Жизненные трудности простого немецкого летчика

      Ежиков распахнул глаза. Потолок с треснувшей штукатуркой уставился в ответ на него, а кровать открывала заманчивое предложение — никуда не выходить. Юноша принял бы его с удовольствием, если бы обитатели дома не нуждались в дровах. С утра пораньше Эдуард Вадимович поднялся, оделся как можно теплее и вышел на мороз. Здесь он писал какой-то лёгкий стишок — надо же было как-то отвлекаться от тяжести происходящего. Анна приготовила пирожков в дорогу и смазала полозья санок, на которых уже лежал топор и верёвки. Путь в лес по сугробам отнимал много времени, ещё больше — обратно с вязанками тяжёлых дров. Зима выдалась лютой, припасённых летом и осенью дровишек катастрофически не хватало, вот и приходилось периодически ходить в чащу. Поначалу Ёжиков перетаскивал к Баранским дрова Антона, потом, когда перебрался к ним окончательно, перетащил свои скромные запасы. Однако, понимая, что надолго этого не хватит с учётом сложившейся обстановки, Баранские сошлись в решении сделать запасы сейчас, чтобы позже как можно реже покидать пределы деревни — с каждым разом делать это становилось всё опаснее. Ёжиков собрался, пожелал хозяйке дома доброго утра и вышел на улицу, где его уже поджидал друг. Вялый обмен пожеланиями доброго утра, и оба они вышли за калитку, укутавшись в шарфы. Баранский тянул за верёвочку санки, торопливо шагая впереди. Ёжиков выдохнул в слегка подмёрзшие ладони. Очки моментально запотели. Несколько шагов молодой человек сделал почти вслепую, нашаривая в карманах пальто свои шерстяные варежки. — Чего ты там с ноги на ногу переминаешься, идём быстрее, холодно же, — бросил Эдуард, не оборачиваясь. — Да иду я, — промямлил он и побрёл следом. — Раньше начнём — раньше закончим. — Да знаю, знаю. Некоторое время они шли молча. В тишине утренней деревни не было слышно ни собак, ни кур — никакой живности здесь не осталось, кроме спящих соседей. В это время года ран вставал, разве что, Лосев. Лосев… Владимир задумался. Он давно уже не видел учёного. Может, у него что-то случилось? Заболел? «Пожалуй, стоит навестить его вечером» — решил про себя парень, и снова вернулся к прежним мыслям. Голова его была занята Антоном, точнее — записками, которые от него иногда передавали те, кто бывал в деревне. Если верить ему, обстановка накалялась. «Но ничего, нас больше, мы сильнее. Недавно видели отряд, и выглядел он жалко. Разбить его будет несложно. Скучаю по вам». Он писал шифром, которые они вдвоем когда-то давно придумали, играя в разведчиков. Это было удобно и очень надёжно — так текст не разгадает никто, кроме Ёжикова. Шифр с ключом он хранил бережно в своём самом любимом гербарии, а вот Антону повезло с памятью — один раз записал в личном дневнике, выучил, и теперь никакого ключа не надо, чтобы понимать, что пишет ему друг.

***

      Мулентий поставил чашку на стол со свойственным ему раздражением. Жена, сидевшая рядом с ним, вздрогнула — Муня, хоть и привыкла к суровому характеру и вспыльчивости своего супруга за годы брака, всё же не всегда ожидала столь бурных реакций в абсолютнй тишине, да ещё и на пустом месте. — Ну пугай меня так, — строго сказала она и гневно взглянула на мужчину. Тот возмутился ещё сильнее. — Доколе? Сколько мы ещё так жить собираемся? Вот тут по деревне свободно шастает вся эта чернь необразованная: вчера ещё землю пахали, а сегодня, вон, возомнили о себе не весть что, бегают тут с ружьями, стреляют в благородных господ. Чего им не нравилось-то? Наш род уж вона сколько лет им не хозяева, а с десяток лет назад они ещё и выплачивать долги по земле прекратили. И что их не устраивало-то? Ну скажи же, Муня! — Воевать не хотели, устали от войны, а кому охота? — «Кому охота», ты посмотри! Им царь такую милость даровал да с барского плеча, в убыток нам землю, а они, ты глянь, какие наглые, за счастье и мир для наших братьев с Балканского полуострова… Ох, наглецы! — С барского плеча? Бредите, Коровьев, бредите, — покачала головой Аннушка, делая очередной и чуть поворачивая пяльцы в нежных тонких руках, — Сплошные убытки не только вам, но и нам. Отпустили, можно сказать, на произвол судьбы, как с дедом Медведева было. Мол, мы и заботиться о вас не будем, потому что мы вам больше не хозяева, но и за свободу и землю свою вы нам денежку со всей общины пожалуйте, а пока не расплатитесь — отсюда не уедете. Вот тебе и свобода. А вы лишились земли, которая вам без рабочей силы даром не нужна, и всей своей прислуги. И вот земля стоит, и нужно, чтоб кто-то на ней работал. Вот и платите своим же бывшим крепостным. Сплошная невыгода — то, что раньше вы получали безо всякой платы, теперь стоит вам денег. Только вот у вас эти деньги есть, а у нас не было и нет. Да и, думаете, это единственная причина? Причин-то много, всех не перечесть так сразу…       Подобные споры происходили достаточно часто, а что поделать? В тяжёлые времена людям с разными точками зрения зачастую приходится мириться с недостатками друг друга, чтобы вместе противостоять войне, голоду и чёртовым морозам, иначе никак не выживешь. Летом станет легче, а пока стоит потерпеть. Мулентий, конечно, хотел начать спорить и возражать, но жена мягко положила на его плечо руку, настойчиво призывая к прекращении словесной перепалки. Подобные споры не несли никакой смысловой нагрузки — мало того, что обе стороны имели весьма смутное представление о предмете дискуссии, так ещё и вытекал этот конфликт из простых старых обид — помещики из рода Коровьев действительно были не очень.       К вечеру в доме Коровьевых собрались все, кто остался в деревне. Это были и бабушка Софья, и старик Карл Карлович, Копатыч с племянницей, супруги Баранские и, наконец, Ёжиков. — А вот при царе… — снова начал Мулентий. — К чёрту политику! — отрезал Карл Карлович, — Вы знаете, мой друг, моё воззрение.       Муня покачала головой. Птицына поправила круглые очки и накинула ещё несколько петель на вязальные спицы. Ёжиков смотрел в окно, подперев голову рукой. — На что уставился? — спросила его Степанида. — На огонёк. На фонарь похож… — тихо сказал ей Ёжиков. — Может, стоит им всем сказать? Это может быть враг… — шёпотом ответила ему девочка. — Да брось, есть ли разница нам, простым сельчанам, между друзьями и врагами? Что эти последнее отбирают, что те. Не всё ли равно?       Баранский был пессимистично настроен. На поэта опять нахлынула меланхолия. — Он один. А нас много. Даже если один, что он нам сделает? Вон, у Копатыча со времён войны с японцами, так сказать, винтовка.       Огонёк наконец приблизился настолько, что можно было разглядеть силуэт того, кто нёс с собой этот фонарь. Ушанка, стоит торчком, а на неё — красная звезда. Тулуп, варежки, улыбка… — Антон! — воскликнул Ёжиков, вскакивая со стола. Он, как был, в рубахе и брюках, сунул ноги в валенки и выскочил за порог. Все проводили его удивлёнными взглядами. За ним захлопнулась дверь. Очки моментально запотели от перепада температуры. Он бросился навстречу, не разбирая дороги, пока не уткнулся в объятья. — Совсем дурак?! — закричал ему Зайцев, роняя фонарь в снег, — Простудишься, ёлки-иголки! — Это действительно ты! Живой! — Живой! Мы оттеснили их глубоко и надолго, понимаешь, да? Да что стоишь столбом по колено в сугробе, давай-ка в дом! Я сам замёрз...

***

      Стоя на вокзале, укутавшись в шерстяной шарф, Лосев дремал. Под глазами нарисовались тёмные синяки, кожа на руках покрылась экземой, а, судя по боли в горле, он был ужасно простужен. Два долгих месяца скитаний, и вот наконец он стоит на вокзале. Они стоят. И рядом Пин. Он выглядит очень серьёзным. Вот он — последний рубеж. Где-то там, далеко, перестали тянуться линии фронтов, утонули в снегу братские могилы, занесло вьюгой колючую проволоку и стреляные гильзы. Шум войны никогда не стихает. Если её нет здесь — значит, она есть где-то в другом месте. Она не кончается. Если её не видно — это не значит, что её нет. Просто она не здесь, а где-то там, за сотней холмов, так далеко, что эхо её просто не колышет твои барабанные перепонки. Мировая война превратилась в гражданскую. Да, вот сейчас они сядут в поезд, да, вот сейчас они преодолеют последние километры, всё стихнет. Вот только там, от Урала до Дальнего Востока люди продолжат стрелять. А когда прекратят, начнут стрелять ещё где-нибудь — хоть в Польше, хоть в Штатах. Не важно — новая бойня не заставит себя ждать. Кажется, во всём мире было лишь пять лет, когда не воевал никто и ни с кем. И то было это неизмеримо давно.       Пин смотрел в пустоту. Его страна вышла из войны проигравшей. Фабриканты Германии обогатились, а нам дизентерия рвёт кишки — как-то так потом напишет Ремарк? Чем бы война ни кончилась, простой рабочий или крестьянин всегда в проигрыше. Он всегда несёт ответственность за решения, которые приняли без его участия. Пин возвращается на Родину, потому что он её любит. Он ещё слабо представляет себе, куда именно ему предстоит вернуться — в страну, разорённую войной, выплачивающую непосильные репарации, страну, которую обескровили и обесчестили. Он понимал, но не знал, он только догадывался. И это его не пугало. Может, за это Лосев его и полюбил?       В поезде много людей. Многие из них с протезами и на костылях. Худые. В вагоне холодно, стекло покрыто изморозью. Она не сразу тает от прикосновения промёрзших пальцев. Лётчик молчит, лишь слегка приобнимает за плечо. Осталось совсем немного...