All the Young Dudes

Ей понравились тюльпаны. Ей понравилась герань. Ей понравились маргаритки, и герберы, и розы, и нарциссы — ей понравились все цветы, что он приносил ей. Он всегда пытался принести что-нибудь. Цветы ничего не стоили, пока мадам Спраут не замечала пропажу, а у Хоуп не было особого аппетита, так что от шоколада не было бы толку. За весну 1978 года они встретились ещё шесть раз, и Римус навсегда запомнит каждую из этих встреч по цветам, которые приносил ей. И разумеется, по их разговорам — но цветы, казалось, увековечивают эти воспоминания, придают каждой встрече свой особенный цвет. Тюльпаны возглавляли вторую встречу. Они были оранжевыми, розовыми и жёлтыми, с прочными тёмно-зелёными стеблями и роскошными бархатными лепестками. Очень щедрый цветок, подумал Римус. На этот раз она подготовилась: вымыла и уложила волосы, и они блестели холодным платиновым блондом на фоне розового больничного постельного белья. Ещё она слегка накрасилась, хотя Римусу было стыдно, что он заметил это, потому что, казалось, ему должно быть плевать, как она выглядит. — Я попросила свою сестру откопать несколько фотографий, — с энтузиазмом сказала Хоуп, похлопав коричневый конверт на своей кровати, когда Римус поставил на стол странную вазу, которую трансформировал пьяным. — Что на этих фотографиях? — с опаской спросил он, пододвинув стул к её постели. Он не хотел, чтобы что-то болезненное застало его врасплох. — На некоторых ты маленький, — она улыбнулась блестящими коралловыми губами. — На некоторых мы с твоим отцом. — Лайеллом, — поспешно сказал Римус. — Мы с Лайеллом, — вежливо поправила она себя. Хоуп бы из кожи вон вылезла, чтобы Римусу было комфортно рядом с ней; это было очевидно с самого начала. Он понял, что это выбивает его из колеи: немногие люди заботились о его чувствах. Он взял конверт в руки и просто подержал какое-то время. — Ты не обязан смотреть. Мы можем отложить это, — сказала Хоуп с дрожью страха в голосе. Он не хотел пугать её. Он хотел сказать, чтобы она не переживала; что он не собирается убегать или исчезать навсегда; что он хочет быть здесь, с ней, хочет узнать её. Но это было слишком, так что он просто открыл конверт и улыбнулся: — Нет, я хочу посмотреть. К счастью, фотографий было немного — но он с удивлением обнаружил, что больше половины из них волшебные, и картинки двигаются в его руках словно киноплёнка. — Мне пришлось их прятать, — призналась Хоуп. — Лайеллу никогда не нравились обычные фотографии; он говорил, что они слишком плоские. — Сколько ему здесь лет? — Римус поднял фото, на котором были изображены его родители в чьём-то саду. На Лайелле был магловский костюм, и они оба щурились против солнца, но улыбались. Он обнимал Хоуп за талию. — Оу, мне кажется, мы встретились всего за пару недель до этой фотографии, — ответила она, забирая снимок, чтобы рассмотреть получше. — Ему здесь, наверное… тридцать, думаю. Римус снова посмотрел на фото. Он знал, что похож на Лайелла, ему говорили об этом несколько раз, и в какой-то степени он был с этим согласен. Они оба были долговязыми; высокими, худыми, с плохой осанкой. Но Лайелл выглядел куда более расслабленным, чем Римус когда-либо себя чувствовал в своём слишком длинном теле; его движения на фотографии были уверенными. Она разрешила ему забрать снимки в школу, и он с трепетом показал их своим друзьям. За семь лет в Хогвартсе ему показывали много семейных фотографий. Питер и Джеймс даже вешали их в рамках на стенах у кроватей и вокруг шкафов. У Лили был целый альбом, который она листала, когда скучала по дому, Мэри хранила в коробке из-под обуви кучу фотокарточек с отдыха, и с Рождества, и фотографии своих двоюродных братьев и сестёр с Ямайки. Так что это оказалось удивительно приятным опытом, думал Римус, иметь возможность поделиться собственной скромной коллекцией. — Это они, — смущённо сказал он, когда они уселись рядом с камином. — Мои родители. — Римус, ты точь-в-точь твой отец! — сказала Лили, подразумевая под этим что-то хорошее. — Вау, ты только посмотри на её волосы! — улыбнулась Мэри. — Какой гламурный объём! — А-а-а! — Джеймс выхватил другое фото и помахал всем. — Посмотрите на маленького карапуза Римуса! Это было глупо, Римус знал это, но всё-таки немного возгордился, показывая свою семью. Доказательство того, что когда-то он был нормальным, прямо как его друзья. Это то, кто я есть. Откуда я родом. Однажды он даже вернулся в коридор Когтеврана, чтобы посмотреть на дуэльный трофей с именем Лайелла. Он не изменился, но от него больше не исходила загадочная тоска, которую он чувствовал на втором курсе. Кристофер и Марлин прошли мимо, пока он смотрел на него. — О, «Люпин»! — удивлённо сказал Кристофер, заглядывая за витрину, чтобы прочитать надпись на трофее. — Это твой папа? Круто! — Спасибо, — Римус спрятал руки в карманах, внезапно засмущавшись. Марлин дружелюбно прикоснулась к его плечу, успокаивая. Он благодарно улыбнулся. — Недавно я познакомился со своей мамой, — объяснил Римус Кристоферу. — И это просто навело меня на мысли. — Ты познакомился со своей мамой? Я думал, твои родители умерли, — Кристофер почесал затылок. Серьёзно, если это не касалось книг, иногда он мог быть действительно непробиваемым. — Только Лайелл, — спокойно сказал Римус, кивая в сторону трофея. — Так если с твоей мамой всё в порядке, почему ты жил в приюте? — Заткнись, Крис, — цыкнула Марлин. Она скользнула рукой через локоть Римуса и взяла его под руку. — Пойдём, дорогой, скоро ужин, — она начала уводить его. — Я не хотел тебя обидеть! — сказал Кристофер, догнав их. — Всё нормально, — успокоил его Римус, поспешно пытаясь придумать ответ. — Моя мама в больнице, она была не в состоянии заботиться обо мне, — это не было ложью, просто не всей правдой. *** — Каким он был? — спросил Римус Хоуп в следующий раз, когда увидел её. На этот раз он принёс герань в горшке, ярко-красную и безвкусную, с красивыми широкими листьями, напоминающими китайские веера. — Лайелл? — переспросила она. Он кивнул и приготовился выслушать ответ. — Он был самым умным человеком, которого я когда-либо встречала, — решительно сказала она. — Я никогда не понимала и половины того, что он говорил, но я любила слушать — а он любил говорить. — Звучит немного… высокомерно? — с неловкостью сказал Римус. Хоуп засмеялась: — О, он был высокомерным, ещё каким! И он знал это. Ему всегда нужно было быть правым, всегда оставлять за собой последнее слово. Иногда мы ругались из-за этого как кошка с собакой, — она заметила разочарованный взгляд Римуса и поспешила поправить себя. — Но я любила его за это. Любила его уверенность, его надёжность. Он никогда не подводил меня. Нет, подводил, с горечью подумал Римус. Она забывала подобные вещи — возможно, это была её болезнь или просто следствие того, что её жизнь явно близилась к концу. Она была неиссякаемо оптимистична, просто не умела видеть недостатки в любимых людях. Она рассказывала об их встрече так, будто это была сказка. — Однажды я возвращалась домой с работы — тогда я была оператором телефонной станции. И решила срезать путь от главной городской остановки автобусов через небольшой перелесок, как я всегда делала. И вдруг из ниоткуда на меня напал мужчина — бомж какой-то, подумала я, или, может, беглый заключённый. Я закричала, и меня спас Лайелл. Ну, я полюбила его в тот же момент, как он меня обнял; он был моим героем. Конечно, позже он сказал мне, что это был всего-навсего боггарт, но это всё равно было очень смело, правда? Римус отрешённо кивнул. — Я знаком с людьми, которые знали его, — сказал он. — Говорят, он был вспыльчивым. — Что? Нет, — нахмурилась она. — Иногда он заводился — ну а кто нет? Но всегда был добрым и ласковым с нами. Он ненавидел жестокость. — Ясно, — кивнул Римус. Он никогда не знал, что думать о Лайелле. Ничто в нём не казалось реальным, потому что ничто из того, что мог узнать Римус, не могло нивелировать того, что он сделал. Разговоры с Хоуп не всегда были тяжёлыми. Зачастую даже очень приятными. Они разговаривали о мелких несущественных деталях: что нравится и не нравится, любимая еда, любимые фильмы и песни. Ей нравились The Beatles и Fairport Convention — и больше всего она любила Simon and Garfunkel. Ей нравились грустные песни. Она подпевала песне The Only Living Boy in New York, когда она играла на проигрывателе, но America была её любимой, потому что она заставляла ее плакать. I’m empty and aching and I don’t know why. (Я пустой, мне больно, и я не знаю, почему.) Иногда ей было очень плохо, и она засыпала, то приходя в сознание, то снова уплывая. Он просто сидел рядом и читал книгу, пока не приходило время уходить. Пару раз она даже просила почитать ей. — Мне не важно, о чём, мне просто нравится твой голос, — улыбалась она, глядя на него из-под тяжёлых век. Ему нравились эти моменты: тогда ему действительно казалось, что они одно целое. — Ты уже спрашивал её почему? — спросил его Сириус одним вечером, когда он вернулся после дня, проведённого в больнице. — Спрашивал почему что? — зевнул Римус, потягиваясь и укладывая ноги на колени Сириусу. Он решил, что им сойдёт это с рук — это было не слишком интимно, и в общей комнате было относительно тихо. — Ну, знаешь. Почему она никогда не писала тебе. Римус нахмурился. Он опустил голову на подлокотник дивана и уставился в потолок. — Нет, — сказал он. — Не вижу смысла спрашивать. — Я бы хотел знать, — сказал Сириус, играя со шнурками ботинок Римуса. — Ну, — с холодком ответил Римус. — Я не ты. — Ладно, — сказал Сириус. — Прости. Римус почувствовал укол вины. Сириус был невероятно тактичен в отношении Хоуп, позволяя Римусу самому выбирать время, когда он хочет обсудить эту тему, так что огрызаться было несправедливо. Но правда была в том, что он был в ужасе. Он так сильно хотел знать, что именно Хоуп делала все эти тринадцать лет, но знал, что ни один вариант его не удовлетворит. Они никогда не говорили о других детях, которых упомянула медсестра в его первый визит, и на ней не было обручального кольца. Вокруг её кровати не было фотографий, никаких признаков того, что кто-то навещает её. И Римус был эгоистом. Ему нравилось, что Хоуп принадлежит только ему; нравилось притворяться, что в мире не было больше никого другого. Пока что они могут общаться только так, решил он: отрезать любой шум от других людей и просто быть самими собой — вместе. — Это большая книга, — улыбнулась она, когда проснулась посреди его следующего визита. Маргаритки на этот раз; большие, радостные, дружелюбные цветы. — О чём она? — Повторяю историю, — объяснил он, осторожно закрывая книгу теперь, когда она проснулась. — У меня скоро выпускные экзамены. — Умный мальчик, — пробормотала она, пытаясь не закрывать глаза. — Какой предмет у тебя любимый? — Эм… История, наверное, — ответил он. — Но я хорош в чарах, и мне очень нравится уход за магическими существами. — Прямо как твой отец, — улыбнулась она, всё же закрыв глаза. Её лицо было очень бледным в тот день, и он не стал исправлять её, она очевидно была истощена. — Может, однажды ты спасёшь хорошенькую девушку от боггарта, — тихо засмеялась она. — Да, может быть, — ответил он. И после этого добавил, потому что не хотел врать: — Ещё мне нравится трансфигурация, но мой друг Сириус лучший в классе — он может обратиться в собаку и всё такое. Она улыбнулась: — Сириус — красивое имя. — Да. Сириус Блэк, — сказал Римус. Он был рад, что она закрыла глаза, так было легче. — Он мой лучший друг… в смысле, у меня много друзей, но он самый… Мы, наверное, будем жить вместе, когда школа закончится. — Это здорово… — она снова уснула. Римус поёрзал немного, чувствуя себя тревожно, но затем вернулся к чтению. Он разбудил её, только когда пора было уходить. — Увидимся на следующей неделе? — она сжала его руку с удивительной силой. — Нет, прости, — покачал он головой. — Я… в следующую пятницу полнолуние, так что я не смогу перемещаться в субботу. — Полнолуние… — пробормотала она. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы понять. Когда туман развеялся, в её глазах проявилась острая паника, Римус не мог этого вынести. — Может, я смогу прийти в воскресенье. Посмотрим, — он наклонился и поцеловал её в щёку, очень легко. Она начала плакать, и ему пришлось уйти. Он был в середине коридора, когда услышал её тихое бормотание: — Будь ты проклят, Лайелл Люпин, мерзавец.