Невидаль

Первый раз она видит его на каком-то застолье в «Канарейке». Он так пьян, что идет по стенке — они сталкиваются в коридоре, и Ната понимает, что на нее глядят дольше, чем принято для соблюдения приличий. Она вроде бы привыкла ловить на себе эти взгляды — сальные, липкие, неприятные. Но когда они встречаются глазами, он смотрит просто несколько растеряно, расфокусировано, куда-то в область лба. — Грустная ты какая, а, — говорит он заплетающимся языком и пропускает ее, вжавшись в стенку окончательно. Ната уходит к Грише, который разливает плещущиеся на дне остатки водки. Обратно за стол Малиновский так и не возвращается. Они не видятся около года — хотя кажется, что гораздо больше. Наум начинает лепетать что-то забавное, учится ходить, Гриша пробует себя в роли молодого отца – счастливый. Ната потом вспоминает это время, как скомканный, сжеванный комок дней, когда все время хотелось спать и плакать. В их следующую встречу он подбирает ее у обочины. Она пропустила последний автобус, но Грише решила не звонить. Живут они в двадцати минутах от города, Нате там тошно, особенно зимами, когда повсюду голые, уродливые в своей жалкости деревья. Малиновский знает, куда ее везти, и всю дорогу молчит. Она ему почти благодарна за это. Единственный вопрос, который он задает – можно ли включить радиолу. Вторую свою беременность Нате как-то повезло скрыть ото всех. Она обнаруживает ее рано и успевает устроить все, пока у Гриши полно забот. Его внимание ей не нужно, в прошлый раз он ее уговорил, прорвался сквозь упрямое нежелание, сквозь все ее доводы. Будто и не вспомнил, что она ему всегда говорила, что не хочет быть матерью. Когда становится понятно, что Гриша не заметил ее отсутствия, она выдыхает и на какие-то пару мгновений ощущает себя счастливее. С третьей выходит уже не так удачно – у Гриши словно включается седьмое чувство, он везет ее к врачу, едва скрывая улыбку. — Ну, теперь можно и дочку, — говорит он, как только они выходят из кабинета. Улыбку хочется сцарапать с его лица. Ната его почти не слушает. Гришины слова глухо ударяются о черепную коробку, как шлепки земли о крышку гроба. Слезы не идут, но это к лучшему, он ее слез не выносит, мельтешит сразу, нервничает. У Наты внутри все наглухо заколочено, сердце усталое, немного даже напоминает погрызенные резиновые мячики, которые Наум вечно терял в саду. По возвращении домой Ната торопливо собирает вещи – все помещается в пару сумок. Наум с ней, конечно, не поехал бы, спрашивать бессмысленно. Он хмурится и поглядывает на Гришу, который маячит в дверном проеме спальни и, наверное, искренне пытается понять, что же пошло не так. Взгляд не различим за темным стеклом очков, но Нате и не хочется смотреть на него, ей только немного обидно, что у нее тоже таких очков нет, чтобы спрятаться за ними. После заезда в единственную городскую гостиницу, она берет такси и едет к Малиновскому, в его странноватую контору на окраине. Поднимается на нужный этаж, вспугивает сразу секретаршу и не дожидается разрешения войти — оно ей никогда не нужно. Малиновский пахнет дорогим одеколоном, поцелуй выходит с легкой горечью мести — Ната с наслаждением представляет, как разозлился Гриша, если бы узнал. Но ее слишком быстро отстраняют — как раз тогда, когда горечь наконец перекрывается теплой дымкой желания. — Зачем действительно приехала? — спрашивает он, и Нате не хочется врать, отчасти потому что она знает, что ее скорее всего раскусят. — В больницу со мной съездишь? — голос сиплый, потому что вслух это произнести оказывается страшнее. Она ему никто, а тут и слухи, и Гриша черт-те что потом выкинуть может. Малиновский берет ключи от машины и протягивает ей руку — не по-деловому, хотя на пару секунд ей именно так и кажется, но как молчаливое подтверждение поддержки. — Гришин? — уточняет зачем-то. Ната кивает. Ната не просит встречать ее. Малиновский все равно приезжает. Его черный крупный джип смотрится на маленьком дворе поликлиники странно и чудаковато. Ната залезает на переднее сидение, зябко кутаясь в полушубок — на улице неприятно моросит. — Сигареты есть? Малиновский кивает на бардачок, там закрытая пачка и несколько старых зажигалок. Ната опускает окно и пару минут тихо смотрит на мокрый заасфальтированный двор. — А ты? — Бросил. Это так, заначка. Ната курит и улыбается. В машине нагрето, табак с непривычки дерет горло, но Нате кажется, что на вкус свобода именно такая — тяжелая, суховатая, пряная. Она целует Малиновского второй раз, и теперь он не отстраняется, она чувствует его ладонь на своей щеке — с теплыми, узловатыми пальцами. — Можем как-нибудь в ресторан сходить? Или, ну, не знаю, — он смотрит на нее пристально, разгадывая. — В тир? Нате смешно от этой его внезапной старомодности, но приятно, что он не хочет ни прятаться, ни юлить. — Номер свой оставь. Загляну как-нибудь в гости. Ната делает еще пару затяжек и выкидывает дотлевающую сигарету. Он диктует ей номер личной Моторолы и потом действительно отвечает на ее звонки — даже почти перед полуночью, даже ранним утром. Ната дозванивается до него всегда. И так продолжается до самых Гришиных похорон, дурацких, фарсовых. Тогда она набирает выученную наизусть комбинацию цифр, слушает длинные гудки, которые идут и идут. За ними не слышно ни того, как колотится ее сердце, ни — как ногти царапают смятую ткань юбки. Малиновский не отвечает.