Любовные письма (Love Letters)

      Дражайшая любовь моя!       Как ты делаешь это? Как тебе удается отделить любовь от желания? Я тоже попытался, но не смог. С тех самых пор, как ты впервые поцеловал меня, я едва ли могу думать о чем-то еще, кроме как о возможности сделать это снова. Я даже жду времени твоих отъездов, потому что знаю: ты подаришь мне прощальный поцелуй и поцелуешь меня по возвращению. Я боюсь поцеловать тебя, обнять тебя, потому что не уверен, смогу ли удержаться от того, чтобы пойти дальше. Я томлюсь о тебе, мое тело горит о тебе, мне сложно думать о чем-то другом; как могу я позволить тебе приблизиться, если уже один твой вид пробуждает мою плоть?       Когда ты впервые поцеловал меня, радости моей не было пределов. Я больше не смущался чувств, которые зародились у меня к тебе, потому что был уверен: ты чувствуешь то же самое. Я так долго сомневался – все, что ты говорил и делал, казалось, опровергало это предположение, и я не осмеливался признаться из страха, что мои слова отвратят тебя от меня.       Но я ведь был прав в своих сомнениях, да? Как же я глупил! Ты мог бы поцеловать меня тысячу раз, и это все равно не значило бы то же, что один-единственный поцелуй, который я дал бы тебе.       Пожалуйста, не отвечай на мой вопрос, если любишь меня. Я даже сам не хочу отвечать на него, потому что, думаю, уже знаю ответ. Ты любишь меня как брата, дорогого друга. И это все. Эти поцелуи, объятия, которые мы разделяем – все это отношения любящих друзей-братьев. Любое другое мое прикосновение оттолкнуло бы тебя. Ты не хочешь касаться моего тела, разделить его тайны. В тебе нет желания ко мне. Возможно, в тебе нет желания вообще ни к кому. В этом вся правда, не так ли?       Я больше не могу писать, сердце мое слишком болит.       – Что ты читаешь, Гефестион? – спросил Александр, рысцой вбегая в комнату с обычной своей неуемной живостью. Гефестион мгновенно скатал свиток, который до этого внимательно читал, и его лицо залилось румянцем.       – О… да так, ничего, – быстро ответил он; а потом добавил:       – Просто кое-какие рассказы о Геракле…       – Давай садись на мою кровать, вместе почитаем!       – Да нет, все нормально, мне надо как раз идти позаниматься…       – Я думал, ты уже выполнил все задания Аристотеля, – сказал Александр, слегка нахмурившись. – Я что-то пропустил сегодня?       – Нет, нет, просто… кое-какие другие дела, что мне надо было сделать…, – и Гефестион выдавил слабую, довольно неубедительную улыбку.       – Ты, кажется, проводишь все больше и больше времени в библиотеке, – после минутной паузы заметил Александр, внимательно разглядывая его. – Что изучаешь?       – Как много вопросов ты задаешь!       Александр опустил глаза, пытаясь не обращать внимания на собирающийся в горле ком.       – Это только потому, что мне не достает тебя, Гефестион.       Гефестион быстро положил свиток в сундук в ногах своей кровати и, захлопнув крышку, запер там.       – Ты казался вполне довольным, когда отправлялся на прогулку верхом с Неархом и остальными…       – Без тебя это было по-другому.       Долгое молчание. А потом:       – Ложись в постель, я скоро… Мне только надо написать еще пару строчек.       Александр не отводил глаз от Гефестиона, пока тот поворачивался назад к своему столу, брал стилос и расправлял свиток перед собой. Он чувствовал, как кровь горячо стучала в голову, туманя зрение, а удушающая ярость сдавливала горло. "Я ненавижу тебя, – бились в голове слова, – я ненавижу тебя, ты не имеешь права вести себя со мной так, я царевич, а кто ты? Любой другой мальчик отдал бы жизнь, чтобы я любил его, как смеешь ты, как смеешь ты… устать от меня!".       Неужели вот и все, что получилось в итоге? Он отверг заигрывания Гефестиона, а теперь внезапно стал ему больше не интересен? Неужели тот парень, Андромах, для него более желанная компания? Андромах, который, возможно, хочет просто использовать Гефестиона, пока он юн и мил; который, возможно, и не взглянул бы на него, если бы его не выделял царевич! Он, возможно, бросит Гефестиона, как только поймет, что Александр больше не…       Больше не…       НЕТ! Болезненный стыд смешивался с непреходящим негодованием, когда Александр, сняв одежду, скользнул под простыни и натянул их на голову, а потом закрыл глаза и подобрал колени под грудь. А что, если он сейчас подойдет прямо к постели Гефестиона, заберется в нее и предложит себя своему другу?       На мгновение он осознал, насколько велико искушение так поступить, и совсем не только ради возвращения любви Гефестиона. Насчет одного его отец оказался прав – Гефестион, который всегда был миловидным мальчиком, вырастал в исключительно пропорционального красивого юношу, и сейчас осознание этого факта навалилось Александра, и было невозможно вернуться к тому, чтобы смотреть на него с той невинностью, что раньше.       Но потом он припомнил каждое слово своего отца; его грубое описание прелестей Гефестиона: широкие плечи… ноги как у дикого жеребца… – Александр моргнул – отличная твердая попка… Он подумал о том особом одобрительном выражении на отцовском лице. А потом подумал о сокровенных прикосновениях Гефестиона недавно у ручья. Думал ли он тогда об Александре подобным образом? От этих мыслей его охватила паническая тошнота.       Наконец, светильник был погашен. Он слышал, как Гефестион улегся в постель, и снова слезы защипали глаза. Да на что он надеется? На то, что Гефестион бросится в его объятия и будет умолять о прощении? Он ведет себя, как глупый малыш! Не удивительно, что он наскучил Гефестиону!       В какой-то момент Александр впал в беспокойный сон и проснулся в глухой полночной тьме, покрытый потом и жестоко дрожащий. Сбросил простыни, сел в постели и уронил голову на колени – тошнота опять тисками схватила его. Он не мог лечь снова, ему чудилось, будто сама кровать может подняться и удушить его. Прошло много времени с тех пор, как он вот так просыпался посреди ночи, охваченный бесформенными, но парализующими страхами, и уж конечно, с ним не случалось подобного со дня приезда в Миезу. Миеза означала появление расстояния между Александром и его вечно воюющими родителями с их противоречивыми требованиями - и это, безусловно, помогло. Но Миеза также означала сон рядом с Гефестионом, находящимся на расстоянии вытянутой руки. Невольно его взгляд обратился к противоположной стороне комнаты.       Дрожа, он прошел по холодному полу и сел на краю кровати другого мальчика.       – Гефестион…       Голова Гефестиона резко дернулась вверх; у Александра зародилось подозрение, что друг и не спал вовсе.       – Гефестион, можно мне лечь с тобой? Пожалуйста…, – добавил он с мольбой в голосе, не успев остановить себя. Гефестион, который лежал на боку, молча подвинулся и перевернулся на живот, приподнимая простыню для Александра, чтобы тот улегся рядом.       Минуту Александр лежал на спине, уставившись в потолок; потом перевернулся, придвигаясь ближе. Когда Гефестион не сделал никакого ответного движения, он нежно поднял его руку, пытаясь теснее прижаться под ней к горячему боку. К его унынию, Гефестион заворчал и повернулся спиной.       – Прости, – шепнул Александр, - я только хотел обнять тебя покрепче ненадолго…       Никакого ответа.       Александр положил руку на плечо Гефестиона, но тот остался непоколебим.       – Гефестион?       – Спи, – пробормотал друг.       Александр отодвинулся, и его глаза наполнились слезами.       - О, Гефестион! – сдавленно воскликнул он, быстро вскакивая с кровати и бросаясь на свою постель, зарываясь лицом в подушку и давая волю отчаянным, горестным, сотрясающим тело рыданиям. Казалось, не было смысла сдерживать их; казалось, не было того, ради чего стоило сдерживать их. Это наверняка был конец – он проиграл любовь Гефестиона миру взрослой похоти и разврата; он опять остался один, как того всегда и боялся.       И даже рыдая, он обнаружил, что с тупой отстраненностью размышляет, смогут ли они расстаться без сплетен и взаимных обвинений; он не хотел бы, чтоб ответный удар настиг Гефестиона и его семью. Они всегда относились к Александру с уважением и добротой; так будут ли теперь негодовать из-за потери их сыном своего положения?       Александр, по крайней мере, не останется в одиночестве надолго; не в буквальном смысле – любой мальчик здесь, в Миезе, и среди многих других, которые не имели чести попасть сюда, будет только рад стать его лучшим другом; некоторые – Пердикка или, возможно, Леоннат – могли бы по-настоящему оценить большую близость к нему из искренней любви, а не просто из соображений престижа, который эта близость несла. Если, конечно, уже не было слишком поздно – если они тоже не обратились к миру плотской любви юношей или девушек, или мужчин, или женщин и не потеряли интерес к их гордому, не по годам серьезному, часто лишенному чувства юмора маленькому царевичу.       Александр заморгал от жжения в глазах, когда светильник между кроватями ожил. Он смутно различил силуэт Гефестиона, который подошел и сел на его постель.       – Сядь, Александр, – мягко сказал друг, поддерживая его, как будто нянчил инвалида. И с заботливостью няни он вытер горячее залитое слезами лицо Александра прохладной влажной тканью, потом отложил ее в сторону и нежно прижал Александра к груди.       – Гефестион? – задохнулся Александр.       – Все в порядке, Александр, – выдохнул Гефестион голосом, исполненным одновременно любви и неизбывной печали, целуя его в бровь, а потом в рот быстрыми горячими губами. – Все будет в порядке, я… я приведу все в порядок, я… я обещаю.       Александр вцепился в него, выливая все оставшиеся крупицы гордости в беспомощных слезах надежды.       - Потому что ты все еще любишь меня?       Что подумали бы о нем родители, о царевиче, рыдающем как девчонка и молящем любви? Но его это не заботило – не тогда, когда дело касалось этого сильного, красивого юноши, этого дара богов.       – Конечно, я люблю тебя! – вскричал Гефестион со слабым отчаянным смешком, значение которого Александр не совсем понял. Но все равно он позволил Гефестиону уложить его назад в постель, извиваясь, прижался к телу друга и вздохнул, когда руки Гефестиона сомкнулись вокруг него.       Они оставались обнявшимися, пока не взошло солнце. Пошевелившись, Александр сонно почувствовал твердое давление эрекции Гефестиона на своем бедре, но не шевельнулся и не заговорил, а просто положил голову на грудь Гефестиона и слушал ровное биение его сердца.