Проклятие красивого лица

      Тем временем Рождество приближалось, и Сокджин Юрьевич настоял на том, чтобы рождественские подарки в табор Кимский отвез лично. За пару недель до Рождества он собрал корзины и коробки для обитателей табора, упаковал все и приказал уложить в сани.       Однако, Сокджин Юрьевич не рассчитывал, что и из табора Намджун Алексеевич вернется тоже с подарком. Да еще с каким.       Подарок этот, впрочем, прибыл в имение не в санях с Намджуном Алексеевичем, а влетел верхом на гнедом жеребце, по-цыгански, без седла, с гиканьем и пылающим огнем во взоре огромных черных глаз.       Он расплавил заснеженное спокойствие усадьбы Кимских, как головешка, выскочившая из самовара на белые накрахмаленные скатерти, и сразу же разрушил привычное и спокойное течение жизни Кимских.       Тэхен Сергеевич Кимский оказался еще одним свидетельством любвеобильности Намджуна Алексеевича, на этот раз, — к особе цыганских кровей, и был также сбагрен в дом к Кимскому на полное попечение и содержание. — Я, знаете ли, был вынужден провести какое-то время в таборе у старшего брата, — оправдывался после за вечерним кофием Намджун Алексеевич, пока Сокджин Юрьевич, уставший после хлопот по обустройству Тэхена Сергеевича, молчал обиженно и подчеркнуто. — Будучи ранен на… глупой, по большому счету, дуэли, я приходил в себя на руках местных цыганок, и меня выхаживали лучшие врачеватели табора около года.       Сокджин Юрьевич не говорил ни слова, лишь потягивал из толстостенного бокала успокоительный травяной отвар, который, стараниями сводного брата, в последнее время ему приходилось принимать все чаще и чаще.       Но Намджун Алексеевич испытывал зудящее желание оправдаться, забывая иногда рядом со строгим фон Кимом, что в собственном имении все еще хозяин и права имеет равные: — И я… не посчитайте меня легкомысленным, я там был женат.       Сокджин Юрьевич лишь поднимал бровь, хмыкая еле слышно и дивясь про себя тому, как он ошибался относительно целомудренности этого странного закрытого человека: по числу романтических связей с последствиями Намджун Алексеевич мог дать сто очков вперед его собственным незначительным легкомысленным интрижкам. — Это не та женитьба, которую можно представить с гордостью на суд высшего света, — продолжал оправдываться Намджун Алексеевич, — но я… любил его… наверное… — И этот ваш супруг… супруг из табора… это Тэхен? — нарушил, наконец, осуждающее молчание фон Ким, — Господи помилуй, он же еще ребенок совсем! — Ну что вы! — Намджун Алексеевич облегченно рассмеялся: этот вынужденный исполненный вины монолог посреди звенящего осуждением молчания уже начинал его тяготить, — Тэхен — сын моего бежавшего супруга. Да не смотрите вы на меня с жалостью! Я знаю, что вы хотите сказать: что все мои супруги бросают меня и сбегают в неизвестном направлении, оставив на меня детей, и это во многом меня характеризует, да?       Сокджин Юрьевич промолчал, потягивая свой ароматный отвар, но про себя усмехнулся: трудно было сделать иные выводы, памятуя об истории появления в доме Чимина Сергеевича. — Наверное, это так, — опустил голову Намджун Алексеевич, — но я не мог бросить Тэхена на произвол судьбы, вы должны меня понять. Правда, я не совсем понимал, что значит заботиться о детях, поэтому просто взял ребенка на полное содержание, поручив заботу о нем женщинам из табора. А сейчас, видимо, пришло время, и вот он здесь. О чем вы думаете?       Кимский заглянул в лицо Сокджина Юрьевича, и в его виноватом, но упорном в своей правоте взгляде легко читалось то, насколько важным для него было мнение сводного брата, ставшего для Намджуна Алексеевича за это время человеком более близким, чем некогда был даже его родной старший брат. И понимание этого очень подкупало. — Просто удивительно, как вы похожи на своего отца, — медленно проговорил фон Ким, отставляя бокал с отваром. — О чем я думаю? Пожалуй, я думаю, что, если и есть в российской дворянской традиции что-то, что следовало бы пронести сквозь годы и века и сохранить для будущих поколений, так это забота и ответственность отцов за своих детей, пусть даже и приемных. Пожалуй, Европа вам в этом не ровня.       Сокджин Юрьевич грустно улыбнулся, вспомнив о своем папаше, не особенно интересовавшимся ни судьбой родного сына, ни метаниями бывшей супруги в попытках поставить этого сына на ноги и ввести его в свет.       Он лишь позже, в попытках успокоиться и смириться с новым положением вещей, долго смотрел в окно мезонина на далекий огонек, которым светилось окошко дальнего флигеля, а после не выдержал и, накинув теплый тулуп, не особенно элегантный, но единственно возможный в условиях суровых русских зим, направился по расчищенной дорожке ко флигелю, где, он знал, господин Вэй неизменно сидит у зажженного камина и смотрит на огонь, думая о чем-то, о чем Сокджину Юрьевичу ни знать, ни узнать не позволено.       Господин Вэй встретил его улыбкой. Он всегда улыбался, не имея возможности выразить свою признательность иным способом.       Сокджин Юрьевич вошел, впустив холода в теплые сени, снял тулуп и поставил на стол перед господином Вэем расписанную гжелью парадную латку с теплым еще разварным лещом (следуя традициям рождественского поста, к коему Намджун Алексеевич относился щепетильно, фон Ким распоряжался, чтобы для гостя кушанья готовили питательные и такие, что не оскорбили бы его азиатского вкуса). Потом, заметив, как качнул головой гость, убрал латку на шесток, чтобы не слишком остывала, и присел в кресло подле камина.       Ему хотелось бы рассказать гостю, как старается он угодить его вкусу, какого чудного ренского уксуса удалось ему раздобыть на последнем рождественском базаре, и насколько без него скуден вкус любой томленой рыбы, а уж разварного леща — и подавно… Но гость его не понимал, и Сокджину Юрьевичу оставалось довольствоваться тишиной и улыбкой.       Дни в имении Кимских побежали с приездом еще одного члена семейства в совершенно новом русле.       Более всего появление Тэхена Сергеевича отразилось, пожалуй, на Чимине Сергеевиче. Сводного брата он воспринял как новую игрушку, неожиданную и яркую, с которой не знал пока, как обращаться, но она настолько манила своей пестрой красотой и неправильностью линий, что отвести от нее взгляд он не мог, как ни старался.       Чимин Сергеевич следовал за Тэхой (этим именем Тэхена Сергеевича звали в таборе, и он довольно резко потребовал от Чимина и дворовых называть себя именно так, хотя и не смел требовать того же от приемного отца и его странного брата) буквально по пятам. Теперь молодого господина можно было найти подле Тэхена в любое время короткого зимнего дня, а по вечерам он и вовсе прилипал к сводному брату и не уходил к себе до самого позднего часа, пока не уходил в свои покои Тэхен, и Сокджину Юрьевичу приходилось разгонять молодежь рассерженно.       Но и после, крадучись с подсвечником в руках по ночному дому, Чимин Сергеевич пробирался в покои к Тэхе и слушал его долгие и красочные рассказы о жизни в таборе, о свободной и вольной жизни цыган, о полной свободе от условностей. И о медведях. Тэхен Сергеевич знал об этих сильных и добрых животных так много, что постепенно Чимину начинало казаться, что и в самом Тэхене есть что-то медвежье — мягкое и сильное, теплое и опасное.       И зря Сокджин Юрьевич лелеял надежду, что появление Тэхена в поместье не доставит ему хлопот. Тэхен Сергеевич был неуправляем как ветер, его постоянно приходилось разыскивать, уговаривать надеть приличное платье и не разъезжать верхом по окрестным лесам в одном легком кафтане. Впрочем, Сокджин Юрьевич умел быть строгим и последовательным, и постепенно удалось добиться того, чтобы хотя бы к ужину Тэхен Сергеевич переодевался в приличествующий случаю костюм.       В воскресенье после церкви в имение пожаловал Ланской-Рогатых, конечно же, с Чонским Чонгуком Эдуардовичем, который теперь сопровождал его везде и всюду.       Ланской-Рогатых был из породы людей, с которым не стоило бы водить дружбу наследникам приличных дворянских семей, однако, Чонгук Эдуардович был, кажется, влюблен даже, во всяком случае, его неотрывно следующий за Ланским взгляд, полный юношеского невинного восторга, говорил лучше слов. — Что же вы прятали от нас такой бриллиант, Кимский? — воскликнул Ланской, наблюдая в окно за резвящимся на своем жеребце по двору Тэхеном. — Экий яркий натуральный экземпляр, скажите пожалуйста. Какая стать, какой пылающий огонь во взгляде, какой норов! — Вы говорите словно о жеребце на выставке, — буркнул недовольно Намджун Алексеевич. — Так я о жеребце и говорю, — засмеялся в своей обезоруживающей манере Хосок Андреевич.       И по его хитрому прищуру Кимский понял, что гнедой жеребец интересует Ланского гораздо меньше, нежели его наездник. И Чонский, расстроенно крошащий постный крендель над салфеткой у стола, тоже это, кажется, понял. Во всяком случае, уже через минуту он присоединился к конным развлечениям во дворе, стремясь продемонстрировать свои умения наездника. Однако, Ланской-Рогатых, заскучав, отвернулся уже от окна и принялся обсуждать с Кимским и фон Кимом насущные дела, а именно, подготовку к рождественскому балу в имении.       Ланской-Рогатых, как человек деятельный и деловой, обзаводился самыми неожиданными связями, и не только торговыми, и пообещал даже привезти к празднику настоящих китайских фейерверков, якобы, поставляемых к императорскому двору неким азиатским купцом.       Тэхену этот самый Чонский, вдруг выскочивший из гостиной как вихрь и принявшийся скакать вокруг Чимина Сергеевича как цирковой клоун, не понравился сразу: за время, проведенное в имении, Тэхен Сергеевич привык купаться в нераздельном внимании сводного брата, и любые попытки перетянуть это внимание на себя воспринимал как покушение на свою законную собственность. — А что, этот самый Чонский, — вкрадчиво начал он, подходя к Чимину Сергеевичу со спины, когда тот разнуздывал коня у стойла в конюшне, — давно ли вы с ним друзья?       Чимин Сергеевич прежде почувствовал на своем ухе теплое дыхание Тэхена Сергеевича и уж только потом, сосредоточившись, понял, о чем его спрашивают. — Не особенно, — качнул он головой и невольно придвинулся ближе к этому горячему волнующему шепоту. — А почему вы спрашиваете? — Больно уж он подле вас вьется, — недовольно продолжал шептать Тэхен Сергеевич, прислоняясь к спине брата и протягивая под его рукой свою руку и перехватывая поводья так, чтобы застать Чимина Сергеевича между своей грудью и стойлом как в ловушке, — я, мне даже кажется, ревную…       Чимин Сергеевич вспыхнул.       Это прозвучало неожиданно, и он хотел было даже возмутиться тому, насколько бесстыдно, но поймал себя на мысли, что не может и слова вымолвить: близость Тэхена и его слова показались ему странными, опасными и… волнующе приятными. Ему нравилось. — Вы смеетесь надо мной, — улыбнулся Чимин Сергеевич, но Тэхену позади него были хорошо видны порозовевшие щеки брата. Он отстранился, дав почувствовать неприятный холод, тут же полоснувший по спине Чимина, там, где только что приятным теплом согревала его грудь сводного брата.       Его и самого немного испугала своя внезапная откровенность, но, заметив волнение Чимина, он взволновался и сам и, почуяв запах игры и зная свою азартную натуру, понял, что, подобно хищнику, с которым не раз ему случалось встречаться лицом к лицу во время своих кочевых странствий с табором, теперь не выпустит этого мальчишку из когтей, пока не одолеет его.       Чимин ему нравился. Своим открытым дружелюбием и горящим интересом в глазах, своей податливостью к любой ласке и улыбке, своей лучащейся добротой и готовностью к недозволенному, которую, впрочем, тот пытался скрывать за тонкой патиной воспитания и знанием назубок правил приличия.       Своим уникальным природным чутьем, называемым на западный манер дядей Баро «интуицией», Тэхен понимал, что взаимная симпатия такого рода не понравится строгому Сокджину Юрьевичу, неусыпный взор которого буквально преследовал Тэхена по пятам. Но Тэхен умел наблюдать, и свои наблюдения собирался использовать в свою пользу. В частности, от него не укрылась ни почти мальчишеская прыть фон Кима в заботе о таинственном азиатском госте из флигеля, ни красота этого гостя, ни недовольство Намджуна Алексеевича, с которым каждый раз провожал он взглядом фигуру прогуливавшегося Сокджина Юрьевича, в особенности, когда прогуливался он в сторону дальнего флигелька.