Следы уходят в сумерки

      — Предопределенности нет, — говорит Минкамун, отвечая на очередной из сотен вопросов, которые на него обрушивает Алекс, когда Райм выдыхается и отказывается говорить, принимая модус Хранителя.       — Ничто не записано на каменных скрижалях, потому что никто не управляет человеком, кроме него самого. Даже пернатая братия может только нашептывать и подталкивать, но решение всегда остается только за человеком. Нет ни ада, ни рая, план Тьмы — это не геенна огненная и не котлы со смолой, он просто иной, и человеческий разум, случайно заглянувший за грань Яви и Сумерек, не может интерпретировать то, что видит, отсюда и все измышления. Так же как Свет — это не пуховые облачка и белокрылые ангелочки с арфами, поющие осанну Владыке.       — Но куда-то же ты утаскиваешь те души, которые собираешь? — любопытно подается вперед Алекс, осторожно проводит пальцами по унизывающим руки Гончей браслетам.       — В лимб. Так же как пернатые — слишком пропитавшиеся Светом души.       — Лимб? Чистилище?       — Пожалуй, это единственный план, который человеческие Видящие смогли верно истолковать. Чистилище. Обитель стальных ветров, что пронизывают неприкаянные души, вымывая из них все лишнее. Это долго, муторно и больно для души. Представь старое судно, обросшее ракушками и водорослями по самую ватерлинию. Представь, что оно — живое. Будет ли ему приятно, когда по его доскам безжалостно проходится скребок?       Алекс ежится и трясет головой.       — Есть еще Хесис, это план Целителей, и Софис — план Летописцев, его еще именуют Великим Архивом. Оба плана считаются приближенными к Абсолюту, наиболее закрытыми для Видящих. Всего десять оформленных планов бытия, тех, в которых кто-то обитает.       — Древо Сфирот? — решает блеснуть эрудицией Алекс.       Гончая только фыркает:       — Никакой такой особенно упорядоченной структуры. Скорее, десять нитей в великом полотне жизни, частично сплетающихся друг с другом. Сумерки и Явь сплетены сильнее всего, можно сказать, что два плана наложились друг на друга. Но, как и все во вселенной, они движутся и однажды разойдутся. Или нет — этого нам знать не дано. От начала разума они были сплетены, и разум может прекратить свое существование, а они все еще будут сплетены вместе. Постичь скорости движения планов может лишь Абсолют, но это уже не привычный тебе разум. Даже мы, приближенные к Высшим, и даже они сами, величайшие и почти всемогущие, не могут в полной мере постичь Абсолют. Мне не известно, может ли Его постичь Демиург, как и то, не является ли именно он Абсолютом. Вряд ли, на мой дилетантский взгляд, если уж Демиургом однажды может стать Целитель.       — Ух ты! — не сдержавшись, прерывает его лекцию Алекс. — Правда?       Минкамун смотрит строго, но за этой строгостью в глубине его обсидиановых глаз прячется смех.       — Правда. Но отнюдь не сразу и даже не через тыщу лет. Пройдут эоны, прежде чем ты сумеешь подняться на этот уровень.       — Э... Эоны?       — Миллиарды лет. В эонах измеряется время Вселенной, то есть, совокупности всех планов бытия, сколько бы их ни было. В каждом из них локальное время течет со своей собственной скоростью, но время Вселенной всегда одинаково, и ощутить его можно в момент перехода с одного плана на другой. Разность времен и дает тот эффект энергетического взрыва, что сопровождает слишком резкий переход, как это случилось в твоем кабинете.       — Бр-р-р, так, перерыв, иначе мой мозг сейчас уйдет на перезагрузку с критической ошибкой, — снова трясет головой Алекс и коварно падает на Гончую, заваливая его на постель.       Конечно, Минк просто поддается, но это весело, да и человеку нужна разрядка. В самом деле, слишком много информации за раз, а ведь его мозг пока еще только начинает подстраиваться под новую суть. И Гончая не знает лучшего способа снять напряжение, чем ласки. Он смотрит на Райма поверх плеча Алекса, но Хранитель только качает головой:       «Полюбуюсь вами».       Минкамуна слегка тревожит то, что Райм все еще не восстановился, хотя энергии в него влили уже достаточно. Но что-то происходит с Хранителем, пока еще не до конца понятное даже Гончей. Не плохое, однозначно, но странное.       Алекс отвлекает его от мыслей, снимая золотой усех. Регалия, которую может снять только Князь или он сам, легко поддается рукам Целителя, распадаясь на два полукруга, звенящие тонкими пластинками. Прохладные губы Алекса выцеловывают на горячей коже свое украшение, цепочку ярких следов с алыми точечками укусов: у будущего нага — а никем иным Целители не бывают — уже проявляются клыки, пока что непроизвольно, без контроля сознания, но это так охуенно, когда наслаждение от ласки языка и губ мешается с болью укуса! Минк выгибается, подставляясь под эту сладкую пытку, дрожащими от желания пальцами раздергивая узел на схенти. Дыхание пресекается от мгновенного взрыва похоти, выходит скулящим рыком из глотки. Он не знает, чего хочет больше: перекатиться и подмять под себя белое, словно сахарный мрамор, тело, или раздвинуть ноги, обхватить чужие бедра и вжать в себя, чтоб одним рывком — до конца и снова смешивая наслаждение и боль? Алекс решает за него, вклиниваясь коленом между бедер, сдирает тончайший лен, царапая кожу так же непроизвольно заострившимися ногтями, змеино изгибается, нанизываясь горлом на вызывающе подрагивающий член. Гончая тянет его за руку, забирает в рот сразу четыре пальца, вылизывая их шершавым языком, пробуя им остроту когтей. Сознание плывет, как от опиумного дыма. Это ново и странно — понимать, что ему не позволят вести, требовать и командовать. Не позволят навредить себе в погоне за еще большим накалом чувств. Словно покорившийся зверь, он следует за руками любовника, за его губами, за малейшим движением его тела, отдавая над собой полную власть. Дразнящие лаской пальцы проникают в него, не принеся боли, но он все равно воет от наслаждения, запрокидывая голову через край постели, вцепляется в простыни до треска и пытается принять глубже, больше... И снова воет, захлебываясь ощущениями. Захлебываясь предвкушением: Алекс не просто так готовит его. Он чувствует близящуюся трансформацию модуса Целителя, чувствует, как покалывает разгоряченную потную кожу крохотными разрядами энергии, окутывающей Алекса целым облаком.       «Высшие-е-е! Как же он прекрасен!» — врывается в его плывущий разум восхищенный мысленный вскрик Райма. Минк открывает глаза, чтобы мгновенно утонуть в серебряном свечении яркой радужки и провалиться в узкие щели змеиных зрачков. Рука Алекса покидает его тело, уступает место его члену... Членам — их два, и каждый достаточно велик, чтобы заполнить его целиком, а вместе они заставляют Гончую превратиться в сплошной комок обнаженных нервов, захлебнуться криком, забиться в предоргазменных судорогах только от одного проникновения. Тонкие пальцы Райма, не выдерживающего и присоединяющегося к ним на постели, помогают сдержаться, пережимая у основания члена. Алекс заглушает крик Гончей, впиваясь в его рот, узкий раздвоенный язык сплетается с его языком.       «Прошу... Прошу! Прошу!!!» — дрожит в общем поле мыслеречи умоляющий голос Минка, ему кажется, что больше он не вынесет, умрет от переполняющего и тело, и душу наслаждения. Он бьется на острой игле — на тонкой грани безумия, в которое ему все еще не позволено соскользнуть. Восемь рук удерживают его: две принадлежат Райму, и шесть — нагу, и каждой хватает места на его теле. Два рта оставляют на нем следы и два языка зализывают их. Краем затуманенного зрения Гончая замечает извивающийся жемчужно-белый хвост, кончик которого скрывается в теле Райма, и горло Хранителя дрожит от мурлыканья, сжимается вокруг снова взятого в плен члена Гончей...       «Умоляю-у-у-у!!!»       Распускается жесткое кольцо пальцев, позволяя, наконец, ему умереть.       «Возродиться» приходится уже скоро, потому что невозможно оставаться безучастным, слушая кошачьи крики Хранителя, которому перепало в два, нет, в три раза — учитывая хвост — больше привычного «сладкого». А наги в любви и в своем нелегком труде неутомимы. И пусть Алекс пока что не знает этого, но свои силы пробует очень активно. Гончая открывает глаза и умиротворенно, с легким интересом, наблюдает за тем, как на сбитой постели в любовной горячке извиваются два тела. Райм, кажется, гораздо лучше подготовлен к тому, чтобы принять нага, хотя это и правильно: Хранитель своим телесным модусом владеет безупречно и изменять его может, пусть и в небольших границах.       Юный наг прекрасен, со стороны намного интереснее наблюдать за тем, как извивается его змеиное тело, как выплясывают по золотистой коже Хранителя его длинные тонкие пальцы, прочерчивая по ней тонкие алые «струны» царапин, отчего все тело Райма превращается в детище какого-то обезумевшего Страдивари, в божественную скрипку, из которой жестокий в своей ласке Целитель извлекает мелодию страсти. Райм хрипнет и почти рыдает, ему не хватает сил даже попросить вслух о милости, да и мыслеречь уже давно превратилась лишь в бессвязные всхлипы. Гончая думает, что будет делать, если Алекс не остановится, перейдя грань, когда наслаждение становится пыткой. Но ему не приходится ничего придумывать.       Все случается мгновенно.              Сумерки — это равноценное и равнозначное смешение Света и Тьмы. У Сумерек нет цвета, точнее, цветов у них чересчур много, и потому в обиходе их называют Жемчужным планом. Каждое высшее порождение Сумерек отмечено этим неуловимым флером мягкого сияния. У Райма его раньше можно было заметить в переливах бело-серой шерсти, в блеске когтей, в сиянии солнечного света в пепельных кудрях человечьего модуса. Теперь Сумерки наполняют своим жемчужным светом все его тело. Уже не просто Хранитель — Бастис, размером с молодого льва, с густой гривой, рассыпающейся волнистыми прядями ото лба до основания хвоста, а этим хвостом — хвостищем — можно замести небольшую речушку. А в его кончике прячется короткое, но смертоносное ядовитое жало. Райм открывает глаза и судорожно вздыхает, словно за прошедшие с момента преображения минуты не дышал вовсе. Потягивается, перекатываясь по окончательно испоганенной постели. Кровать издает жалобный скрип и рушится без объявления войны. Через мгновение комнату наполняет хохот трех луженых глоток, и вместе с ним из тел и сознаний выходит напряжение, в котором все они пребывали с момента похищения Райма и по сей день.       Весы качнулись, Равновесие дрогнуло, сместилось, но было восстановлено. И отныне его хранителей стало на одного больше, еще один повысил свой статус, ну а третий просто обрел опору. Все идет так, как должно, но, определенно, что-то грядет. Это понимают и Хранитель-Бастис, и Гончая, и — пока только интуитивно — Целитель-наг. И чем явственнее они ощущают близящееся нечто, тем крепче смыкаются в пожатии их руки. Ибо нет ничего сильнее, чем священная триада-Тримурти, воплощенный Абсолют.