Ты только посмотри на себя

На похоронах, вопреки тому, что большинство мафиози и детективов Дазая откровенно недолюбливали, было полно народу. Суровый долговязый блондин (кажется, его звали Куникида — Осаму периодически упоминал о нём) как заведённый повторял, что только такой отморозок, как Дазай, мог пойти в одиночку на такого опасного преступника, как Зусак. Было видно, что он винит себя в недосмотре и, следовательно, в его смерти. «Железная Дева» (тот самый врач, что лечит людей саблей и топором) была мрачнее тучи и молчала, но, видимо, тоже ощущала себя виноватой из-за неспособности уже чем-то помочь бледному трупу. Те, кто действительно были виноваты в последнем безрассудном поступке Дазая, Ацуши и Рюноске, стояли рядом, стараясь не смотреть в сторону их погибшего учителя. Цепной Пёс Мафии приобнимал перманентно трясущегося тигрёнка за плечи, хотя было видно, что самому ему гораздо хреновее, чем он готов показывать. Всё-таки придурок Дазай был его слабым местом. Мори и Фукудзава общались, как добрые друзья, и рассказывали друг другу истории про этого несамоубийцу, практически с самого начала описывая его жизнь. Чуя же стоял в стороне от скопления соболезнующих и невидящим взглядом смотрел на деревянный гроб. В нём, по плечи закрытый шёлковой тканью, лежал совсем молодой парень. Его парень. С бледных губ всё ещё не сходила та последняя улыбка, и Чуя вспоминал, как она выглядела на ещё живом лице. От вида белых лилий тошнило. От вида исполосованной шеи, с которой смотали бинты («зачем они мертвецу?»), бросало в дрожь. От всхлипывающих голосов внутри поднималась необоснованная ярость. Кладбищенские работники накрыли гроб крышкой и принялись забивать в него гвозди. Молотки застучали по дереву и, кажется, ещё и по чуиной голове. Гулкий звук усиливался в ней многократно, парня начинало потряхивать. Казалось, рыжего сейчас зарывали в землю вместе с ним. — Чуя-сан, — хрипло позвал рыжего Рюноске, и того будто бы выбили из транса. Брюнет подошёл незаметно и вложил в непослушную руку Накахары какие-то ключи. — Это от комнаты Дазай-сана в общежитии. Он её не стал сдавать, и иногда возвращался. Там остались некоторые вещи, которые, по словам Накаджимы, он оставил вам. Или просто оставил, но… Там нашли записку. Вернее, записки. И в каждой было написано, что всё, что он имеет, он отдаёт вам, так что, думаю, будет лучше, если вы придёте и всё заберёте сами. — Это обязательно? — не отрывая взгляда от работающих лопатой хороняк спросил Чуя. — Вещи могут собрать и привезти вам лично. — Я… — лучше сам.  — Да, наверное, так и стоит сделать. — Чуя-сан… — М? — Мне… Нам жаль. — Да что вы знаете о жалости. Чуя наконец посмотрел на нахмурившегося паренька и понял, что сболтнул лишнего. Не его была вина, что Ацуши грозила смерть и сердобольному Осаму позарез надо было его спасти. Чуя почувствовал себя гадко. Не один он страдает от этого, не одному ему хочется выть с тоски, не один он жаждет, чтобы той ночи никогда не существовало. Акутагава выглядел сурово, но по бледной щеке покатилась одинокая слеза, которую тот смахнул рукой, притворяясь, что кашляет. — Прости, — буркнул рыжий и поспешил уйти с кладбища. Впервые в жизни Чуя Накахара сбегал откуда-то, помимо плена. Только вот забежав домой он понял, что здесь больше не сможет спрятаться. Здесь теперь пусто. Опасно, как и во всём остальном мире. Не орёт музыка с суицидальными мотивами. Не слышно тихого смеха. Не чувствуется запаха маринованных крабов. Его не встретят пошлыми шутками и горячими объятиями. Их крепость, возводившаяся годами то одним, то другим, то всеми вместе, рухнула в одночасье, обвалилась камнепадом к чуиным ногам, погребая под глыбами своего короля, оставляя его верного оруженосца рыдать над обломками и останками. Чуя задыхался в тишине. Чтобы от неё избавиться, он врубил музыку и начал бить посуду, рискуя со своей-то дурью проломить соседям потолок посредством фарфоровых чашечек. Но тишина не проходила. Она была в нём самом. Он.

Теперь.

Один.

Он прятался от самого себя почти целый месяц. Обходил кладбищенский холм третьей дорогой, лишь бы не вспоминать траурную процессию, на которую припёрлись, кажется, все одарённые (и не очень) Йокогамы. Ночью работал за восьмерых, днём пил. Говорил сам с собой. Пытался взбодрить Рюноске, но тот, скептично глядючи на бледного, невыспавшегося, с беспредельной тоской во взгляде Второго Наставника, в ответ старался взбодрить его. И вместе они пахали за двадцатерых, выматывались до трясущихся рук и только очень сильно под утро расползались по домам. Тигр (который, видимо, либо уже привык терять сэнсэев, либо не успел сильно привязаться к Дазаю, либо очень умело делал вид, что всё хорошо) в итоге психанул и увёл Акутагаву в отпуск, «восстанавливать психику и без того психованного психа». Без собрата по несчастью Накахара зачах совсем. Прошло около сорока дней. Чуя особенно не считал, он совершенно запутался в днях и месяцах, не уверенный до конца, что бодрствует. Тем не менее, в 23:58 он стоял возле относительно свежей могилы, заваленной букетами и венками из белых лилий. Они его безумно раздражали. Мафиози присел на уже поросший травой холмик и положил возле надгробия шипастую красную розу. — Этот цветок, мне кажется, подходит тебе гораздо больше, — невесело усмехнулся рыжий, начиная разговор с мертвецом. Он давно уже планировал так обстоятельно поговорить с Дазаем, тихо, без споров и криков, объясниться и объяснить… Только он планировал, что собеседник будет жив. Накахара достал бутылку вина, снял шляпу и привалился спиной к холодному камню. — Самое дорогое, как и обещал! — он отсалютовал в пустоту бутылкой, вынув пробку щелчком пальцев. — Станцую, когда напьюсь. Сейчас я слишком трезв для этого дерьма. Врал безбожно. Трезв он не был уже около сорока дней: если не пил, то ясность рассудка не позволял сохранять туман перед глазами. — Ты пиздабол, Осаму, — хрипло прговорил Чуя, отпивая из бутылки. «Самое дорогое вино» на деле оказалось наимерзейшей кислятиной, не очень приятно обжигающей горло. Тем лучше. Кислое гораздо лучше помогает заглушить горечь, чем сладкое. — Ты сказал мне, что, глядя на меня, тебе хочется жить. И я был рядом с тобой в момент твоей смерти. Разве я этого заслужил?! Ты обещал, что мы умрём вместе. Знаешь, хоть вначале это и казалось мне очередной твоей идиотской шуткой, в последние годы я начинал подумывать о том, как бы мы с тобой это сделали. Выпили бы с тобой на брудершафт отравленное вино. Застрелили бы друг друга из именных револьверов. Упали бы с Лендмарк-тауэр. Задушили бы друг друга до смерти в порыве страсти… Да что угодно бы сделали, но не сейчас! А ты… Ты… Идиот! Почему бы просто не оттащить его в сторону?! Почему ты не позвал меня сразу?! Почему строил из себя героя, грёбаная ты скумбрия, когда можно было не геройствовать?! Убыло бы что-то от этого мира, если бы прихлопнули этого Тигра?! Чуя заткнулся. Он понял, что от мира не убыло и от смерти Дазая. Убыло от него самого. Из сердца словно вырвали кусок. Прогнивший, воспалённый кусок, словно раковую опухоль, но всё же это было его сердце. А без сердца жить нельзя, как бы это не старался показать сам Дазай. Оно же у него тоже было. Иначе он не полез бы спасать мелюзгу. Иначе он не позвал Накахару, не попросил его побыть истеричкой в последний раз, не просил бы сделать вид, будто бы всё как раньше… Иначе он просто не вернулся бы к Чуе тогда. А Чуе без сердца жить теперь сложно. — Дазай, я не знаю, что мне делать… Без тебя я бесполезен, я не могу быть на сто процентов собой. Мори смотрит на меня с жалостью, почти не отпускает на важные миссии, заставляет перекладывать бумажки и пугать мелких зарвавшихся шавок. Будто бы я теперь вообще ничего из себя не представляю, понимаешь? Порча — это больно. Порча выматывает, заставляет страдать и меня, и других. Но она — часть меня, и только ты мог её обуздать. А сейчас… Я не могу без тебя, Дазай… Он снова отпил вина, скривился от нестерпимой кислятины и разбил бутылку о могильный камень. Остатки брызнули в разные стороны, окрашивая руки мафиози и камень в кроваво красный, но парню, кажется, было всё равно. Он сходил с ума. Алкоголь стекал по холодному серому граниту и впитывался в стылую кладбищенскую землю. — Ну хоть поделился с тобой… Кстати, я и не знал, что ты такой щедрый! От тебя мне достались три идентичных галстука, твоя до дыр затёртая книжка и коробок спичек. А, и четыре дорогих костюма на двухметровую шпалу. Я… — он чуть ли не с головой зарылся во внутренний карман пиджака и достал небольшой свёрток. — Я принёс их тебе. Ну, всё, кроме костюмов и галстуков, на тебе ведь уже есть одна пара, верно? Зачем они тебе? — Полная луна вышла из-за туч и осветила фигуру рыжего. В призрачно-синем свете на его руке блеснул голубовато-зелёный камешек овальной формы, туго закреплённый на запястье ленточками. Чуя поспешил одёрнуть рукав, будто бы кто-то мог его увидеть и укорить за излишнюю сентиментальность. — Я прочитал книжку. Ты, оказывается, перепробовал ещё не всё. Я, к примеру, ещё не разу не видел, как ты обжираешься миндалём до потери пульса. Наверное, потому что он очень дорогой… А спички… Я не знаю, зачем ты до победного таскал их с собой, но, наверное, это что-то действительно важное для тебя, так что я оставлю их здесь. Холодная земля морозила колени, на брюках, наверное, уже появились разводы от свежей травы, а разговор всё продолжался. — Знаешь, после всего, что мы пережили, после всех твоих неудачных попыток самовыпилиться, я реально начал верить, что ты бессмертный, что тебя, злоебучего таракана, на этом белом свете ничего не возьмёт. Взяло. И ещё как. Гравитация, бессердечная ты сука! Слёзы безысходности полились из небесно-голубых глаз. Всё, как он хотел когда-то. Заполошным шёпотом он продолжал. — Осаму, если б ты знал, как я люблю тебя… Если б я не был такой гордой тварью, если бы ты мне не подыгрывал, я бы сказал тебе это уже очень давно. Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя. Какая разница, сколько раз я повторю это теперь, если ты всё равно не услышишь, если не сможешь ответить. Но я всё равно буду говорить, потому что не могу больше молчать. Я люблю тебя, Осаму Дазай, я хочу снова слышать тебя, я просто хочу тебя! Живого. Рядом. Вместе. Помнишь, ты обещал, что мы теперь всегда только вместе? Какого чёрта, Дазай? Я люблю тебя. Люблю… Шёпот прервался на всхлип, колени разъехались, и Чуя превратился в болезненный рыдающий комочек. Казалось, тронь — и рассыпется на осколки. — Ты только посмотри на себя, Чуя, — снова, как всегда и никогда, на грани яви и сна, трезвости и безумства, тихий шелест слов морозом по ушам, внутрь, к сердцу. — До чего же ты себя довёл… Соберись, тряпка! И не делай глупостей, пожалуйста. То ли холодный ветер, то ли руки мертвеца пробежались мурашками по спине рыжего. Могильная тишина, прерываемая частыми всхлипами и рваным дыханием, даже деревья не скрипят. Фантомное ощущение родных рук на плечах. То ли ехидный смешок, то ли птица слетела с ветки. Накахара замер. Дар речи сбежал, прихватив с собой и дар мата. Мафиози перестал трястись и поднялся на ноги, не открывая глаза. Он принимает правила этой игры. Смотреть — нельзя, трогать — можно. — Я пьян. Поэтому — танец. Ты ведёшь. Это шизофрения. Я схожу с ума. Танцую с трупом, надо же, а. Поток мыслей перебил холод, коснувшийся его ладони и талии. В нос ударил запах роз, мерзкого одеколона и немного сырой земли. В подсознании заиграло их танго. Этот холод не был чем-то материальным. Просто будто бы лёгкий бриз касался кожи в определённых местах. Тем не менее ноги пошли под знакомую музыку, будто бы его и вправду вели. Шаг-шаг-шаг-шаг-прогиб-поворот. Воздух словно несёт его. Шаг-шаг-шаг-шаг-влево-вправо. Перед глазами картинка: наглый малый с повязкой на глазу и с алой розой в зубах ведёт его по залу, и все взгляды на них, и весь мир вокруг них, и пофиг на всё. Шаг-шаг-шаг-шаг-раскрутился-выпад. Игривая улыбка на губах, капля крови, стекающая к подбородку, которую хочется слизнуть, но ещё пока рано, не все слова сказаны, танец не завершён. Шаг-шаг-шаг-шаг-притянулся-отстранился. Первый поцелуй, первый секс, ссора, нож в ключицу, испуг, шёлковая нитка и иголка, ссора, годы на расстоянии пистолетного выстрела, но не ближе, снова секс, жадный и отчаянный, как первый и последний, бархатная коробочка с кольцом, брошенная прямо в лоб, смех, запах, вкус, мириады шрамов, сотни оттенков голоса, большие тёплые ладони везде, где только могут дотянуться, громогласное «Моё!», которое стучит в голове у обоих, когда смотрят друг на друга. Шаг-шаг-шаг-… Споткнулся, упал, открыл глаза. Магия ночи рассеялась. На кладбище было пусто, он лежал, растянувшись, вдоль дазаевской могилы, перед носом — годы жизни и красная роза. С маленькой капелькой крови на шипе. Или это вино? — Знаешь, Мудазаяц, ты был прав. Мафия всегда платит долги. А я задолжал тебе двойное самоубийство.