты брошенные первыми.Все вы, кто ступает по этим землям.
— Обретёте лишь смерть.
Чиркает спичка. Не глядя — в кучу из сваленных тел. Чёрные выделения разгораются долго, но горят хорошо. Разве что воняют неимоверно. Стоило ли ждать, что гниющая плоть будет пахнуть фиалками? Под кожу запах въедается: дня три так точно не отмыться. Сначала терпишь, потом – начинаешь блевать. И запах горелого гнилья, словно сраная вишенка на торте, дополняет собственная рвота, да пот, мешающийся с солнечным жаром. К такому невозможно привыкнуть. А закат – как тогда. Красным чертит линию невозврата: черту, за которой кончается жизнь. Разорвавшейся плотью отдаются в голове выстрелы, тел, местами ещё живых, криками жизни неведомой заходящихся — дрожь собственных рук, так нервно, почти истерично, заряжающих ружьё. Их глаза. Были ли такими же её глаза в тот день? Откинулась ли также её голова, стоило нажать на курок? Выстрел второй, третий… пока липкая, чёрная масса не забрызгает до самых колен. Пока тело, ещё недавно так горячо любимое, не перестанет дышать. Продолжая двигаться. — Кев, ты чего? Опять? — Дёрнет за плечо напарник. Ему в ответ лишь головой мотают и счастье, что не послали сразу. Только шляпа всё ниже, к носу, опускается. — Да ладно, слушай, говорят, худшее уже позади. — И ты им веришь? — А чего не верить? Они там умные, у них какие-то расчеты, технологии, бабки... — Ага, бля, которые они нам уже год прислать не могут. Или уже два? — Ну слушай, сегодня мы этого дерьма вон сколько сожгли. На следующей неделе меньше будет. Потом ещё меньше. Так и выровняемся! Нормально будет, чего ты и вправду. Выберемся. Кевин молчит. Лишь взгляд, тяжелый, поднимает, стараясь понять: правда ли ты, дружок, настолько идиот? Верить всем этим россказням, верить, что стоит лишь посидеть на заднице ровно, послушным мальчиками робко помолиться, да всё будет хорошо. И всё само наладится, и всё само как-нибудь нормализуется. Стоит лишь подождать. Правда? — Значит Резник для тебя дерьмо? — А, он чё, там? — Головой в сторону костра кивает, а пламя, словно слыша, всё выше разгорается, прожигая тёмное небо. — А блять кого мы по-твоему сегодня из их дома вытаскивали? Мутировавший пылесос?! В ответ: неразборчивый бубнёж. Что так бывает, болезнь случайна и всё то, что по единственному уцелевшему радио Кевин уже который год слушает изо дня в день. И кулаки чешутся, и одного не хватает, одной грёбанной фразы, что в горло рыбной костью впивается, что осточертела до невозможно уже всем: — Ну а как ещё по твоему будет, если не хорошо? Всё же будет хорошо?«Всё будет хорошо! Ваш мэр любит вас!»
Ударить так хочется — нельзя. И без того людей мало, раз в работу дают таких отсталых. Алонсо на землю сплёвывает, да сделать больше не может ничего. Даже говорить — смысла нет. Все здесь скажут ему одно и то же, как грёбанную молитву: всё будет хорошо, ведь так передали из города. А то, что передают это год так уж третий, вряд ли кого-то взволнует. Надежда сильней любого здравого смысла, ведь это последнее светлое, что уцелело среди непроглядного хаоса. Уходит, не оборачиваясь. Пешком — до самого города, по пустынным дорогам и холодным ночным степям. Злость греет не хуже солнца. Злость и чувство отвратительной беспомощности, с которым уже невозможно стало мириться. Невозможно смотреть, как с темноты начинается новый день, слышать, как вновь закрутилась рулетка, выбирая себе новый ужин. Старый пьянчуга? Молодая мать? Любящий отец? А есть ли разница, кого сожрать первым? А есть ли смысл пытаться, обходить изо дня в день весь город, держать закрытыми границы. Проверять, словно скот, живых людей, убеждаясь, что каждый жив. Раньше городские собрания несли надежду, теперь же, каждый пришедший, в чужих глазах ищет чёрную слизь. Раньше, всё, что руки достать могли, разбирая, говорили друг другу люди: переработаем, адапируемся. Справимся. Теперь лишь эта чёртова молитва, да неловкое молчание. Каждый помнил, как умирают от Болезни. Каждый видел это своими глазами. Кевин же был тем, кто пронёс это знание с самых первых дней, когда ещё даже самые важные из людей ничего не могли знать. Видел: бездействие — утоплению подобно. Никто не вытащит тебя со дна, никто не спустит воду, когда вот-вот и будет поздно. Они ждут уже слишком долго, так больше быть не должно.* * *
— Трейс, собирайся, выезд за едой через пять минут. — Опять ты? Знаешь, мог бы и сам всё привезти, вместо того, чтоб меня с карантина дёргать. — Малышка, ты уж прости, но лепёшки кончились. Так что поедем в Hypnodancer за пиццей. Да-да, я помню про двойной сыр, не смотри на меня так. — Так у нас же нет этой пиццерии? — А в городе есть. Угадай-ка, малая, с одного раза, куда это мы с тобой рванём?