Кораблекрушение

Луна глядела сквозь решетку светового люка. Я смотрел в ее круглое равнодушное лицо. Мне не спалось. Над головой слышались шаги – кто-то из вахтенных прохаживался по юту от левого борта к правому и обратно. Рядом висела пустая койка – Джека не было в каюте. Он, видимо, чтобы проводить как можно меньше времени в обществе Игнасио, на добровольных началах, за порцию рома, помогал вахтенным матросам и с ними же проводил свободное время. Дэн как-то заметил, что он хороший моряк, что он даже слишком хорош для матроса, разбирается в навигации и с математикой у него, по выражению Бэйла, полный порядок. И хотя Джек обычно вызывался на самую тяжелую физическую работу, Дэн как-то углядел в нем способности достойные офицера королевского флота. Я завидовал Джеку. Безделье тяготило меня, заставляя крутить в голове одни и те же мысли и рождая самые нелепые опасения. Я не мог бы вспомнить, когда чувствовал себя спокойно в последний раз. На острове мне приходилось присматривать за Джеком и Марией, и постоянно беспокоиться о том, увидим ли мы судно, если таковое вдруг появится у острова, и сможем ли привлечь внимание людей на нем, и что это будут за люди. Хватит ли нам пищи до того как нас спасут, не заболеет ли кто-нибудь. Теперь я боялся за Игнасио, за себя и Эмили и даже за Джека, когда тот взлетал вверх по вантам на головокружительную высоту – выбленки казались мне слишком тонкими и непрочными, фок-мачта слишком высокой. Я боялся, что Дэн не сдержит слово. Что если мы идем совсем не в Портсмут? Правда, когда я поделился этими опасениями с Джеком, тот только саркастически рассмеялся и заявил, что его знания морского дела «достаточно» – это слово он особенно ядовито подчеркнул – для того чтобы понять, где мы и куда направляемся. В конце концов, нас может настигнуть шторм или напротив штиль, пираты, кто-нибудь забудет снять обувь, входя в крюйт-камеру, и тогда искра от подошвы отправит нас всех на небеса прямо на «Персефоне». Это, последнее, предположение мне самому показалось смешным, и я хмыкнул. На «женской» половине послышался какой-то шум. – Милорд, вы не спите? – раздался шепот. За занавеской заскрипело, босые ноги зашлепали по палубе, из-за куска парусины показалась голова Игнасио, а потом и он сам. – Ты почему не спишь, Игнасио? Тот только вздохнул, опускаясь в гамак Джека. – Не могу уснуть. Меня это не удивило. Я часто слышал вздохи, скрипы и шаги – три коротких шага в одну сторону и три в другую – в той части каюты. Игнасио не спалось почти каждую ночь. И только когда возвращался Джек, веселый, пахнущий ромом, шумно дышащий, пошатывающийся в темноте, и заваливался в койку, Игнасио затихал, и тогда я слышал только шаги вахтенных над головой, поскрипывание дерева и шум волн. – Нечистая совесть? Говорят, на людей с нечистой совестью бог насылает муку бессонницы и их грехи не дают им покоя всю ночь. – Совесть, милорд? Мне нечем гордиться, я корю себя за глупость, но совесть не мучит меня, нет. – Ох, Игнасио, – только и смог выдохнуть я. – Я жалею, что убил Диксона, я нажил кучу неприятностей, но мне не жаль его. Он был дрянной человек. – Мы, кажется, уже говорили об этом. Ты сам не лучший из людей, но постоянно оправдываешься местом, где ты вырос, обстоятельствами, воспитанием. Но все, что ты сделал, ты сделал сам, вот этими руками, – я сжал его запястье, – а не твой отец, землетрясение или священник в твоей церкви. – Я не хотел убивать Диксона, – глухо сказал Игнасио. – Я не знаю, как это вышло. Какое-то помутнение, безумие… – А Джек? Как ты мог так поступить с ним? Только не говори, что любишь его, это еще одно оправдание. – Оправдание? – взвился Игнасио и тут же сник. – Что ж, может это и оправдание. Но не самое плохое. – Игнасио, ты не должен потакать своим прихотям, это путь на виселицу. – Что же мне делать, милорд? Притворяться другим человеком? Забыть о своих чувствах, жениться и создать такую же внешне респектабельную семью, какой была семья моего отца? – Нам всем приходится чем-то жертвовать, Игнасио. В любом человеческом обществе есть свои законы. Даже у дикарей. И эти законы обычно считают нежелательными, а то и вовсе запрещают некоторые вещи. – Но почему? Зачем? Ради чего я должен мучиться всю жизнь? Притворяться? Что сделал я плохого, полюбив другого человека? Закон карает за убийство, кражу, порчу имущества. И это правильно. Но кому я причинил зло, любя другого мужчину? Что ж, на место в раю мне рассчитывать не приходится. У меня всего одна жизнь, виконт. И у меня, по правде говоря, кроме нее ничего и не осталось больше. Почему же я должен эту единственную ценность принести в жертву в угоду спокойствию лицемерных моралистов? – Кроме человеческих законов, есть еще законы божьи, – сухо сказал я, пытаясь усмирить недовольство, шевельнувшееся во мне в ответ на последнее заявление. – И это он даровал тебе эту самую жизнь. – Законы божьи, – повторил Игнасио, как мне показалось, с разочарованием. – И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их, – произнес он нараспев. – И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею.… Но не сотворил он женщины для некоторых мужчин, мужчин же он сотворил тех, не любящими женщин, а любящими мужчин других сотворил их, но сам сказал, что по закону его это плохо есть… – Не богохульствуй, – резко оборвал его я. – Да ведь это правда, милорд. Разве это не Бог создал меня таким, за что же он наказывает меня? Когда вы видели Бога в последний раз, виконт? Он сам сказал вам, что я грешен? Что любовь моя это грех? Я совершил преступление, убив человека, но какое преступление совершил я, полюбив Джека? Сдается мне, нас обманули виконт. Представляю вам евангелие от Игнасио Марии Хосе Мартинеса. Я думаю, что мне вы можете верить на том же основании, что и всем остальным, кто читает вам проповеди. – Не богохульствуй, – устало повторил я. – Бог создал этот мир, но не он заставляет тебя грешить. Этот разговор меня утомил. Я уже не знал, что еще ответить на каждое из этих многочисленных «почему», и моя неуверенность обернулась раздражением. Возможно, Начо прав, какое мне дело, кого он любит. Или думает, что любит. Бог нас испытывает, а дьявол искушает. Испытание ли это или искушение, и что делать и с тем и с другим, решать только Игнасио. И только ему держать ответ в день страшного суда. На кону его бессмертная душа, а я как добрый христианин должен помочь своему собрату, но откуда мне знать, чего от Начо хочет Бог? Пути господни неисповедимы, нам не дано разгадать замысел его. Я не придумал ничего умнее, чем сказать: – Подумай о своей бессмертной душе, Игнасио. На что ты обрекаешь ее… Начо издал презрительный смешок, но сказать ничего не успел – в каюту с шумом ввалился Джек, он на мгновенье замер напротив сидящего в его койке Игнасио и, хмыкнув, спросил: – Прикажете отправиться спать к вашей жене, милорд? Игнасио тут же скрылся за занавеской, а я стал вспоминать, как он ловил рыбу и кормил нас, как спас мою жену, когда нас выбросило из шлюпки. Что бы изменилось, если бы я тогда уже знал, кто он? Может быть, я отказался бы от пищи, которую он добывал, и предпочел умереть с голоду? Или Эмили должна была утонуть, лишь бы не быть спасенной им? Что было важнее, что он был содомитом, или человеком, протянувшим нам руку помощи, когда мы должны были погибнуть?