***
Райм понимает, что, занятый переживаниями Хозяина, допустил ошибку, когда по дороге от эйчар-отдела к приемной его перехватывает один из тех, о ком он точно знает: этот человек работает на сенатора Джонсона. Идя с ним в расположенный на этом же этаже туалет, на котором — совершенно не удивительно — висит табличка «Не работает», Райм уже примерно представляет, что сейчас будет. Поэтому об этом он не думает, только вспоминает, где прокололся. Выходит — с момента прихода в офис компании, потому что вошли они с Алексом одновременно, да еще и под ручку, Алекс был без перчаток, он тоже, и любой достаточно внимательный взгляд заметил бы одинаковые кольца. Проклятье! Впрочем, к этому все и шло, и именно этого: показать, что их отношения — нечто большее, чем интрижка, то, что уже не подпадает под установленные самим Алексом правила, — Хозяин и добивался. Удивляет Райма другое, то, насколько быстро отреагировал Алексов отец. Нет, ясное дело, что шпион отчитался ему с самого утра. Но все равно, сколько там прошло времени? Два часа? — Меня ждет босс, Мастерс, будьте любезны... Договорить он не успевает: руку заламывают, грудью впечатывая в кафельную плитку на стене. «Хорошо, что не на полу» — с мрачным смешком думает Райм, брыкаясь и мыча в закрывающую рот ладонь. Так, как это должен делать обычный человек, не особенно сильный, изящной наружности. — Заткнись, подстилка. Заткнись, иначе я сверну твою тощую шейку. Райм затихает и бурно дышит, выдавая положенные реакции. Ему физически неприятно чувствовать, как этот человек ведет носом по его шее, словно вынюхивает запах страха. Короткую дрожь отвращения тот принимает именно за страх, выдает смешок. — Слушай сюда, дрянь. Ты откажешься от отношений с боссом. Иначе... в городе много притонов, где может оказаться очередная шлюшка, накачанная наркотой. Ты понял? Дождавшись, пока воняющая табаком ладонь уберется от лица, а руку отпустят, Райм выворачивается и отскакивает от человека, с видом оскорбленного прикосновением кота оправляя пиджак и рубашку. — Что вы себе позволяете, Мастерс? Вам надоело работать в компании? — шипит он, надеясь, что не утратил актерское мастерство за двенадцать лет, которые провел в модусе Хранителя. Ну, или восстановил его за последние три. Потому что ему сейчас нужно выдать правдоподобную реакцию. Человеческую. А не располосовать человека на тонкие ленточки и клочки. Хотя ну о-о-очень хочется. Настолько, что в сумеречном модусе удлиняются клыки и когти, а шерсть встает дыбом. От человека воняет пернатым. Не так, словно тот постоянно крутится рядом, но отголоском запаха. Значить это может только одно: Мастерс общается с кем-то, за кем присматривает ангел. А для Райма это всегда признак надвигающейся задницы. И ее глубины он пока что не может даже предположить — а вот это плохо. Впрочем, он старый и сильный Хранитель, у него есть связь с Гончей, что может пойти не так? — Я тебя предупредил, Шарп. Мастерс уходит, оставляя Райма брезгливо отряхиваться, мыть руки и стирать влажными салфетками с кожи следы чужого прикосновения. Приведя себя в порядок, Райм спешит на свое рабочее место, решая, что Алексу незачем знать, что только что произошло. Хотя надо что-то придумать, чтобы убрать Мастерса из компании. Или нет? Известного шпиона легче держать в поле зрения, чем того, кто заменит его. Да и таких людей у сенатора здесь — не один Мастерс. Райм знает о них, и все это время успешно избегал их внимания. Пожалуй, больше так не выйдет, и придется выработать какую-то иную стратегию. Но на это есть еще время.***
Времени нет. Райм понимает это слишком поздно. Все складывается категорически неудачно: Минкамун уходит, предупреждая, что, скорее всего, ему придется задержаться на неопределенное время. Хоть он и вроде как считается в отпуске, но этот самый «отпуск» надо еще отработать, закончить все задания. Гончих, как и Хранителей, мало, и каждый из них обязан выполнять свою работу, иначе этот мир заполонят маньяки и преступники самого мерзкого толка. Князь, как и все его эмиссары, может только знать, что мера Тьмы в каком-то месте яви превысила определенную норму, но того, кто в этом виновен, еще надо выследить. А это не всегда просто: те, по чью душу приходит Гончая, обычно прекрасно маскируются под примерных семьянинов, хороших отцов и матерей, братьев и сестер, добрых соседей и добропорядочных граждан. Самый злостный маньяк, убивающий свою жертву самым жестоким образом, может быть тем, с кем вы привыкли пропускать стаканчик в пабе по воскресеньям, родителем очаровательных близнецов, которые ходят с вашим ребенком в садик или школу, вашим начальником или тихим безынициативным подчиненным, который редко поднимает взгляд от своих бумажек. — Будь осторожен, — говорит Гончая на прощание, и его влажный черный нос подрагивает, а верхняя губа приподнимается, обнажая клыки. — Я чую угрозу. Если что-то случится — позови меня. — Я справлюсь. Но если нет, ты услышишь мой зов, — обещает Райм, мягко и мимолетно касается языком жесткой шерсти на его щеке и отпускает стиснутый в кулаках усех. — Да будет твой путь успешен, Гончая. Проблемы наваливаются не сразу — дня два все идет своим чередом, и Алекс спокоен, он уже притерпелся к тому, что видит, и учится переключаться с сумеречного взора на обычное зрение. С каждым днем у него получается все лучше. Райм гордится им. Подготовка к очередному большому проекту занимает все время Хозяина, Райм при нем, словно верный оруженосец: большая часть срочной корреспонденции и координация на нем. — Нет договора с норвежцами, — перебирая документы, Алекс с отчаянием ерошит волосы, превращая изыски стилиста в самое обычное «воронье гнездо», хотя даже так он очарователен. — Я съезжу. Сколько у меня времени, сэр? — на людях Райм придерживается субординации. — Час, не больше. Реймонд, возьмите мою машину. — Да, сэр, — коротко кивает Райм и спешит к выходу. Он слишком увяз в человеческих делах. Его мысли заняты тем, чем не следует их занимать, и ловушку он чует слишком поздно. Машина сворачивает в узкий темный переулок, где света нет даже днем, что говорить о вечере, останавливается. Взгляд у водителя пуст и бессмысленен, как у манекена. Райм мгновенно переходит в боевой модус, рычит, глядя на окружающих его тварей. Больше всего вампиры похожи на помесь богомола и муравьеда. Длинные тощие руки заканчиваются острыми лезвиями, такие же лезвия топорщатся на локтевых сгибах, на неестественно выгнутых назад коленях. Развернутые в ожидании пищи хоботки возбужденно дергаются, блестят мертвенным зеленым светом мелкие глазки в глубоких глазницах. Старые, опытные, сильные твари. Что хуже всего — Райму не позвать на помощь Гончую: именно эти твари сумерек умеют глушить мыслеречь, создавая вокруг себя и жертвы кокон тишины. Их шестеро, и Райм надеется, что справится сам. Он выпускает когти и скалится. Он должен справиться и вернуться. Должен.***
Трава Сумерек колышется молча, путается в ногах, оплетает щиколотки. Воздух сух и царапает горло. Райм отпрыгивает от очередного удара зазубренного лезвия, но недостаточно быстро, и на его шкуре раскрывается длинная глубокая царапина, веером разлетаются светящиеся капли. Таких царапин на нем уже много — каждый вампир отметился не по разу. Райм понимает: с ним играют, как с обреченной добычей. Ему не уйти сегодня отсюда. Но даже если и так, с собой он заберет их всех. Прыжок — и когти рвут плоть и ломают кости, клыки вгрызаются в место сочленения маленькой, похожей на старую картофелину, головы и плечевого пояса, глубже, глубже, добираясь до хрящей и жил. Кровь вампира холодна и горька, как настой полыни, его сила отдает затхлостью стоячей воды и привкусом мертвечины. Райм уворачивается от беспорядочных ударов, пропуская часть, отпрыгивает, получая поперек хребта лезвием. Слышит хруст и чувствует обжигающую боль в боку, но остановиться и выдернуть из раны осколок просто некогда. Живы еще четыре твари, первый вампир, убитый им, уже затих, второй все еще дергается, и надо бы его добить, но Райм думает, что успеет это сделать. Потом думать становится некогда. Когда он убивает последнего вампира, ему самому не верится, что это случилось. Он падает на колени и думает, что ему нужно отдохнуть. Немного, хотя бы несколько минут. Отдышаться, затянуть самые глубокие раны, убрать из них обломки вампирских клинков... Слабость гнет его к земле, которая превратилась в грязь от того количества крови, что на нее пролилось и смешалось с пылью Сумерек. Он опирается на руку, пытаясь нашарить глубоко ушедший в плоть осколок, и только чудо позволяет ему уйти от удара раскаленного копья. Правда, больше он уже не в силах двигаться, и все, что ему остается — лежать, чувствовать запах собственной паленой шерсти и смотреть вверх, в белесый свет глазниц ангела. Металлический каблук вдавливается в рану на его груди, но Райм молчит. Он узнает запах. — Живучий, сучонок, — нежный перелив голоса не вяжется со словами, впрочем, у пернатых всегда так. — Ничего, это ненадолго. Но хорошо, что ты пока еще жив. Райм молчит. — Упрямый. Посмотрим, насколько хватит твоего упрямства. Пернатая тварь вбивает каблук, сверкающий каким-то огненным рисунком, в его плечо, и Райма выгибает от невероятной боли, выворачивает наизнанку... Всего лишь выбрасывает в человечий модус — самый слабый и беззащитный модус Хранителя. Он задыхается, глохнет и слепнет от боли и пытается свернуться в клубок, не сразу понимая, что его руки скованы за спиной. В человечьем модусе не видно ран, он все еще одет и лежит на заднем сидении все той же машины. И водитель все так же пялится вперед стеклянными глазами. На переднем сидении возникает светящийся силуэт ангела. — Вперед. Машина трогается с места. Райм вкладывает последние силы в мысленный зов, но пернатая тварь смеется: — Печати не дадут тебе докричаться, можешь не стараться. Печати Света! Райм старается дышать, хотя в груди, в боку, в обоих бедрах, в плечах словно прорастают раскаленные терновые ветки. Если он не вернется в боевой модус и не вытащит из себя осколки вампирских клинков, он умрет, и смерть будет долгой и мучительной. После такой ему придется долго собирать себя, чтобы вернуться. Но пока на его душе стоят Печати Света, сменить модус он не сможет. Убрать Печати может пернатая тварь. Может уничтожить Гончая — правда, вместе с частью души, и это небольшая плата, это как иссечь некротизированную плоть в ране. «Минкамун, взываю... Алекс, услышь меня...» Беспамятство наваливается и погребает его под собой, как раскаленный пепел, засыпающий Геркуланум.