Давай прыгнем с седьмого этажа?

Витя Ершов:       Кажется, я беру привычку притаскиваться в школу раньше. Правда, никак не могу понять, какого фига мудак этот встает так же рано, как я. Маман-то до обеда привыкла в койке оставаться. А он плещется по полчаса, а потом на кухне в окно залипает с мобилой наперевес. Сегодня я просто пробегаю мимо кухни — после вчерашнего не хочу его видеть ни секунды. Правда, у самой двери я оборачиваюсь. Нет, я не жду, что он пойдет за мной — он и не идет. Я сваливаю. *** — Эй, Ершов! Далеко собрался? — твою же! Лобанов. Решил озарить нашу скромную школу своим присутствием.       Я оборачиваюсь, вешая на лицо привычно-похуистичное выражение. А он несется ко мне, как бабка за маршруткой. — Тебе-то чё надо?       Вешаю куртку на крючок в раздевалке, а у него харя довольная такая и выражение на ней — ну, не как обычно. А такое, как будто он там в лотерею ящик пива выиграл. Идет ко мне походкой Саши Белого из «Бригады», по пути мою куртягу с вешалки на пол кидает и ноги о нее вытирает. — Ты охерел что ли вообще, Лобанов?! — я рванул к нему с четким намерением дать в рыло, но: — Хуесосам слова не давали, Ершов, — меня со всей дури впечатывает в стенку, и он мои волосы в свой потный кулак стискивает. — Я ж знал, что ты пидор поганый! — Да вали ты! Клешни убрал! — я ему врезать пытаюсь, но один из его подпевал мне запястье заламывает, и они ржут все. — Вафельник завалил и сюда глянул быстро, — он жирными пальцами свободной руки повел, и его шестак ему в ладонь телефон вложил. — Узнаешь?       А там на экране фотка, как я с Москвиным сосусь, и… и, короче, пизда мне. — Это… это случайно на спор было…! — чувствую себя максимально убого, а он мне волосы практически выдирает своей ручищей. — Чё ты там блеешь, чмошник?! — от его кулака в живот выбило воздух, и я бы позорно съехал по стенке на пол, но он держит.       Пытаюсь отбиться, но их трое, а Лобанов так вообще за двоих сойти может. Он бьет еще, бьет тяжелым ботинком мне по лодыжке, и я сам не замечаю, что уже на полу, а они вокруг с матами и плевками дубасят. — Да вы что, совсем страх потеряли?! — откуда-то доносится скрипучий голос гардеробщицы тетьМаши, и они нехотя, все еще гогоча, перестают пинать меня ногами. — Значит так, заднеприводный, свое сортирное место знаешь — на перемене там будешь.       ТетьМаша спешит к нам со шваброй, а Лобанов плюет в мою сторону и сваливает.       Это всё, это конец! Это можно просто пойти и утопиться в том же сортире! — Ой Божечки! Что же за дети такие?! Что же вы такое не поделили? — Норм всё, — я встаю, вытираю лицо, поднимаю куртку. Хочу надеть ее и свалить. — Ой, Вить! Что с тобой? — рядом вдруг образовывается Санька. Только пришел такой: снег на шапке, уши-лопухи красные. Снова пытается сделать вид, что мы такие же друзья, как до его великой любви. — Упал. А Катька твоя где? — Она приболела. Зайду к ней после школы. А ты… — А я в норме, — отворачиваюсь, накидывая капюшон толстовки на башку, и иду вперед. Если сейчас в класс не приду, Лобанов точно решит, что я ссыкло, и потом будет еще хуже. Санька рядом бормочет что-то взволнованное, типа там, чтобы я не обижался, что Катя это «другое», что мы с ним прям с третьего класса дружим и бла-бла. — Отвали, а? — говорю я у самых дверей класса, и, пока он моргалами хлопает, толкаю дверь и захожу.       Лобанов и компания на своих местах, а, завидев меня, свистят и ржут. Провожают взглядами, пока я иду к своему месту. А на стуле маркером хер нарисован. Я затупил: стою и смотрю — это же пиздец! — Ершов, ты особого приглашения присесть ожидаешь? — раздается голос литературши. В общем, выбора нет. А у Лобанова повод для поржать — до конца урока. — Присаживайся, Ершов! Не стесняйся, здесь все свои! — Или ты побольше любишь?       Лобанов с компанией уссывались весь урок, но остальные смотрели непонимающе: типа, что произошло? Даже вон Санька не в курсах. Шепчет там через парту: — Что у вас случилось, Вить? — Говно случилось, Саня, — я капюшон еще ниже опускаю и делаю вид, что ничего не замечаю. А хочется дать в рыло этому козлу Лобанову, да и вообще… Москвин разболтал? Но нафига? — Ершов, что за важные дебаты? Или ты делишься с Симоновым тем, как выучил стихотворение Есенина? — Стихотворение?.. — вот это точно не задержалось в моей башке. — «Письмо к женщине», задано на сегодня.       И я прям шкурой чувствую взгляд Лобанова, ржачь начнется на три, два… — Не, такое Ершов точно не учил! Он у нас женщинам не пишет! — его шестаки гогочут и на меня пялятся. — Илья, прекрати этот цирк! Ершов, так что, ты выучил стихотворение? — Нет, я забыл… — я как-то обычно менее по-лоховски отвечаю, придумываю там что-то, но сейчас у меня тупо болит ребро, живот, и вообще… руки, как у нарика, трясутся. Потому что осталось менее пятнадцати минут до того, как я буду напротив Лобанова, и там уже не появится никакая тетя Маша, да и вообще никто не появится.       Я выживу?..       Если выживу, прикончу Сережу, потому что это все — из-за него!       Мне на парту прилетает комок бумаги. Ясное дело — от Лобанова. Я даже смотреть на него не хочу, и разворачивать эту обплеванную бумажку тоже. — Ну, смелее, Ершов, или ты чё, как педик что ли? — шипит мне Кирчук, один из шестаков.       За эту классную шутку его авторитет в компании, наверняка, поднялся на +10. Я разворачиваю под их, знаю, внимательными взглядами:       «Жопу свою в толкан не припрёшь, чмошник, вся школа твои пидорские фотки увидит».       Это полное фиаско! Даже если случится чудо, и я их всех троих положу в сортире, они всё равно фотки покажут, чтоб отомстить и нагадить.       Звенит звонок, меня трясет почти откровенно. Я расцарапал край парты, не услышал даже, как литературша огласила мою очередную парашу. — Вить, тебе плохо? В медпункт, может? — Санька подходит, ладонь мне на плечо кладет, пока весь остальной класс подорвался, чтоб нестись на свободу.       Я тоже хочу. Но меня как приморозило к парте этой сраной. — О, парни, гляньте, Ершову так понравилось на хер присаживаться, что оторваться не может! — восклицает Борзенков, второй из шестаков Лобанова, а тот показывает мне жест: средним пальцем поперек шеи. Типа — не приду, хуже будет. — Ниче, мы покруче присадим, — меня тошнит, хоть я слышу это приглушенно, за гулом остальных одноклассников. — Витя?.. — Санька почему-то все не сливается. — Чего Лобанов и его придурки так лезут сегодня? — Иди это… Катьку проведай, — я это даже не от обиды. Просто… а если он узнает, он ведь совсем перестанет со мной общаться?       Меня плохо слушаются ноги, но я кое-как встаю и отправляюсь в сортир на первом этаже.       Пахнет куревом и ссаньем. Лобанов с сигаретой к подоконнику прислонился, двое его шестаков по бокам тоже дымят. — Ну че, пидрила? Давить тебя будем, — Лобанов кидает бычок на грязный кафель и ногой размазывает.       Походу, со мной будет тоже самое. Я не трухло, но сейчас вообще в происходящее не верю. Всякое было там — и драки и рожей об парту и вещи поганили, но вот так — не было никогда! И настолько тупо и безвыходно я себя еще не чувствовал!       Они двигаются ко мне, Кирчук и Борзенков обходят со спины, отрезая путь к отступлению. А Лобанов руки потирает. Но я ж не терпила там какой! Я размахиваюсь, и по роже ему даю! Пусть это и последнее, что я сделаю, стоя на своих двоих. — Нахер пошел, Лоб! — звучит слишком по-трусливому высоко. — Пидорам слова не давали! — слышу я сверху, и мне прилетает ногой в уже и так саднящее ребро.       Я, блин, позорного скулежа не сдерживаю и пытаюсь закрыться руками. Удар, еще удар, по голове тоже приходится чьим-то кроссачем, и я чувствую, как во рту одновременно больно и металлический привкус. Походу, я себе язык прокусил, и штанга мощно по нёбу долбанула. — Ну ты не хнычь, Ершов! Сейчас любимым делом всех гомосеков займешься! — Лобанов ржет, как свинья, и смачно ладонью по своей ширинке проходится.       Я пытаюсь подняться, но Борзенков пинает между лопаток, и я чуть носом в кроссач Лобанова не утыкаюсь. Пытаюсь хотя бы отползти, но Кирчук с размаху наступает на мое запястье, и я опять позорюсь — кричу. Больно, блять! — Чего вы прикопались-то, а?! Ваше, сука, какое дело?! Это по приколу было! — Щас по приколу хер в рот глотать будешь!       Меня, блять, трясет! Я смотрел вчера пидорское порно, видел, как они это делают, но чтобы самому… я не буду, нет! Это же мерзко, это ж губами чей-то хер потрогать — так вообще кто-то, кроме шлюх в порнухе, делает?! — Да вы охуели что ли?! Я тебе яйца всмятку сделаю, Лобанов, я…! — Завались, пидор, и рот подставляй! — я это смутно слышу, потому что в ухе от удара его кулака звенит так, что черные точки перед глазами. — Или фотки всем показать, сука, а?!       Я впервые в таком дерьме. Я ни разу не был в попадалове, где я не могу хотя бы врезать. Ведь даже, если получаю по морде, всё обычно на том и заканчивается. Если они покажут фотки всем, то мне просто опасно будет в школе появляться. Если нет, то сейчас отпидорасят меня по полной. Мне стремно, черт! Он бьет еще раз, дергает за волосы, чтобы я поднялся коленками по грязному кафелю, а я сглатываю кровь вперемешку со слюной. Во рту мерзко и сухо. — Пасть раззявь, падла, — Кирчук стискивает мои скулы, Борзенков хихикает и руку мне заламывает до очередной порции боли.       Я хочу вырваться, хочу, блять, положить их всех! Говорят, когда совсем пиздец, у человека просыпаются какие-то сверхсилы… где мои, а?!       Мне жить не захочется, если вся школа узнает! Хотя мне не хочется и сейчас, когда Илюха Лобанов джинсы расстегивает у моего лица и с оттяжкой своим шлангом мне по щеке шлепает. Меня передергивает, и, как в детстве, разреветься хочется. Хотя нет… даже, когда батя бил «чисто для воспитания», так хуево не было!        Кирчук давит мне на челюсть, не давая стиснуть челюсть, а Лобанов ржет и хер свой всовывает. Меня сейчас вытошнит! Ничего более мерзкого я не испытывал! Я жмурюсь и пытаюсь головой мотнуть, а она как раскалывается после удара с ноги, от сжимающих пальцев Кирчука. — Башкой не мотай, хуесос! Соси давай, все пидоры это умеют! — от Лобанова прилетает кулаком по брови, и меня на несколько секунд как выключает — ничего не могу, и смутно чувствую, как он хером своим мне в рот двигает, и они, твари, ржут дружно. — Бля, в рот его не хуже, чем девку, пялить, — сообщает шестакам Лобанов. — Так ты ж с девкой не того… Аленка ж тебя прокатила! — ржет Борзенков, затягиваясь еще сигаретой. — Да завали, а?! Будем этого пидорка юзать, как припрет. А то под порнуху дрочить скучно. О слышь! Харэ там чилить, телефон доставай!       Я слышу это сквозь боль в раскалывающейся башке и тошноту, но краем охеревшего сознания догоняю, что они мой позор этот на видос снять собрались. Я кое-как разлепляю глаза, и — бля, прям в камеру, направленную в табло, смотрю! Пытаюсь вырваться, отвернуться, закрыть лицо, и ударить этого урода кулаком в колено. Но Лобанов дергает за волосы, а Кирчук руку со всей дури заламывает. — Охерел, что ли?! Соси, бля! Порнозвездой станешь! — дружный гогот. Борзенков делает фото. — У него эта херня металлическая в языке точно, чтобы хуи ласкать. Бля, ща кончу!..       Я не верю, что это со мной! Не верю, что на самом деле! Лобанов мерзко дергается и с хрипом спускает мне в рот, так, что я давлюсь и тут же пытаюсь выплюнуть. — Глотай, сука! Или щас с пола лизать будешь! — удар с ноги в живот, еще куда-то в бок, я уже паршиво соображаю.       Они возят меня лицом по полу, орут что-то, а я едва сдерживаюсь, чтобы не вырвало. — Да ему просто твой хер не понравился. Дай я ему тоже присуну! Борзый, снимай крупным планом!       Кирчук суетливо расстегивает ширинку, а Лобанов меня к его вонючему херу лицом подтаскивает. Я не буду! Не могу больше! Им поебать, ясное дело, и мне остается только зубы сжимать изо всех сил. — Рот открыл, пидор! — удар по затылку, и мне зажимают нос так, что, спустя пару мгновений, я делаю судорожный вдох, и урод этот запихивает мне между губ. — В камеру смотри рожей своей обконченной! — Борзенков пихает свой телефон мне в лицо, Лобанов курит и держит мою руку заломанной за спину. — Че, сосать не нравится? А с вами, гомосеками, только так и надо! Вот был бы ты нормальным пацаном…!       А вот за скулы больше никто не держит, и я, короче, со всей дури сжал зубы. Прямо вот на камеру! Кирчук завыл, резко дергаясь в сторону и хозяйство свое хуевое зажимая. — Ах ты падла!       Меня ударом отбрасывает по полу, и я проезжаюсь по кафелю головой. Они будут бить на раз… — Тебе пизда, Ершов!       Походу, я в какой-то момент вырубился. А потом сквозь тупую боль вообще везде, и темноту слышу: — Чё, пацаны, обоссым этого пидора? ***       Я сижу в душевой кабине спортивной раздевалки. Сижу в одежде, и меня трясет. Не могу пошевелиться, и вообще не помню, как я сюда дополз. У меня из носа и с губ течет кровь, и похренам вообще. Меня вывернуло уже раз пять, не хочу еще.       Ненавижу себя за то, что, хоть под струями душа не видно, но я знаю, что по щекам — позорные слезы. Мне больше не отмыться, не отмотать назад, не стать нормальным.       И это всё из-за засоса с этим мажорным ублюдком Москвиным! Это он разболтал! Это он, ради поржать! Ему-то ничего… я видел его на перемене мельком — на айфоне своем что-то дружкам показывал!..       Ему не забивали стрелку в сортире, не пидорасили втроем так, что жить не хочется. Да какого хрена?!..       Я встаю по стенке кое-как. Надо идти.