Следы уходят в сумерки

      Новое утро в небольшой по сравнению с домом Алекса квартире Минкамуна — почти доброе. В принципе, можно даже без «почти» — впервые за долгое, долгое время Алекс спит столько, сколько хочет его организм, а не столько, сколько получается с учетом ненормированного рабочего дня и прочих стрессов. А когда просыпается — рядом с ним привычно и просто сумасшедше уютно лежат два меховых клубка: поменьше, серо-белый, и значительно побольше — нефтяно-черный. Запуская руки в мягчайшую шерстку мейн-куна и гораздо более жесткую, лоснящуюся шерсть Гончей, Алекс млеет от нежности и наслаждается ощущениями. Не замечая при этом, что повязка с раненой руки сбилась где-то на запястье, и рука совершенно не болит. А когда замечает — списывает это на то, что так, наверное, и должно быть. Алекс привык уже к тому, что возможности Гончей и его собственного Хранителя выходят далеко за рамки привычного. Но за начбеза он все равно беспокоится. И потому, когда просыпаются все, приводят себя в порядок, выпивают по первой чашке — кружке, у Минка в доме мелкоразмерной посуды просто нет, — бодрящего кофе, Алекс приступает к допросу. В первую очередь его интересует, не засветился ли Эрик Монро на камерах офиса отцовской охранки.       — Ладно наши камеры, если что — ребята все подчистят, Эрик свое дело знает, но там-то тоже были!       — Были. И запечатлели, как пустая машина эпично таранит стеклянные двери офисного здания.       — Пустая?!       Минкамун пожимает плечами:       — Угу. А потом пустота не менее эпично покрошила в лапшу пятерых матерых боевиков.       Райм смеется.       — Он тебя разыгрывает. Просто посмотри в эти «честные» глаза. Минк!       — Ладно, сдаюсь, — Гончая поднимает руки и тоже посмеивается. — Прости. Не было ничего. Сбой в системе слежения. Все камеры отрубились еще в тот момент, когда мы приближались — так действует поле боевого модуса Гончей.       — А...       — Все камеры. Начиная с того переулка, где Райм дрался с вампирами. Оттуда я шел в боевом-поисковом, это равноценно. Кстати, о твоем начбезе.       Алекс заинтересованно подается вперед, но не торопит Гончую, прекрасно зная уже, что это бесполезно: Минкамун все расскажет и так, без умолчаний, чем, кстати, иногда грешит Райм.       — Этот человек после окончания своей жизни станет одним из нас. Гончей, скорее всего, но может и Оком.       — А Око это ..?       — Очи Князя — те, кто наблюдает за явным миром и сообщает о первых признаках нарушения Равновесия.       Алекс мягко касается его обнаженного плеча ладонью, останавливая.       — Послушай, я все хотел спросить: этот ваш Князь — это же Дьявол или как там правильно?       Хранитель и Гончая фыркают одновременно.       — Князь Тьмы — это Князь Тьмы. Не Зло, не «отец лжи» и все такое. Этот титул возник тогда, когда вообще возник титул «князь», как обозначение вождя. Мы просто следуем устоявшейся традиции. Его имя непроизносимо — но лишь потому, что язык, на котором оно звучало изначально, не создан для человеческой глотки. Его мыслеобраз тебе пока что недоступен — он слишком энергоемок для твоей только начавшей развитие ауры. Ошибочно делить что явь, что Сумерки, что иные планы бытия по принадлежности к Добру или Злу, при том отождествляя Свет с Добром, а Тьму со Злом. Добро и зло — понятия абсолютно субъективные, которые могут не совпадать досконально даже у однояйцевых близнецов, живущих и воспитанных в одной семье. Свет и Тьма — это лишь обозначения для иных планов бытия и энергетической направленности. Но даже в последнем есть нюансы, к примеру, так называемая «нейтральность» различается на чистую и смешанную. К чистым нейтралам относятся Гончие, Очи — эмиссары Князя; Вестники, Мечи — эмиссары Владыки. К смешанным — Хранители, Летописцы, Сноходцы, Целители.       — Но... почему тогда ты говоришь, что в душах тех, кого ты уничтожаешь, слишком много Тьмы? — резонно спрашивает Алекс.       — Потому что так и есть. Явный мир будет функционировать нормально только в том случае, если его энергетика находится в равновесии. Главной и основной функцией эмиссаров Князя и Владыки есть поддержание этого равновесия. Поверь, в местах скопления Света тоже творится много зла, потому что Свет провоцирует нетерпимость, эгоистичное желание наставить «на истинный путь», неприятие любой инаковости. Даже «святые» в чрезмерной концентрации Света превращаются в фанатиков. Точно так же в чрезмерной концентрации Тьмы в людях вылезают самые низменные черты. Тьма и Свет привлекают низших сущностей, равно как и скопления низших отзываются в тонких тканях бытия стечением и концентрацией энергии. Круговорот! — Гончая важно поднимает палец, и Райм с Алексом не могут удержаться от смешков, хотя тема звучит очень серьезная.       — Хм. Значит, передоз Тьмы приходится разгребать темным? Но, погоди, ты сказал, что эмиссары Князя и Владыки по сути нейтральны? Как так?       — Потому что мы — эмиссары. Наблюдатели и исполнители приговоров. Мы обязаны быть беспристрастными. И мы — те, на кого опирается власть Высших. А есть и просто темные и светлые. Кстати, тот серафим — просто светлый. Не эмиссар. Хотя серафимы и состоят в ближнем кругу, как и люциферы... Что?       — Э...       — Я же говорил, что все эти именования — только дань традиции. Гончих иногда именуют анубисами, но богами это нас не делает.       — Ладно, как ты говоришь — оставим. Что ты говорил об Эрике?       Минкамун терпеливо повторяет:       — Он станет одним из нас. Но только после смерти человеческого тела.       — Как это вообще возможно? — в глазах Алекса читается совершенно детское удивление.       Райм его в принципе понимает. Он тоже был шокирован, узнав, что человеческие души обладают такой способностью изменяться, наращивать силу. Но вот сейчас, глядя на Хозяина, очень внимательно глядя, он пытается отыскать то, что его зацепило вчера. Что-то необычное, что свидетельствовало бы о начале подобного изменения. Когда до него доходит, Райм сперва трясет ушами, потом делает самую эпическую глупость в этой жизни: выпускает когти и бьет ими по руке Алекса, не в полную силу, но ощутимо.       — А-а-а, Райм! Ты охуел?!       — Ты что? — одновременно звучат возгласы, но Райм, принюхиваясь к крови на когтях, только кивает:       — Смотрите, оба.       Четыре пореза сочатся кровью и лунным серебром. И серебро это словно наплывами древесной смолы застывает, уплощается, переливается перламутром, превращаясь в полупрозрачную чешую. Минута, две — и от запястья до локтя рука человека закована в нее, словно в прочный доспех, и лишь приглядевшись, можно увидеть, как смыкаются под ним края ран, короткими молниями проносятся серебристые вспышки — и чешуя растворяется, тает, как мираж, оставляя чистую кожу без следа ран.       Минкамун соскальзывает с постели и опускается на колени, благоговейно касаясь губами и лбом кисти человека.       — Райм? Чего он?.. — растерянно говорит Алекс и переводит взгляд на торжествующе улыбающегося Хранителя.       — Ты не просто Видящий, Алекс. Ты — Целитель.       Алекс трет пальцами виски и со стоном прикрывает глаза:       — Вот теперь я очень хочу выпить. Кофе не обойдемся, сразу предупреждаю.       

***

      Несмотря на то, что все твари иных планов бытия обладают повышенной регенерацией, обусловленной их способностью впитывать чистую энергию вне яви, среди них выделяется одна особая категория — Целители. Особой ее делает то, что сильный и правильно обученный Целитель может в прямом смысле творить чудеса: если у души присутствует хотя бы крохотный остаток ауры, он воссоздаст ее целиком, а после сможет возродить и тело — такое, каким оно было в любом воплощении — самом первом или самом последнем, любом из промежуточных, но главное — это будет именно то тело, которое идеально подойдет душе.       Если из тела вырвали насильственно или искалечили до неузнаваемости душу — Целитель вернет ее или вылечит, восстановит все связи души и тела. И так со всеми составляющими любого полноценного живого существа, обладающего разумом, душой, духом и телом. Целитель без особого труда восстановит затертую память или же без урона для ауры и души иссечет из памяти особо травмирующий участок.       Целителей было катастрофически мало, они были неприкосновенны для всех, даже для Князя и Владыки. А еще они имели все шансы со временем дорасти до уровня Демиурга, но для этого действительно требовались эоны времени и бездна опыта.       Для Райма и Минкамуна теперь главное — донести информацию о своем подопечном до всех заинтересованных лиц. А еще — информацию о том, почему и за что был уничтожен один из серафимов. Потому что, как ни крути, Гончая превысил свои полномочия. И огрести за это он может очень и очень нехило — Свет, несмотря на все свое равнодушие, эгрегор весьма и весьма иерархичный, и Владыка может посмотреть сквозь пальцы на потерю какой-нибудь мелкой сошки вроде амура, оры или музы, но за серафима уже может потребовать ответа.       Становиться причиной очередного апокалипсеца Минкамун не желает категорически. Именно поэтому он уходит, приняв сумеречный модус, оставляя Райма отдуваться и объяснять Алексу все, что тот пожелает узнать. А человек — все еще человек, пусть это и ненадолго, — желает знать и понимать многое, в идеале — все. Райм ставит рядом батарею бутылок: минералка, виски, кола. Вместе с Алексом готовит громадный поднос маленьких, на укус, канапе и тарталеток со всем, что подворачивается под руку в гигантском холодильнике, королем возвышающемся на кухне Гончей. Стаскивает на пол пару пледов, подушки, одеяло, задергивает штору-блэкаут и зажигает свечи и благовония, которых у Минка просто несметное количество — он их обожает. Садится, оборачивая подогнутые ноги хвостом, наливает себе воды, а Алексу виски с колой, откашливается и начинает рассказ.       К ночи у него не ворочается язык, саднит горло и в голове пусто-пусто и гулко, как в колоколе. Алекс слегка пьян, но у него взгляд абсолютно трезвого человека, погруженного в тяжелые мысли.       — Что теперь будет, Райм?       Хранитель ложится ему на колени, обнимая бедра.       — Все будет хорошо, Алекс. Теперь все будет хорошо, обещаю.       Он ждет вопроса, который беспощадно взрежет спокойствие, как зазубренный нож — грудину. Он готов и не готов к нему, так же как и Алекс. И они оба молчат, оттягивая момент, когда он будет задан. Словно это что-то изменит. Но время — река, воды которой не повернуть вспять, и случившееся уже утекло туда, в прошлое, а будущее еще скрыто туманной пеленой за поворотом этой великой реки.       — Райм... Как же мама теперь? — наконец, срывается с губ Алекса.       — Все проходит, — почти беззвучно отвечает Хранитель.       У него никогда не было способностей к предвидению, разве что интуиция и чутье на неприятности. Но сейчас, говоря это, он уверен: Беатриче справится с ударом. Он ее не слишком хорошо знает, все-таки его Хозяином и подопечным всегда был Алекс, но Райм помнит ощущение уверенности и внутренней силы от внешне хрупкой и очень красивой женщины с глубокими синими глазами, на дне которых таилась усталость. Ее пальцы всегда были нежны, но тверды. Ее принципы — незыблемы, как Мировое веретено.       Райм осторожно гладит по спутанным волосам Алекса, который беззвучно и по-мужски тяжело плачет, уткнувшись в его колени лицом. Повторить свое сакраментальное «Все будет хорошо» у него не поворачивается язык.       

***

      Язык не поворачивается обратиться к этой женщине «Миссис Джонсон». Потому что — не миссис и не Джонсон.       — Зовите меня просто Беатриче, — глядя на Эрика снизу вверх, она словно смотрит с высоты незримого трона.       Эрик неуклюже наклоняется и касается губами ее кисти — горячей и узкой, как птичья лапка. Два пальца на ней кажутся искривленными и не разгибаются. В груди, как в котле, расплавленной смолой начинает клокотать что-то темное. Эрик приказывает себе успокоиться.       — Беатриче...       — Он добрался до Лекси. Что с моим сыном?       Слов нет. Эрик просто не может заставить себя сказать... солгать. Он-то знает, что Алекс жив. Но должен сказать матери, что ее сын мертв. Хочется взять и уебать босса башкой о стену. Или уебаться самому, лишь бы не...       Беатриче внимательно смотрит в его глаза, и отвести взгляд невозможно, так же невозможно, как и открыть рот.       — Значит, Лекси больше нет.       Эрик молчит, смотрит в ее глаза и выдыхает, чувствуя себя так, словно из него вырвали острую спицу, на которую он был насажен необходимостью сказать матери такую ложь. Она поняла! Неизвестно — как, каким чутьем, но поняла!       — Приготовьтесь, — роняет Беатриче едва слышно.       Через мгновение Эрик понимает, к чему оно было. Подхватывает на руки бьющуюся в абсолютно натуральных рыданиях женщину, рявкает своим парням:       — Рассредоточиться по периметру! — и несет ее в дом.       Уебать босса больше не хочется. Стыдно даже за ту проскользнувшую мысль. Блядь, да Алексу ли не знать, на что способна его мать! А он посмел усомниться. Дурак набитый!       В гостиной Беатриче грациозно выворачивается из его рук, оставляя на память только тепло на ладонях, усаживается в кресло и царственно кивает:       — Теперь рассказывайте, Эрик. Все рассказывайте, вам явно известно больше, чем мне.       Солгать он не может. Просто не может — у Беатриче такой же взгляд, как и у ее сына, и Эрик понимает: она тоже видит. Может быть, не то и не так, как босс, ну так у нее и нет рядом таких... защитников? И потому он рассказывает все, что знает и понимает сам. И даже то, чего не понимает.       — Значит, мне предстоит убедительно сыграть убитую горем мать и принять в свои руки «Маркиз», — заключает Беатриче, когда Эрик окончательно выдыхается, чувствуя, что наговорился на сто лет вперед. — Хорошо. Но сперва — наберите номер детектива Лагади и дайте мне ваш телефон, Эрик.       Он не может не восхититься этой женщиной который раз. Мгновенно просчитать и продумать способ связаться с сыном, не вызывая подозрений! Потому что отвечает ей сам Алекс, Эрик слышит это прекрасно, и даже представляет, как вытягивается лицо босса, когда мать ровным и почти ласковым голосом интересуется, достаточно ли надежно его убежище, и не нужно ли что-то. Пожалуй, это намного действеннее, чем истерики и крик.       Пожалуй, Эрику Монро надо как-то собрать свою волю в кулак, чтобы не влюбиться в эту женщину.       Хотя...       Пожалуй, уже поздно, — констатирует Эрик. Не имеет никакого значения то, что Беатриче старше него на пятнадцать лет. Не имеет значения вообще ничто, потому что Эрик привык не лгать себе, не лжет и теперь: он хотел бы быть с этой женщиной. Рядом, оберегать ее спину, подставлять плечо, когда потребуется, окружать заботой. Даже самому сильному и стойкому деревцу иногда нужна опора, а человек все же слабее дерева. Беатриче выживала одна много лет, но больше не будет. Он, Эрик Монро, так сказал! Осекаясь в своем мысленном пафосе, Эрик слегка опасливо смотрит на все еще беседующую с сыном Беатриче и дополняет: если она согласится. Только если она согласится.