Давай прыгнем с седьмого этажа?

Витя Ершов:       Я хотел ему врезать по его красивой роже! Хотел в ту же секунду, когда он полез на Лобанова и его этих упырей! Их трое, он один, и, пусть старше на пару лет, но, по-хорошему, они бы его уложили на раз-два. Я попытался встать, когда Лобанов его за шкирняк схватил, ведь я что, баба что ли, защищать меня?! Но меня, блин, повело, и я позорно за ограду рядом придержался. А Сережа… я, короче, не сразу понял вообще, как: он сам уже держал за рукав Лобанова и у него как-то нож в руке, прямо к жирному подбородку этого урода. И потом они драпанули, ссыкливо так.       Это как будто мокрыми трусами мне по морде! Он, дрищ этот смазливый, разогнал троих отморозков, а меня они по самые гланды поимели, и я тут еле на ногах стою! Бесит! Я сжал кулак, но в отдавленном ими запястье больно так, что пиздец, и я руку тупо прячу, пока Сережа на меня оборачивается. Красивый, сука, в крупных хлопьях падающего снега. Думает теперь, наверняка, что я чмо сопливое, постоять за себя не могу, дрочу на пидоров и вообще не адекват, раз суку-Москвина отпиздил. А еще я в бессознанке утыкался в него, как будто мне пять. Нет, я точно ему врежу! Но не сейчас, походу. Сейчас я хриплю какое-то дерьмо, пытаюсь послать его, пытаюсь сделать морду кирпичом и перестать трястись, как обосравшийся чихуа-хуа. А он вдруг такой: — Бла-бла… если дашь себя осмотреть.       И я, в общем, совсем все свои слова забываю. Стою, пялюсь на него, а он это, походу, серьезно! Он — меня?! Осмотреть?! Это, то есть, он своими этими офигенными прохладными пальцами будет снимать с меня шмотки и прикасаться? Не-не-не! Это что за порнуха сраная?! Чтоб какой-то мудила с длинными, как у девчонки, ресницами лапал меня, бля?! Чтоб говорил своим этим голосом, когда на пару тонов тише и ниже? Да пошел он…! — Лады… — вместо этого глухо отзываюсь я. Да блять! Почему я не смог сказать просто — пошел ты?!       Я сейчас больше всего на свете хочу, чтобы ты меня коснулся, Сережа. Но я не признаюсь себе в этом вслух даже в своей голове. ***       Мы дома, проходим тихо, синхронно снимая обувь. Меня шатает, я придерживаюсь за стенку, ровно в сантиметре от плеча Сережи. Не хватало еще, как инвалид, цепляться за него. На удивление, маман нет дома. Но это радует: я и так за последнее время знатно потрепал ей нервы, а табло мое после Лобанова трещит даже при попытке говорить. Моя комната — самая дальняя по коридору. Я иду туда, он за мной. В комнате полумрак. Я не включаю свет, не оборачиваюсь. Слышу пару шагов за спиной, и выдыхаю, пока он не видит. — Покажи. Ты обещал. — его голос с теми самыми интонациями, от которых у меня еще большие мурашки. А он близко так, и хорошо, что не видит, как я прикусываю разодранную губу со своим дурацким кольцом.       Мне бы сказать какую-нибудь мерзость, да уж врезать бы ему, в конце концов! В своей голове я громко напоминаю себе, что это всё из-за него! Из-за его появления в нашем доме и в моей дурацкой жизни!       А еще я грязный теперь. Никакая вода это не смоет. — Вить… — окликает он и я неловко стягиваю толстовку с майкой.       Я обещал, и дело ведь только в этом? А не в том, конечно, что с его руками мне хочется поверить, что я не «гомик для отсоса в сортире».       Вещи все еще мерзотно мокрые после душа. Мне кажется, от меня до сих пор шмонит ссаньем, хоть я и облился каким-то жидким мылом с головы до ног и сидел там долго. Стыдно, и это же бесит! Но у меня тупо нет сил сейчас ни думать, ни морду держать.       Я до одури хочу, чтобы его ладонь легла на мою кожу. И в следующую секунду я чувствую ее на своем плече мягко так и осторожно. Значит, такой ценой я могу добиться, чтобы он ко мне хотя бы прикоснулся? Блять… я не должен! Я дергаюсь в сторону, ну, или, скорее, пытаюсь. — Так больно? — А? — его голос, и я как-то суть не уловил. У него охуенный голос. А у меня, как у дедана с хроническим кашлем. — Больно там, где трогаю?       Его пальцы проходятся по моему запястью, где смачный такой разодранный след — отпечаток кроссача Борзенкова или Кирчука, не помню. Похуй. Я чувствую только легкие прохладные пальцы, а под ними — да, горит. — Нет… — я смотрю на тень от комода, пока он настойчиво пытается поймать мой взгляд. Щурится, знаю. Он всегда так делает, когда присматривается. — А тут? — его рука переходит к моим ребрам. Я стою без майки, а он на расстоянии сантиметров тридцати.       Меня трясет от холода, а дышать как будто нечем вовсе. Вот ровно в тот момент, когда он снова зовет по имени, а я лупалы поднимаю и с его голубыми сталкиваюсь. Прямо и близко. — Нет, — пытаюсь мотнуть башкой, чтобы отогнать это обдолбанное состояние, и у меня кружится все.       Сережа усаживает меня на койку, накидывает на плечи плед с рожами Барта Симпсона, а те расплываются у меня перед глазами желтыми пятнами. Он говорит что-то, спрашивает. А я не разбираю.       Коснись еще раз, я почти уже в порядке от твоих красивых рук. Говори, я готов слушать только твой голос, даже заговори ты, вдруг, на норвежском.       Он неожиданно встает, и я поспешно башку задираю, сам не замечая, как цепляюсь пальцами за его рукав. — Я сейчас вернусь, — говорит он, и его ладонь проходится по моим волосам.       Я надеюсь, что не тянусь за ней, и в следующий момент дверь в мою комнату мягко захлопывается. Мне в миг становится холодно, и тело всё ноет. Я падаю таблом в подушку, и даже в ее удушливой темноте как будто всё кружится. Как будто я опять в толкане этом на кафеле, он в крови весь, а Лобанов с дружками ржут так громко, по лицу с ноги пиздят, и хуи свои мне в рот пихают. — Отвалите от меня!.. Это Москвин падла! Я не буду!.. — Витя! Вить… — от этого голоса тепло, и я двигаюсь ближе, как будто с ним не будет больно и холодно. — Всё хорошо, тебя никто не тронет больше.       Я не сразу понимаю, что я дома, на своей койке. Вокруг полутемно, а Сережа мягко треплет меня по волосам, обнимает, как будто я пиздюк там.       Пытаюсь отстраниться, и губу грызу от стыда до собственного тихого: — Блять!.. — Выпей вот, легче станет. Обещаю. — он улыбается и протягивает мне стакан с шипучкой какой-то.       Я пью, даже не спрашивая, что за херню он мне подсовывает. А он берет мазь какую-то пахучую и, выдавливая на свои пальцы, ведет по моему запястью, по костяшкам пальцев, проходится по ребрам. Меня как будто от крепкого бухла, которое с Толяном за гаражами, ведет. — Это… из-за того, что ты… влюбился, да? — он спрашивает это так, легко, прямо. Садится рядом, луч тусклого мартовского заката лижет его щеку. Он всегда, даже сейчас, мать его гребаную, мальчик с картинки!..       И я завис, короче. Значит, он догадался обо всем?! Значит, я так вот тупо спалился? Что я там бормотал в полуотключке?..       Да у меня же просто стояло на него, а не вот всё это! Я не… — Влюбился, — я это выдаю, вообще забыв включить голову, и даже лупалы от его голубых отвести. Да и дышать я, походу, тоже разучился, как лох последний.       Мне бы рот свой завалить, но гребаный Сережа одним вот этим своим голосом заставляет меня сейчас выдавать то, что я вообще не собирался! И смотрит теперь так спокойно, лыбится уголками губ.       Что, сейчас ржать начнешь, или скажешь, что я там малолетка, все дела? — И… ты уверен, что это он тебя предал, поэтому…? — Чё? — я резко моргаю и извилины собрать не могу. — … избил его? — Кого?.. — я моргаю секунду, другую. Он смотрит на меня. И до меня доходит как-то со скрипом: то есть, Сережа решил, что я в Москвина… того?.. Я рвано выдыхаю, почти уже мотаю башкой, но… — Да. — киваю слишком быстро для своего состояния, и где-то в плече пиздец-больно. Падаю обратно в подушку рожей: разговор по душам окончен.       Значит ты, пидор смазливый, даже не допускаешь мысли, что это можешь быть ты?! Сергей Одинцов:       Бедный маленький мальчик. Витя падает лицом в подушку, выдавив свое это смущенное «да» на мой, наверное, слишком прямой вопрос. Я знаю, как это паршиво, когда предает тот, в кого влюбился всей своей наивной детской любовью. Помню это, как вчера, а, глядя на Витю, мне больно. Я пытаюсь уберечь его от парочки моих знакомых отморозков, пытаюсь помочь, а всё идет через задницу.       Я не знаю наверняка, что же там произошло сегодня, но чувствую, это полный пиздец. На нем живого места нет, и его тупо отключает. Я не умею успокаивать, не умею нормально поддерживать: мне-то, по сути, и некого было. Но сам не замечаю, как мягко провожу ладонью по его волосам, костяшками пальцев по щеке, как поправляю плед. — Засыпай. Тебе нужно набираться сил.       У меня в кармане вибрирует мобилка. И, доставая, я вижу смс от Яши. А вот и та самая чистая детская любовь.       «Через полчаса жду тебя. Всё в силе?»       «Да»       Когда-то я писал ему дурацкие длинные смски. Которые он, я думал, не читает, а он ребятам показывал. Пофиг.       Я встаю, зябко поправляя воротник толстовки. Витя, кажется, уснул. А мне пора. Уже вечер, а у меня куча классных дел.       Съезжаю вниз на лифте, поправляя меховой воротник, чтобы хоть немного грел, и по пути достаю визитку из кармана. Александр Москвин. Сказать бы — это не мое дело, но я не могу так. Не хочу задумываться, почему. — Алло, Александр Михайлович? — Да, кто говорит и по какому вопросу? — голос такой важный, с претензией, мол: какой холоп царя побеспокоить посмел? — Меня зовут Сергей. Я насчет вашего сына и Вити Ершова… — А! Этот ублюдок малолетний! Я завтра с самого раннего утра напишу заявление в полицию, и сделаю всё, чтобы он получил по полной! — в, и без того неприятном голосе, проскальзывают высокие злые интонации.       Я иду к автобусу и кусаю губу. Что можно предложить такому, как он, я понятия не имею. — Послушайте. Давайте не будем горячиться. Вы ведь не знаете, почему ребята не поладили. Может быть, сначала стоит разобраться? — Да тут разбираться нечего! Дима в больнице, у него всё лицо в гипсе и на подбородок швы наложили! А вы мне тут говорите разобраться! Кто вы вообще такой?! — Александр Михайлович, уделите мне лично всего пять минут вашего времени. Вы ведь не хотите, чтобы эта неприятная история с именем вашего сына получила огласку?       В трубке на пару секунд виснет молчание, потом цоканье языком и нехотя: — Ладно. Кафе «Капоне», я там буду ужинать через три часа.       Я на пару секунд выдыхаю, прислоняясь к холодному автобусному окну головой. Яшину новостройку уже видно вдалеке. А у меня за минуту до выхода ноги как будто ватные, и я встать не могу.       Я никогда у него не был. Он выпустился из интерната, потом как-то приезжал, похвастаться, что круто устроился. Или не знаю, зачем. Подкатил ко мне, спросил, рад ли я его видеть. А я сказал, что буду счастлив не видеть его больше никогда.       И вот я выхожу из автобуса и иду к его дому. Сам. — Живу в квартире под счастливым номером 7, — я нажимаю на кнопку домофона. Зачем я это помню? — Сережа? Заходи, — раздается знакомый голос, и дверь мягко поддается с моего толчка. Идеально чистый подъезд, камеры видеонаблюдения — плюнуть некуда. Я поднимаюсь пешком, потому что на лифте будет слишком быстро.       Яша стоит в дверях. Одет только в намотанное на бедра полотенце, светлые волосы мокрые. Он явно только вышел из душа. Смотрит на меня и улыбается своей этой красивой улыбкой. — Ну привет, Сережа. Проходи, — он делает шаг в сторону, давая мне совсем мало места, чтобы пройти и не задеть его. Скотина. — Привет, Яш.       Я стою посреди большой прихожей со сверкающим потолком и не решаюсь обувь снять. Может, я присяду тут на пуфик, выложу всё, что надо, и пойду? Яша подходит ближе, на шаг ко мне, а я делаю вид, что активно снимаю свои перчатки. — Ну, что случилось? Соскучился, наконец? — Нет, Яша, я по делу. — Срочному? — а он все улыбается, голову склоняет. Я когда-то велся на это, смотрел на него, чуть ли не с открытым ртом, и таял от любого его прикосновения. — Да, — не справившись со снятием второй перчатки, я убираю ладони в карманы. — Можешь одолжить двадцать штук?       Яша удивленно и громко хохотнул, подняв брови. — Я верну через месяц. У меня фотовыставка, и там… будет всё, короче. Но бабки сейчас нужны, — выдаю я на одном дыхании, и в этот момент радуюсь, что у меня так себе зрение и усмешку Яши вижу не во всех деталях. — М… фотовыставка. Идешь к успеху. Но по пути влипаешь в неприятности? — он говорит это довольно, растягивает момент, взгляда от меня не отводит. — Ну что ж, раздевайся, проходи. Что ты жмешься у двери, как будто мы с тобой чужие?       А мы — чужие, и поэтому, когда он легко проходится пальцами по моему подбородку, я уворачиваюсь и смотрю в сторону двери. — Нет, это ни к чему. Просто скажи: можешь дать или нет?       Яша скрещивает руки на голой груди с проступающим рельефом. Видимо, стал почетным посетителем тренажерки. — Дать-то не проблема. Когда я мог отказать твоим просьбам? — Значит, дашь? Спасибо, Яша! Я понимаю, странно всё это выглядит, но дело правда срочное. Хочешь, там… расписку напишу, что через месяц точно верну? — Ну какая расписка? Я же вижу, тебе нужны эти деньги, — он делает шаг ко мне, оказывается слишком близко. — Очень нужны, — перехватывает мою ладонь, а расстояние между нами становится сантиметров двадцать. — Яш, слуша… — Ну хватит. Я же знаю тебя, как никто другой. Признайся, Сереж… ты ведь не просто так пришел именно ко мне? — я не успеваю отстраниться прежде, чем его ладонь забирается под мою короткую куртку, ложится на талию. — Не… — Тогда просто замолчи. Ты вечно творишь какие-то глупости… — я упираюсь ладонью в его теплое, чуть влажное после душа плечо, а он сжимает руку на моей талии настойчивее, вжимаясь бедрами в мои.       Да, глупости, вроде той, в которой я влюбился в человека, который на обратку не способен. В которой прощал его раз за разом и жить без него не хотел. Но сейчас, когда он явно не просто так отплескался в душе, когда настойчиво и нетерпеливо обнимает меня — или лучше сказать: лапает, стаскивая куртку, мне… я не знаю, как назвать. Пусто? Холодно?       Мне очень нужны эти гребаные деньги — не добуду до завтра, с Витей может случиться что-то гораздо хуже того, что уже случилось. А я как сейчас вижу его потерянные зеленые глаза, и нет — не могу позволить этому случиться.       Я пытаюсь заткнуть свое это «нет», когда Яша улыбается, глядя на меня прямо и близко, когда сминает мои губы своими. Я закрываю глаза — нет, жмурюсь.       Мы не виделись больше полутора лет, а он трогает меня так, как будто мы все еще в каком-нибудь закоулке под лестницей, и нам по четырнадцать-пятнадцать. Как будто ничего не произошло, как будто он не предавал меня, сказав дружкам, что могут пользоваться мной. Как будто я не пытался свести счеты с жизнью, и сейчас по-прежнему буду смотреть на него влюбленным щенячьим взглядом.       Да, мне было трудно забыть его, когда он уехал из интерната. Даже когда я уже сам вышел оттуда. Все эти дурацкие: как бы оно могло быть? А, может, я просто не так его понял? А что, если бы мы сейчас случайно встретились в толпе? — Ну чего ты упираешься? Тебе ж нужны бабки, Сережка, так почему не совместить полезное с приятным? Я же слышал о тебе… наши болтают. Думаешь, я не догадываюсь, как ты себе место на выставке заработал?..       К моему горлу подступает тошнота. Он забирается ладонью под мою майку, проводит по голой спине. Не хочу! Я вот сейчас, слушая его, отчетливо понимаю, что — не хочу! Он прав во всем: я та еще дрянь, но с ним — не могу. Мне мерзко. Я ведь не всегда был таким. До того, как он сказал всем, что я блядь, не был точно.       Я болел им, и сейчас, когда он жарко целует мою шею, прикусывая под подбородком, как мне нравилось прежде, понимаю: я выздоровел. — Отпусти! — я упираюсь обеими ладонями в его плечи, отталкивая. Но он же у нас качается теперь, как и хотел — стал сильнее. — Яш, я не предлагаться тебе пришел. Я просто… — Издеваешься? — в его светло-карих глазах недоумение с нарастающим бесивом. Он никогда не любил отказов. — Какого хрена ты ломаешься? Являешься ко мне с такой просьбой, и что, я должен просто за красивые глаза тебе кучу бабок вывалить? Или ты, — он сильно вжимает меня в стенку, ловя мой взгляд. — Цену себе так набить пытаешься? Со мной этот номер по-прежнему не проходит. Или будь хорошим мальчиком, или денег не получишь.       И я... могу ведь. Быть хорошим мальчиком. Вот как вчера с извращенцем Иванницким, как с Ириной, по сути. Как с другими прежде. К ним всем я не чувствовал ничего, кроме долга и разной степени неприязни. А после можно закурить и забыть. Но Яшу я забыть не смогу никогда. Это слишком личное, это грань моего «можно всё». — Да пошел ты! — я резко уворачиваюсь в сторону и выбегаю из квартиры. Вниз по лестнице и — прочь! О чем я только думал, приходя сюда?!       Я всегда оправдывал его, видел в нем мальчика, который так же, как и я, без родителей, которому так же нужно тепло, и который может решиться на все на свете. — Да не ссы, прорвемся! Прыгай и я поймаю! — он протягивал руку, когда я стремался прыгнуть с крыши одного гаража на другой, а за нами Глеб с Маратом гнались.       Я тогда зажмурился и прыгнул, а он обнял за плечи крепко так. Я открыл глаза, а он улыбается, и от этого стало не так страшно. А сейчас мне кажется, я, маленький детдомовский пиздюк, поверил бы любому, кто отнесется по-доброму. Вот и ему поверил.