против двух императоров
14 января 2021 г. в 14:58
Это случилось за две недели до сочельника.
Сокджин Юрьевич помнит, поскольку в тот день в Литтлмочиевске начались Рождественские базары. Фон Ким любил на них бывать (не столько для закупки припасов на Рождество, сколько чтобы раскланяться с новоприобретенными знакомыми из уезда и незлобно побрюзжать на тему «Можно ли называть Рождественским базаром это уездное убожество?».
В этот раз фон Кима задержал Ланской-Рогатых, выгуливавший в уездной столице недавно прибывшего из семинарии сына Чонских Чонгука Эдуардовича, с которым Чимин Сергеевич уже успел настолько подружиться, что это даже становилось поводом для беспокойства: шкодства этих вырвавшихся из темниц своих учебных заведений вьюнышей приобретали порой поистине гусарский размах. К Ланскому же Чонгук Эдуардович питал привязанность более, чем дружескую, следуя по пятам за Хосоком Андреевичем, куда бы лихая донская казачья кровь его ни заносила.
Хосок Андреевич в тот день настаивал на том, чтобы засесть вместе в чайной и обсудить планы на Рождество, но в зимние дни смеркается рано, потому Сокджин Юрьевич пригласил собеседников к себе в воскресенье на чай, чтобы обсудить всё не спеша и у камина.
И когда фон Ким вернулся в поместье, следом тут же подкатил на тройке Намджун Алексеевич, отбывший еще две недели назад в Петербург по министерским делам покойного отца.
— У нас гость? — поднял правую бровь Сокджин Юрьевич, и Седжинушка привычным взглядом окинул чистый заснеженный двор в поисках недочетов и беспорядка — это была привычка, выработанная годами.
В тройке, укрытый собольей шубой, лежал человек. И шубой он был так укрыт не для того, чтобы уберечь от мороза: человек этот был слаб, и этот факт необходимо было скрыть, как и факт его в санях присутствия. Сокджин Юрьевич понял это сразу: по жалобному взгляду Намджуна Алексеевича, по его доверчиво напрягшимся ямочкам, по его затапливающему лицо беспокойству — опустившимся уголкам рта, чуть подрагивающим полным губам.
— Ему необходим лекарь? — кивнул на гостя фон Ким.
— Ему необходим сон и защита, — покачал головой Намджун Алексеевич, — Дело… секретное…
Кимский промямлил этот тихо, чтобы никто из дворовых не услыхал, и Сокджин Юрьевич, сделав неприметный знак рукой, отпустил всех со двора.
— Седжин, друг мой, вы поможете нам? — кивнул фон Ким на лежащего в повозке, и когда управляющий раскрыл шубы и легко поднял худого и слабого человека на руки, обратил внимание на впавшие щеки Намджуна Алексеевича и его бледный цвет лица.
— Вы, что, не останавливались по дороге? Из самого Петербурга? — уточнил он так строго, что Кимский испуганно обернулся к возничему.
— Мы… меняли коней… и…
Сокджин Юрьевич на эти жалобные попытки оправдаться лишь молча прошел в дом следом за Седжином, а когда гостя устроили на перинах в зеленой спальне в правом крыле дома, распорядился принести горячей воды, а для Намджуна Алексеевича истопить баню да ставить самовар.
Оставшись наедине с гостем, фон Ким, которому неоднократно приходилось выхаживать матушку и после более серьезных приключений, решил сначала согреть несчастного, освободив от промерзшей одежды и белья. Распахнул его верхнее иссиня-черное одеяние и замер.
Вид мужчины, лежащего в белоснежных перинах в одном исподнем, потряс его до комка в горле. Никогда ничего подобного Сокджин Юрьевич в жизни своей не видел.
Хрупкая точеная фигура, несомненно, мужская и крепкая, но изящная и гибкая, словно упрямый ивовый прут, совершенно нетипична была взору жителя среднерусской возвышенности, но на удивление гармонично сочеталась с красивым своими резными и тонкими чертами лицом. Длинные роскошные черные волосы, хоть и спутанные во время пути, блестели живым здоровьем и крепостью, и Сокджин Юрьевич не удержался, протянул руку и медленно снял с обжигающих насыщенным цветом и шелковистостью волос красную перевязь, распуская их по подушке. Локоны зазмеились и расползлись, обвивая белые кружева.
Фон Ким пытался вспомнить, чем ему казался знакомым этот самый образ, где он уже видел подобные лица или черты, пока не пришли на память изображения ангелов в уездном храме, если бы ангелам этим вдруг рука художника посмела придать азиатские черты. Человек, лежащий сейчас неподвижно на перине, был вполне живым и осязаемым, но казался небожителем, потому что подобной красоты Сокджин Юрьевич в жизни своей еще никогда не видел.
— Господину Вэю нужна наша помощь, — раздалось от дверных портьер, когда фон Ким аккуратно омывал грудь и руки все еще пребывающего в беспамятстве гостя теплой влажной салфеткой, — за него хлопотала… не знаю, знакомы ли вы с некой особой при дворе по прозвищу… Джиджи?
Сокджин Юрьевич обернулся: Ле Квон — личность при дворе влиятельная и всем известная, в равной степени известная и своими скандальными связями, и своими благородными поступками мецената и просветителя. С Джиджи искали близкого знакомства, однако дебютантам при дворе советовали держаться подальше, поскольку ничем хорошим близкое знакомство с этой загадочной личностью никому не грозило.
— Хм, — нахмурился он, — и против кого вы водите нынче дружбу с Джиджи?
Он не был трусом или чересчур осторожным человеком, но прекрасно понимал, что если некоего ангельски красивого иноземного мужчину отправляют тайно в бессознательном состоянии в литтлмочиевскую глушь, то за ним должна охотиться как минимум жандармерия.
Намджун Алексеевич его мысль понял, притворил двери, подошел поближе к кровати, на которой лежал все еще не очнувшийся гость, и прошептал, склонившись к фон Киму ближе, чем того позволяют приличия:
— Против двух императоров.
У Сокджина Юрьевича перехватило горло. Он хотел было возразить, возмутиться, предостеречь, но человек на кровати коротко простонал и открыл глаза. И все слова возражения, опасения и сомнения остались здесь, в сумрачной тихой комнате, у самой кромки ресниц, в которых полоснуло черным колдовским блеском два черных озера его больших странного разреза глаз.
Сокджин Юрьевич взглянул в эти озера и с обреченною мыслью понял, что спастись от них невозможно.
Чимину Сергеевичу объяснили, как могли, что о госте распространяться не стоит, как не стоит и докучать ему расспросами, потому что по-русски он все равно ничего не понимает.
Сокджин Юрьевич пытался поначалу, в первые несколько дней, задавать господину Вэю вопросы, кормя его бульоном с ложечки, но тот только смотрел на него черными своими глазами, взмахивал ресницами, а потом…
… А потом он однажды улыбнулся, и фон Ким задохнулся этой улыбкой, как человек, вышедший на мороз после долгого нахождения в затхлой комнате: когда вдыхаешь свежий холодный воздух, втягиваешь его всеми легкими, и он обдирает своей свежестью тебе горло, и больно от этого, и хорошо так, что и не выразить.
— Распорядился я, — начал как-то за завтраком Намджун Алексеевич, насмотревшись вдоволь на долгие взгляды Сокджина Юрьевича и его суетливые хлопоты вокруг гостя, — переселить господина Вэя в дальний флигель. По соображениям секретности и его безопасности, конечно…
Фон Ким взглянул на сводного брата холодно, хмыкнул про себя, что смущенная ревность в его порозовевших ямочках ему не показалась, но спорить не стал, только спросил, аккуратно разделяя ножом кусочки тушеной тыквы, политой медом:
— Какого рода неприятности грозят нашим головам, если укрывательство будет обнаружено?
— Ссылкой, — почти прохрипел Намджун Алексеевич, поперхнувшись своим кофием, — возможно, чем и похуже… А почему вы вдруг спросили?
Сокджин Юрьевич посмотрел на Кимского пристально и строго, как на неразумное дитя, а потом пожал плечами:
— Если вы собираетесь поместить его во флигеле, то заботу о нем нужно будет доверить прислуге. Чем больше людей знают об этом, тем больше вероятность…
Намджун Алексеевич побледнел, пробормотал что-то себе под нос, а после вызвал Седжина в кабинет и долго давал ему указания.
С того дня господин Вэй поселился в дальнем флигеле.
Сокджин Юрьевич приходил к нему каждый день, готовил собственноручно отвары из трав с медом и малиной, а потом они усаживались у камина и долго молчали, просто глядя на огонь.
Господин Вэй не разговаривал.
А Сокджину Юрьевичу это было и не нужно. Ему достаточно было просто находиться рядом, наблюдать воровато, краем глаза огненные отблески на его сливочной гладкой коже, да иногда задыхаться, когда гость вдруг улыбался каким-то своим мыслям.
Постепенно поправившись, господин Вэй стал выходить на улицу и даже прохаживаться по заснеженной дороге, ведущей к самой кромке леса. Эту дорогу расчищали от снега дровосеки, и Чимин Сергеевич со своим другом Чонским любили устраивать там конные бега, веселясь до взмокших затылков, потому прогуливаться там было вполне безопасно, но Сокджин Юрьевич все равно пристально наблюдал из широкого окна в мезонине, как медленно движется среди утопающего в снегах поля маленькая хрупкая фигурка в плаще с меховым подбоем, в запахе полы и в разрезах рукавов которого то и дело мелькали его иссиня-черные одежды, а в волосах — красная перевязь.
В разреженном воздухе, полном снежной взвеси, он казался нереальным, сошедшим с небес божеством или духом леса из германских легенд. Сокджину Юрьевичу читала матушка довольно сомнительные бульварные сказки о подобных персонажах, но он, в силу возраста, сформировал о них довольно романтическое представление.