Ты только посмотри на себя

Как они докатились до этого, было непонятно. Но они докатились, что главное, на радость себе и друг другу, и вот уже долговязый суицидник прижимает крошку Чую к входной двери своей квартиры, вылизывая шею, зацеловывая плечи и вытягивая из него развратные стоны. Хватает у них совести добраться до кровати в спальне, чтобы первый раз был полноценным, а не быстрым перепихоном у стеночки. Обшаривая мутным взглядом комнату, Чуя отводит взгляд от окна — свежи ещё воспоминания о кровавом полутрупе на подоконнике, — а после и вовсе зажмуривается, полностью отдаваясь ощущениям. Нежные руки оглаживают кожу бёдер, горячие губы ласкают соски, холодный нос утыкается в пупок и выдыхает тёплый воздух. Кажется, рыжий мафиози никогда не чувствовал себя так хорошо, млея от прелюдии, готовясь наброситься в порыве страсти на любовника в любой момент. Чуя тянется к спине Дазая, желая поторопить того поцарапываниями, но пальцы путаются в толстом слое бинтов и не могут подлезть под них: очень туго затянуты. — Грёбаная мумия. Может, хоть в постели размотаешься? — Тебе так хочется посмотреть на меня, Чу-Чу? — Мне не хочется потерять все свои ногти в марлевых зарослях на твоей спине, — огрызается голубоглазый, но от поцелуя за ухом меняет гнев на милость: — Ну и посмотреть, да, тоже хочется, на что же переводятся почти все огаевские бинты из медотсека. — Мррр, внимание с твоей стороны так приятно, — мурлычет Осаму, — размотаюсь после, если сегодня будешь снизу. Чуя в зачатке давит вопрос: «А чё, были другие варианты?!», понимая, что да, они, видимо, были, и, возможно, даже не один, и не хотелось бы падать в глазах напарника, оказываясь на всё готовым пассивом. Поэтому Накахара резко якобы призадумывается, оценивающе глядя на хитрую морду, спрятавшуюся за тёмной чёлкой. Шатен ждёт, не лезет с приставаниями, пристально глядя в глаза и нахально улыбаясь. — В качестве исключения, так уж и быть. Но в следующий раз уже ты под меня ляжешь. — Ух, Чуя, ты уже пообещал мне следующий раз? Неужели я тебе так нравлюсь? — Заткнись, ради Камисамы, и делай уже хоть что-нибудь. Нравится? Дазай? Ха-ха три раза. Да омерзительнее человека Чуя в жизни не встречал. Нахал и выскочка, суицидальная сука, бабник и обольститель, паразит, способный вывести из себя за считанные секунды… Поэтому он Чуе не нравится. Чуя его, блядь, любит до глубины души, раз позволил отираться рядом с собой два года и затащить себя в постель. А потом раздеть и выебать, ага. Чуя зависим от Осаму, от его неадекватного юмора, от не по возрасту философских мыслей о жизни и смерти, от дебильных суицидальных песенок, что тот напевает всякий раз, возвращаясь с задания, от белых стерильных бинтов, от мутного взгляда шоколадных глаз из-под шоколадной же чёлки, от голоса, от прикосновений, от самого факта существования его в этом мире. Но Дазаю об этом знать не обязательно. Во-первых, пропадёт весь шарм, во-вторых, в ответ он ни за что не признается, и будет шпынять рыжика за излишнюю сентиментальность до конца дней своих. Ладони Осаму, приостановившиеся на время диалога, продолжают движение по ногам вверх до ягодиц, разводя их в стороны. Чуя с непривычки вздрагивает и зажимается. Дазай с интересом наблюдает за конопатым лицом. — У тебя был до этого секс с мужчинами? — интересуется парень, снова поднимаясь на уровень лица Чуи. — Я что, похож на пидораса?! Осаму застывает, утыкаясь носом в подушку в паре миллиметров от уха Накахары. Что? Что-то не так? Чуя привстаёт на локтях и перебирает в голове варианты, что тут вообще могло произойти без его ведома, если он в центре событий, пока не замечает мелкое подрагивание чужих плеч. Да он, блять, ржёт! За что и получает смачный подзатыльник. Поднимает глаза и смотрит виновато, но нагло, и из горла не прекращают вылететь смешинки. — Знаешь, Чуя, не хочу тебя расстраивать, но в данный момент — да, очень похож. — Пиздец… — шипит рыжий, откидываясь на подушку, — и даже не поспоришь ведь… — Так значит — нет? — Естественно. Шатен довольно щурится. Лезет под подушку рукой и достаёт тюбик лубриканта. Наносит на пальцы, растирает, не отводя взгляда от лица юноши под собой. А того зрелище завораживает. Хочется всю жизнь смотреть, как Осаму встаёт на колени меж разведённых ног, обхватывает одной рукой обделённый сегодня вниманием член, так что из горла вырывается несдержанный стон, а второй вталкивается между сжатых каменных ягодиц и начинает ласково поглаживать нежную кожу вокруг входа. Эмоции: нежность, страх, желание большего, — переполняют парня. Чуя всхлипывает. — Хочешь, чтобы я сегодня был нежным? — А ты умеешь? — Ну, мой хороший, обижаешь. Я умею всё. — Тогда будь собой. От этого заявление в груди Дазая сладко щемит, но он облизывается плотоядно и приступает к подготовке. Если кто-нибудь бессмертный когда-нибудь спросит у Чуи, как ему понравилась сия прелюдия, он ему сначала въебёт кирпичной стеной по маковке, а потом ответит, что палец в жопе ощущается так же, как и звучит: палец в жопе. Интимно до возгорания красной лампочки «SOS» в голове, непривычно, странно и, блядь, щекотно. В том, что не было сильно больно, заслуга тонких пальцев Осаму. Такими на скрипке играть, а не курок нажимать, да в мужские жопы лазить. Но, видимо, что-то в жизни Неполноценного пошло не так с самого начала, и вот он после напряжённого трудового дня — разборки с вражеской группировкой, завершившейся кучей трупов с чужой стороны и профилактическим подзатыльником для Рюноске со своей, — сидит и самозабвенно растягивает этими музыкальными пальцами своего напарника. Когда к первому пальцу подключается второй, напряжение внутри Чуи возрастает. От какого-то особенного движения внутри он вдруг дёргается и стонет, не успев прикрыть рот рукой. «Нашёл» — удовлетворённо тянет Дазай и повторяет прикосновение. И ещё раз, и ещё. Накахара отключается от окружающей действительности, живя прикосновениями, подаваясь на пальцы сам, не понимая, что их внезапно стало больше. Они есть, и это замечательно. Пальцы исчезают, и Чуе это не нравится. Он нехотя открывает глаза и встречается взглядом с Дазаем. Тот наклоняется и пристраивается, одновременно с этим шепча любовнику на ухо: — Сзади на плечах бинты реже, можешь держаться за них. Царапайся, если будет больно. После этой фразы Осаму входит сразу наполовину, а на его плечах появляется восемь длинных кровавых полос. — Ак-куратнее, блять! Не шлюху трахаешь! — Прости, прости, не сдержался, сейчас будет лучше, потерпи. Чуя фигеет от взволнованных ноток в его голосе, но решает не заострять на этом внимание. Такого нетипично трепетного Осаму лучше бы не спугнуть: ссучится ведь и заебёт до смерти в прямом и переносном смысле. Осторожно проталкивается дальше, слегка раскачиваясь. Снова касается того чудесного места, на этот раз членом, и Чую выгибает. Дазай победно лыбится, и Нахакара не знает, что ему хочется больше: сбить эту улыбку с наглой морды или же сцеловать. Домашнее насилие в планы рыжего сегодня не входило, поэтому он прижимается губами к губам напарника и блаженно мычит, когда тот повторяет те свои нехитрые действия внутри него. Темп постепенно увеличивается. Чую уже потряхивает от перевозбуждения, но Дазай будто бы игнорирует член партнёра. Позорно будет кончить, даже не прикоснувшись к себе. Позорно, но так… Так… Так… Осаму резко увеличивает темп и амплитуду, резко вбиваясь, а потом замирает и содрогается. От ощущения разливающегося внутри тепла Чую ведёт уже основательно и до конца: волна удовольствия пробегает от загривка до пяток, в глазах темнеет и плывут белые круги. Сладко. Так сладко и кайфово. Дазай верен своему слову. Дав отдохнуть себе и любовнику, он молча поднимается с кровати, поворачивается к Чуе спиной и принимается разматывать бинты. И… Лучше бы он этого не делал. От вида перекорёженной шрамами кожи у Накахары внутри всё холодеет. Спина вообще была одним сплошным шрамом: химическим ожогом. И руки. И ноги. А поверх него, почти не выделяясь, плелась паутинка шрамов от огнестрелов, ножевых, укусов животных. Осаму повернулся лицом. На груди всё не так жутко, но тоже есть на что посмотреть. Самый страшный — на два миллиметра выше сердца — пуля, прошедшая навылет. На шее — многочисленные следы от удавок. На руках — порезы вдоль, поперёк и наискосок. Самые свежие — ещё розовые, сильно выпирающие — память о том дне, когда его спас Чуя. — Доволен? — интересуется Дазай, не открывая глаз. Правильно делает, что не открывает. Чую трясёт от жалости и иррационального страха — чего бояться, если всё уже прошло? — и лучше бы шатену не видеть его раздрая. — Теперь я ещё больше уверен, что ты бессмертен, — поборов дрожь в голосе отвечает Накахара, но от Дазая не ускользает взволнованный тон. Он открывает глаза, вопросительно глядя на Чую. У того по щекам против воли скатываются слезинки. — Чуя? — теряется он. — Ты чего? — Ты вообще хоть иногда от ударов уворачиваешься, камикадзе? — Эй, тише, всё нормально. — Нормально?! Это вот то, что у тебя на спине, ты называешь «нормально»?! Да, мафиози без шрамов — не мафиози. Сам Накахара уже в четырнадцать мог вовсю хвастаться своими боевыми рубцами, а сейчас их стало и того больше. Но такого он даже представить не мог. Дазай тяжело вздыхает и садится на кровать, привалившись к спинке. Он долго собирается с мыслями, чуть мечтательно улыбаясь. Такая улыбка проскальзывала на его лице всегда, когда другие на его месте рыдали бы в голос и рвали на себе волосы. Значит, сейчас он скажет что-то страшное. — Знаешь, я ведь с детства в Портовой Мафии. Сначала негласно и на побегушках, потом… Рандо был моим первым официальным заданием. Но сейчас не о нём. Мне было восемь, когда меня схватили в заложники. Выкуп за меня вовремя не занесли, и меня решили убить. Это, — бледный тонкий палец Осаму указывает в шрам над сердцем, — моя первая рана. Как видишь, она меня не убила, но, как меня учили, я упал лицом вниз, задержал дыхание и остановил пуьс, — Накахара непонимающе выгибает бровь, — маленький мягкий мячик, положенный подмышку, способен сделать его незаметным. Всегда его с собой ношу. Всё бы хорошо, но этим кретинам пришла в голову мысль избавиться от тела ребёнка. Ну, ты-то знаешь, как это делается, когда делается на совесть: пара литров концентрированной кислоты и наутро даже костей не останется. А эти дилетанты… В общем, я не знаю, из какого кабинета химии они спиздили эту водичку с запахом серы, но она только медленно плавила кожу. Медленно-медленно. И очень больно. А если добавить к этому хлещущую из груди кровь… В общем, через полчаса, как эти гады ушли, меня нашел Мори с Озаки-сан. Кожа моя горела огнём, кровищи из меня вытекло предостаточно, а я даже не смог потерять сознание от болевого шока! Даже пискнуть боялся, представляешь, как будто забыл, как это делается. Мори вытащил меня с того света, избавил от агонии. В тот день меня взяла под крыло Портовая Мафия, я возненавидел боль, зауважал Огая Мори и обзавёлся шрамами, которые вынужден скрывать всю жизнь. Они молчат в тишине какое-то время. В окна хлещет дождь, мерно тикают часы на стене. На кухне подтекает кран. Это действует на нервы. Чуя не знает, что ему сказать. Что думать. Что чувствовать. Кажется, сейчас на него навалилось всё и сразу. — И… Зачем ты мне это рассказал? — Просто так. Тебя ведь это интересовало, верно? — И ты каждому встречному это рассказываешь? — Каждый встречный не разглядывает мою спину, как загипнотизированная удавом мышь. Её вообще не видел никто, кроме меня, Мори и Коё. — Тогда почему? — Потому что я тебе… Доверяю? — Ты набрехал, чтобы я тебя пожалел, — дошла до Чуи святая истина. — Ни в коем разе! Хочешь — спроси у босса! — А вот возьму и!.. — в голове щёлкает тумблер. После вопроса Чуи о том, откуда на Осаму химический ожог, может последовать вполне резонный вопрос Огая: каким образом Накахара этот ожог узрел. — Блять. Тогда он поймёт, что мы трахаемся. Хитрый продуман. — Всё, что я сказал — правда. — Дазай, мы все прекрасно осведомлены о том, что правду ты говорить не умеешь. — Ну и не верь, коротышка, зато я знаю, что моя совесть чиста! — Если бы мне не было сейчас так хорошо и так лень вставать, ты бы уже летел из окна. — Но-но-но, мы бы летели из окна. Ты обещал. Помнишь? — Я был в состоянии аффекта! — Бессовестный Чуя не держит обещания? Теперь уже Чуя отводит взгляд. Вот и как прикажете выкручиваться из этой ситуации? Мафия грозна прежде всего тем, что держит своё слово. А как это слово было сформулировано — не суть важно. Но пускаться в демагогию на тему суицида — это уже клиника, этим может заниматься только такой больной на всю голову ублюдок, как Дазай. Накахара ещё пока здоров психически, по крайней мере по этой части, и не вылавливает любого подходящего момента, чтобы залезть в петлю или сигануть с моста. Но ведь скажешь это вслух — Осаму обидится. Это ведь не привычные подколки, пусть и жестокие, по типу «Когда ж ты уже самовыпилишься?!» — «Тогда же, когда ты вырастешь». Это серьёзная тема. Чуя бы сравнил её с любовью, если бы был полностью отбитым романтиком (каким он, конечно же, не является), ведь больше, чем самоубийства, Осаму любит только… Нет, Чуя не будет думать в этом направлении. Потому что чужая душа — потёмки, и неизвестно на самом деле, что у этого израненного на уме. — Давай не будем об этом сейчас? Я, в отличие от некоторых, ещё пока жить хочу. Когда расхочу, сразу же оповещу тебя об этом. А сейчас спи, Мудазаяц, — Накахара стянул его вниз в лежачее положение и свернулся у него под боком, — не объявимся завтра утром, Мори за нами минимум Кью пошлёт. Рыжий душераздирающе зевнул, уткнулся носом в тёплый бок и засопел. Подавив приступ умиления, Осаму накрыл их обоих одеялом и приобнял напарника рукой. Взлохмаченные апельсиновые волосы причудливым узором разметались по плечам юноши, с щёк ещё не сошёл румянец, лицо выглядело расслабленным и очень довольным. — Ты только посмотри на себя, Чуя. Ты, кажется, только что почти признался мне в любви.