фарфоровая кукла
14 января 2021 г. в 14:58
— Господин Вэй скучает у нас, — сказал Тэхен как-то перед обедом, заметив взволнованные сборы фон Кима (тот отдавал распоряжения на кухне относительно обеда для господина Вэя, придираясь то к степени прожарки осетрового ростбифа на рашпере, то к густоте соуса, пропитывавшего скобленый хрен и картошку вокруг куска рыбы уже на блюде). — Может быть, приглашать его вечерами к нам в гостиную? Грустно, должно быть, постоянно сидеть в одиночестве?
Сокджин Юрьевич кинул быстрый взгляд на Кимского и промолчал.
— А и правда, — выглянул из-за своей большой книги Чимин, — отец, почему вы не пригласите господина Вэя к нам? Он мог бы заняться с нами приготовлением украшений для ёлки, я видел однажды на ярмарке китайские фонари — удивительные премилые вещицы! Вдруг, он тоже умеет изготовить такие?
— Что ж, — Намджуну Алексеевичу, по всему видно было, идея эта не больно пришлась по нраву, но перед искренней просьбой сразу двоих своих сыновей он устоять не мог, а потому нехотя согласился, посомневавшись только, сможет ли он объяснить свое приглашение гостю.
— Я помогу вам, — вызвался Тэхен, когда Сокджин Юрьевич, уложив в корзину блюдо с ужином, собрался лично отнести его во флигель. И, не дожидаясь согласия, утащил тяжелую корзину на улицу, ступив прямиком в снежную завируху, бушующую сразу за порогом.
У господина Вэя мерно потрескивали дрова в камине, а сам он, кажется, дремал в глубоком кресле, но стоило фон Киму войти, тут же открыл глаза.
— Мы хотели бы… — начал Сокджин Юрьевич и замялся. Он не знал, как объяснить гостю свое приглашение, и уж подумывал было нарисовать на салфетке.
Но вдруг Тэхен что-то произнес отрывисто на странном незнакомом языке, поклонился, и господин Вэй поднял на него глаза. И улыбнулся так широко и радостно, что у фон Кима зарябило в глазах.
— Что вы сказали ему? — обернулся он к Тэхену.
— Пригласил в гости, — пожал плечами Тэхен. — У нас однажды в таборе пару месяцев жил один китайский лекарь, остался переждать холода. Он научил меня нескольким китайским выражениям.
— Почему же вы ничего не сказали, что знаете хоть немного его язык? — опешил Сокджин Юрьевич, уставившись на Тэхена с недоумением.
— Так вы и не спрашивали, — пожал плечами Тэхен.
Господин Вэй поклонился, сказал что-то, словно соловей прощебетал нараспев, и взял со спинки кресла свой верхний длинный плащ.
— Он согласен? — почти прошептал Сокджин Юрьевич, глядя на гостя во все глаза.
— Да, с удовольствием, — кивнул Тэхен, — насколько я могу понимать. Вы сопроводите его, а я пока отнесу корзину в его столовую и поставлю у печи, чтобы он мог перекусить перед сном, если захочется?
Сокджин Юрьевич протянул руку, согнутую в локте, гостю, и они вместе с господином Вэем шагнули в снежный студеный вечер.
Они шли неспешно, вдвоем, и господин Вэй опирался на руку фон Кима, а под ногами мягко шелестел снег, приглушенный в своем морозном хрусте легкой вьющейся поземкой. По обеим сторонам дорожки свисали под тяжестью снега тяжелые еловые лапы, и с них на темные рукава господина Вэя ложился тонкой опушкой ссыпавшийся с ветвей снег. Сокджин Юрьевич протянул руку, чтобы отряхнуть рукав, но рука его замерла, когда он встретился с настороженным взглядом миндалевидных черных глаз, обрамленных жесткими длинными ресницами. Господин Вэй, кажется, и сам смутился своей этой настороженности, потому что вдруг улыбнулся, как извиняясь, и Сокджин Юрьевич залился таким румянцем, что ему посреди снегопада в вечернюю среднерусскую стужу стало невыносимо жарко. Он чувствовал себя мальчишкой, недорослем, впервые влюбившимся, и существо рядом с ним казалось ему недосягаемым и хрупким, совершенно нереальным, словно материализовавшимся из этой суматошной поземки.
Господин Вэй прикрыл глаза, поднял руку и отряхнул свои рукава от снега, а затем снова продолжил путь, опираясь на руку фон Кима.
Фон Ким долго не мог уснуть в эту ночь. Уже после ужина и долгих посиделок в гостиной за столом, заваленным цветной бумагой, орехами, медной тесьмой и кусочками цветного стекла, когда мальчики вызвались проводить гостя в его флигель, а Намджун Алексеевич ушел в черную кухню распорядиться насчет завтрашней поездки в соседнюю губернию, Сокджин Юрьевич не мог совладать с собой и даже не прибрал по обыкновению свои записи на столе, а так, в верхнем халате, и лег в постель, не желая двинуть ни рукой, ни ногой. Все перед глазами стояло это тонкое улыбчивое лицо, на котором кожа была такой гладкой и нежной, что светилась изнутри венками как тончайшая рисовая бумага. Все вспоминал, как растягивались в улыбке губы господина Вэя, и родинка, притаившаяся еле приметной точкой под нижней губой, перемещалась, и взгляд все время цеплялся за нее, следовал за ней неотрывно.
Сокджину Юрьевичу было не по себе. Он никогда не чувствовал столько благоговения и нежности по отношению к живому человеку. Подобное чувство он испытывал лишь однажды, в детстве, когда мать принесла домой упакованную в несколько слоев бумаги фарфоровую куклу. Этот пастушок с флейтой в руке в долгополой, подпоясанной шнуром на тонкой талии, рубахе и с длинными волосами, убранными в хвост, казался маленькому Сокджину удивительным, неземным созданием, красивее которого и придумать нельзя. Он берег эту куклу так, как не берег ни одну вещь или человека в своей пока еще недолгой жизни, он испытывал к ней бесконечную нежность, какую не каждому человеку-то в жизни выпадет испытать. И когда очередной матушки поклонник штабс-капитан, перепивши вишневой настойки, взбеленился померещившейся ему изменой и кинулся крушить в их маленькой квартирке все, что только под руку подвернется, Сокджина не было дома — он с няней гулял в красносельском парке. Горе, обрушившееся на ребенка, когда он вернулся в свою тесную и душную квартирку, было таким огромным, что до сих пор, спустя десятилетия, глаза Сокджина Юрьевича влажнели, когда он вспоминал осколки того своего пастушка.
И вот господин Вэй вдруг напомнил фон Киму те события. Вряд ли китайский гость имел хотя бы малейшее сходство с той несчастной фарфоровой фигуркой: в такие минуты воображение услужливо дорисовывает нам то, что не сохранила память. Но зато чувство затапливающей нежности и восторга, то самое, Сокджин Юрьевич вспомнил сразу: оно словно вырвалось из темных закоулков памяти, спрятанное там надолго, и опять пропитало все его естество. Он снова и снова прокручивал в голове образ господина Вэя, его смеющиеся одними уголками глаза, его правильно очерченные алые губы, его брови, уходящие распахнутыми крыльями беркута вразлёт. Снова и снова представлял себе уютные картины прошедшего вечера и не мог найти покоя на своей мягкой кровати, устеленной пуховыми перинами.
Сокджин Юрьевич был влюблен.
И впервые в жизни не знал, что ему делать.
Овладев искусством флирта в полной мере в силу наследственно приобретенных способностей и соответствующего жизненного опыта в Петербурге, рядом с господином Вэем фон Ким понимал, что весь этот арсенал совершенно бесполезен: господин Вэй казался ему существом таким чистым и прекрасным, что рядом с ним хотелось забыть петербуржскую грязь и смог, душно перемешанные ароматы духов, алкоголя и табачного дыма, а при воспоминании о тех, с кем иной раз снисходил до флирта фон Ким, хотелось распорядиться, чтобы принесли горячей воды, и помыться.
Наутро Намджун Алексеевич отбыл в соседнюю губернию по каким-то казенным хлопотам, и Сокджин Юрьевич не удержался: послал мальчиков пригласить господина Вэя к обеду, а после уговорил остаться до самого вечера.
Мальчики усадили гостя за стол и объяснили с помощью скудного словарного запаса, которым владел Тэхен, что хотели бы научиться изготавливать китайские красные фонари для ёлки. Господин Вэй даже обрадовался и с готовностью принялся за дело. Сокджин Юрьевич, оборачивавший позолоченной тесьмой орехи, наблюдал за его тонкими умелыми пальцами, за тем, как убирает он упавшую на высокий лоб прядь волос, и острая пронзительная нежность сжигала его изнутри.
Вскоре, не усидев за столом, когда пытка собственными мыслями стала невыносимой, фон Ким сел к роялю и начал наигрывать что-то из старинных немецких рождественских песен. Голоса за столом затихли, и фон Ким продолжил играть с особым старанием, словно хотел высказать струящейся из-под пальцев мелодией то, что хотело высказать сердце и не могли сказать уста.
Он не видел, как кто-то поднялся из-за стола и встал за его спиной, а когда заметил краем глаза рядом, за спиной, чуть справа, иссиня-черное одеяние, замер, и пальцы его задрожали на клавишах. Он остановился, обернулся.
Господин Вэй стоял за ним, улыбаясь особенной, тонкой и чуть печальной улыбкой, такой, какие, как редких бабочек, радуешься счастью застать на губах, и какие имеют способность вспархивать от малейшего дуновения ветра и пропадать.
Господин Вэй вдруг сунул руку в складки своего темного длинного платья и извлек оттуда красивую черную флейту с яркой красной кистью на конце. Он посмотрел Сокджину Юрьевичу в глаза пристально и что-то сказал.
— Господин Вэй просит вас продолжать, — пояснил Тэхен.
Они с Чимином замерли за своим столом, наполовину скрытые грудами уже готовых красных китайских фонарей, и ждали от гостя чего-то интересного и неожиданного.
Сокджин Юрьевич взмахнул руками над клавишами и взял первые аккорды.
И вдруг зазвучала флейта.
Сокджин Юрьевич продолжал играть, но чувствовал, что вот-вот собьется — такое по спине ползло расслабляющее онемение от этой мелодии флейты. Переплетаясь с музыкой рояля, она будто вступала с ней в диалог, а потом неслась поверх нее, едва касаясь, словно торопилась что-то рассказать, в чем-то покаяться.
Сокджину Юрьевичу виделись под прикрытыми веками далекие заснеженные вершины далекого Китая, покатые крыши пагод и дымящиеся глиняные плошки с густым супом, виделись бескрайние широкие реки, светящиеся под солнцем глянцевыми упругими листьями лотосов, свежие брызги водопадов меж поросших зеленью деревьев горными склонами. Ему виделась далекая родина, о которой плакала флейта. О которой хотел рассказать ее несчастный изгнанник, но не смел выразить свою боль словами.