***
Табор, с которым Джексон последние месяцы бродил по Европе, был ему уже знаком. Пару лет назад они пересекались на Балканах. С тех пор, как они пересекли границу Франции, Джексон с каждым днем все сильнее чувствовал, что больше не может продолжать путь. Силы покидают его. Он устал от дорог, от поиска чего-то, от самого себя, такого бесполезного и неприкаянного. Вот бы упасть навзничь на какой-нибудь поляне и лежать, лежать, пока сквозь измученное тело не начнёт пробиваться трава. В этот трактир на окраине городишки, названия которого Джексон не запомнил, даже если бы был трезв, они забрели уже затемно, совершенно случайно и вовсе непонятно – зачем. Они и так уже были изрядно пьяны, а лишних денег у цыган отродясь не водилось. За засаленным грязным столом в углу сидела разношерстная компания. Худенький, довольно чумазый мальчишка, слишком глубоким для такого тщедушного тела голосом, пел старенькую песенку, тихонько наигрывая на лютне: Je congnois cheval du mulet; Je congnois leur charge et leur somme; Je congnois Bietrix et Bellet; Je congnois gect qui nombre et somme; Je congnois vision en somme; Je congnois la faulte des Boesmes; Je congnois filz, varlet et homme: Je congnois tout, fors que moy-mesme.* Джексон почувствовал, как вдруг заныла шея, как свинцовой тяжестью налились руки и он отставил стакан с дешёвым вином в сторону. Пожалуй, хватит. Парнишка с чего-то вдруг развернулся в их сторону и поглядел на Джексона. Глаза его, наверно из-за крайней чумазости лица, казались абсолютно прозрачными, как лёд на Байкале, который Джексон видел один раз в жизни, но запомнил навсегда. Prince, je congnois tout en somme; Je congnois coulorez et blesmes; Je congnois mort qui nous consomme; Je congnois tout, fors que moy-mesme** В ушах зашумело. Джексон понял, что больше не может, он задыхается, нужно на воздух, на улицу, из города, из табора, да он бы из собственной шкуры сейчас вылез, если бы было возможно. Он вскочил. Точнее нетвёрдо поднялся. Всё вокруг было словно в дымке опьянения, мутное и белесое, но он мог поклясться, что был уже трезв. Выйдя из трактира, он вскочил на лошадь и поскакал прочь во весь опор. В ушах звенел голос мальчишки. Je congnois tout, fors que moy-mesme. Лошадь вылетела на объездную дорогу за чертой городишки, и всадник направил её в поле. Fors que moy-mesme… Привстав на стременах, Джексон закричал во всё горло. Он скакал, скакал, не разбирая дороги, и всё погонял лошадь. Ветер хлестал мокрое лицо, но парень не понимал, что плачет. Когда Джексон почувствовал, что лошадь устала, он спешился. Животное ни в чем не виновато. Безумец, он же понятия не имеет, где он теперь. Они пересекли поле, долго шли по высокой траве под сереющим предрассветным небом и вышли к границе запущенного, ничем неогражденного сада. Утренний туман обнимал яблони и старые облепихи и стелился молоком меж лошадиных копыт. Джексон планировал найти здесь колодец, напоить лошадь и вернуться в табор. Они брели в призрачных рассветных лучах, слишком слабых, чтобы прогнать ночь, пока гнедая вдруг не замерла на месте, отказываясь идти дальше. В недоумении Джексон искал глазами, что же могло её напугать, хотя признаков страха животное не подавало. И тут он увидел. В двадцати ярдах от них стоял человек. Человек ли? В утреннем тумане, так любят таиться духи и вводить в обман человеческие души. Джексон остановился. Человек смотрел на него с такой болью в глазах, что невольно захотелось извиниться, понять бы за что. Красивый безумно. Скулы острые, как турецкие ятаганы, волосы густые, чернее уходящей ночи. Точно дух. «Ты настоящий?» – спросили одновременно, явно собравшись духом. Человек отошёл от яблони, в которую вцепился так, что отняв ладонь, сорвал кору и нетвёрдым шагом медленно пошёл к Джексону. У того так зажужжало в ушах и потемнело в глазах, словно всё выпитое за прошедшую ночь в миг вернулось, словно унесёт его сейчас в мир духов навсегда, словно не выдержит он напряжения, не дождётся пока незнакомец приблизится и растворится, рассыплется прахом у того на глазах. Незнакомец прикоснулся к его плечу, и невыносимое жужжание в голове исчезло. Но теперь Джексона трясло. – Я – Джебом. Я ждал тебя, наверное, чёртову тысячу лет. Это было невыносимо. Спасибо, что, наконец, пришёл. Джебом. Ну конечно же, он Джебом. Почему, почему он вспомнил, почувствовал его только сейчас? Джексона прошибло волной воспоминаний, ранее словно украденных, смытых пылью дорог, выжженных горячкой и ею же превращенных не более чем в бред. – Д...Джебом, – голос Джексона хриплый, наверное всё-таки сорвал там, в поле; руки тяжёлые, неподъёмные, но он тянет их, упорно тянет к Джебому, цепляясь пальцами за его рубашку. – Можно… Можно я тебя обниму, Джекси? Можно я тебя обниму, и мы пойдём уже домой? Объятий не получилось, потому что Джексон просто упал в руки Джебома как подкошеный.***
Джексон проснулся, когда за окном вечерело. Какое-то время лежал с закрытыми глазами, боясь открыть их и увидеть над собой потолок кибитки или шатра. Лежал, чувствуя, как ладонь сжимают чьи-то тёплые руки. Как пальцев невесомо, украдкой касаются губы. Он знал чьи. Он собрался силами и открыл глаза. Рядом с диваном, на котором он спал, сидел Джебом, держал его руку у себя на коленях и гладил пальцы. – Добрый вечер, Джекси-засоня, – лисьи глаза Джебома улыбались, а волосы на лбу ложились в милейшее сердечко. Всё как он помнил. – Я вот тут прикидываю, сколько человек может продержаться без сна? – Неделю, наверное… – Джексон хотел бы, чтобы первые слова, которые он сказал бы сегодня Джебому, были: «я так устал искать тебя», «я люблю тебя», «спасибо, что дождался». А получилось только: – И почему ты отказываешься от сна? – Потому что такое со мной уже было, – Джебом крепче сжал ладонь Джексона, – Ты пришёл ко мне, пришёл спустя столько лет, ты был таким живым и настоящим, а потом я проснулся… И не было ни тебя, ни твоего запаха, ни желания жить. Но сестра как-то сказала мне: «если ты действительно так любишь его – жди. Верь сильнее, жди сильнее, ему тяжелее, чем тебе, ведь это он – в пути». И я стал ждать и верить ещё сильнее. Джексон пропихнул в горло болезненный ком, который мешал ему сейчас и дышать и думать. Потянулся, достал руками: – Я настоящий, Джебом. Я настоящий, у меня стёртые ноги, усталость от жизни и сотни раз разбитое сердце. Если тебе всё это нужно, можно я просто сгружу это здесь у твоих ног и просто тебя поцелую?***
Табор стоит близ Руана вот уже полгода. Двое мальчишек лет пяти бросают в реку гальку. Один бледный, прямой как палка, в красивых туфлях с бронзовыми брошками, второй босоногий и немного чумазый. Оба улыбаются так, что солнце, уже плещущееся одним краем в Сене, уступает в состязании без боя. – Если мы расстанемся, ты меня, пожалуйста, найди, хорошо? Я буду ждать долго-долго, сколько нужно, но ты уж найди обязательно. – Фу, Джебом-и, ну ты и сопля, чего это мы вдруг расстанемся? Мы что – дураки? Я вот, например, точно не дурак, и ты, чтобы твоя противная гувернантка тебе не говорила, тоже! Табор завтра уедет, а я сбегу! Сбегу и вернусь к тебе, мы будем жить в нашем домике на дереве и ловить рыбу. Сами по себе! Хоп-хей! Это будет чудесная жизнь, Джебом-и! – Чудесная! Только можно я возьму с собой пса Баблза? Он старичок и будет без меня скучать… И своего плюшевого ослика. И книжку со сказками, что мне отец подарил на день рождения в этом году. И… ладно-ладно и всё, не хмурься, я больше ничего не буду брать! Только ты сбеги, Джексон... обязательно сбеги. Перевод: * Я знаю, кто работает, кто нет, Я знаю, как румянятся старухи, Я знаю много всяческих примет, Я знаю, как смеются потаскухи, Я знаю – проведут тебя простухи, Я знаю – пропадёшь с такой, любя, Я знаю – пропадают с голодухи, Я знаю всё, но только не себя. ** Я знаю, как на мёд садятся мухи, Я знаю Смерть, что рыщет, всё губя, Я знаю книги, истину и слухи, Я знаю всё, но только не себя. *** Я знаю всё, но только не себя.