Любовные письма (Love Letters)

      О любимый!       Да, я все еще могу называть тебя так, несмотря на все противоборствующие чувства, что раздирают меня после сегодняшнего дня. Насколько более несчастным ты хочешь, чтоб я стал? Желание разъедает меня, как болезнь. Каждую ночь мне снятся дразнящие сны о тебе, каждый день мой ум устремляется к тому, чтобы любить тебя. Но к чему повторяться; если бы ты прочел другие письма, ты бы все это уже знал! А сейчас, вдобавок к моим горестям, еще и те надежды, которые я связывал с Андромахом, оказались разбиты! Что же мне делать теперь?       Ты, который так исполнен презрения к жаждущим физической любви столь же сильно, как и любви духовной, превозносимой тобой, вероятно, подумаешь плохо о бедном Андромахе - и обо мне тоже за согласие пойти с ним. Возможно, если я расскажу тебе немного больше о нем, ты не будешь судить нас обоих слишком строго.       До приезда в Македонию я хорошо знал Андромаха. Поскольку он на пять лет старше меня, не могу сказать, что мы были близкими товарищами, но он всегда относился ко мне дружелюбно и по-доброму. Помню, он часто помогал мне в верховой езде и в гимнасии; в то время я воспринимал его, скорее, как старшего брата. Когда же мы встретились на свадьбе наших родичей в прошлом году, я увидел его другими глазами: внезапно он предстал передо мной мужчиной, высоким и красивым, и уверенным. Я даже не знал, как вести себя с ним.       Когда он приехал повидать меня и просил разрешения стать моим любовником, я чувствовал себя польщенным, но не знал, что ответить ему. Эпизод не показался мне сколько-нибудь значительным, хоть у меня и промелькнула мысль: стоило бы узнать твое мнение об этом... А потом, когда ты поцеловал меня по-особому, все изменилось. Я был так счастлив - все казалось просто замечательным. Я знал, что хочу близости именно с тобой, и это было прекрасно; я считал после того поцелуя, что и ты хочешь того же. Поэтому я вообще забыл об Андромахе... Но все между нами пошло не так.       Когда Андромах написал мне, я решил, что нашел отличный выход. Мне подумалось, если я утолю с ним жажду своего тела, то смогу быть тем свободным от похоти другом, каким ты хочешь меня видеть, и все может опять наладиться! Поэтому я согласился встретиться с ним утром в лесу.       Сначала я очень переживал. Тот Андромах, который приветствовал меня, был Андромахом, встреченным мною на свадьбе, а не тем, который сохранился в моей памяти - помогающим мне учиться ездить верхом и состязаться в атлетике. Я не знал, что он захочет делать, и боялся, вдруг он поведет себя слишком грубо или жестко, или, наоборот, я сделаю что-то не так и вызову его раздражение. Но он был очень терпелив. Мы уселись вдвоем на маленькой полянке и выпили немного вина, поговорили, и мне стало легко и свободно.       Потом Андромах поцеловал меня. Было странно целоваться с кем-то другим, а не с тобой, но в следующий миг я почувствовал желание ответить ему - он действительно целовал меня, глубоко, как любовник, и это было приятное ощущение.       Ты хочешь, чтобы я сказал, что его поцелуи не пришлись мне по вкусу? Что мне не понравилось? Прости, я так не скажу. Было хорошо. Но когда я закрыл глаза, то осознал: я воображаю, что целую тебя, и меня это смутило.       Андромах снял одежду с себя, а потом с меня и стал ласкать. Первые минуты я просто наблюдал, как он это делает, но потом, действительно начав расслабляться, я снова понял, что это тебя я хотел бы видеть прикасающимся ко мне вот так.       Сначала Андромах подумал, что я всего лишь нервничаю. Он сказал мне самые приятные слова... "Мой Гефестион, - говорил он, - мой дорогой возлюбленный...". Говорил, как я красив. И восхвалял мое тело, мои ноги... Я слушал и повторял в уме все сказанное, но потом снова начал воображать, будто вместо него это говоришь мне ты. И в то же время я не мог избавиться от мысли: а что именно ты подумал бы, если б увидел, чем мы занимаемся? Посчитал происходящее отвратительным? Рассердился? Мне даже захотелось узнать, а почувствовал бы ты ревность?       Потом я открыл глаза и увидел, как ласково он улыбается, и мне стало так стыдно за эту мою ложь вам обоим. Я настолько расстроился, что это обеспокоило Андромаха, и он начал извиняться передо мной за нечто, будто бы сделанное им не так, и от этого мне стало только хуже.       Прости, любовь моя, но я сдался и рассказал ему о тебе. У меня не хватило сил удержаться. Мне нужно было сказать кому-то, и кроме того, он был так добр, я не мог оставить его подавленным, считающим причиной моего разочарования только то, что он не понравился или сделал мне плохо.       Сначала он рассердился, и у него были для этого все основания. Он подумал, будто я играю с вами двумя в какие-то игры, и выбранил меня, говоря, что у него нет времени на всю эту чушь о несчастном влюбленном и возлюбленном, который полон надменности и вероломства. Я использую его, чтобы заставить тебя ревновать? Нет уж, ввязываться в сражение за любовь мальчишки совсем не в его стиле!       В конце концов, мне пришлось рассказать ему о том, что я желаю тебя, а ты не разделяешь мои желания, и о том, как я надеялся найти способ стать больше похожим на тебя и в то же время хотел, чтобы ты стал больше похож на меня! Выслушав эту историю, он от души рассмеялся. И внезапно рядом был тот самый Андромах, который помогал мне с атлетикой, с которым я чувствовал себя совершенно свободно. Он сказал, что мы оба слишком серьезны для своего возраста. И знаешь, что еще он сказал? "Не думаю, что он ничего не чувствует... возможно, он просто боится своих чувств!".       Могло бы это быть правдой, дорогой мой? Или он дал мне ложную надежду?       Остаток того дня мы провели вместе. Большую часть времени мы просто говорили и понемногу допивали вино; и хотя я то и дело вспоминал, как долго мы с тобой не были вместе вот так, я чувствовал себя хорошо с Андромахом. Я позволил ему еще целовать меня и трогать, и мне действительно было приятно, и мои мысли не вращались вокруг тебя постоянно. А когда мы закончили, то я уснул в его объятиях, ощущая такое умиротворение, какое не приходило ко мне уже давно.       И только когда я вернулся назад в Миезу, меня внезапно будто громом поразило. Все в Миезе напоминало о тебе. Чем ближе я подходил к нашей комнате, тем более несчастным себя чувствовал. Часы, проведенные с Андромахом, стали казаться греховным сном, после которого я будто проснулся и обнаружил, что отношения между нами ничуть не стали лучше, чем были утром. Когда я, наконец, пришел в эту комнату и увидел твою кровать - и свою, на которой ты так часто спал рядом со мной, - воспоминания и горести вновь захлестнули меня, и я не смог удержать слез.       Ах, если бы ты только сказал, чего же ты хочешь! Ты предпочел бы, чтоб я стал любовником Андромаха? Может, так будет лучше. Тогда ты и я сможем быть друзьями, как раньше? Или он прав, и я должен попытать счастья с тобой еще раз? Я хочу спросить тебя, но не могу. Просто не могу.       В конце концов, он прочел первое письмо Гефестиона почти по ошибке.       Проходили дни; Александр был с собой все более строг: вставал рано, заставлял себя концентрироваться только на учебе в течение дня, а потом до изнеможения тренировался в гимнасии, практиковался в езде и выполнении кавалерийских упражнений на Букефале дотемна. Так что когда он, наконец, возвращался в комнату, то был настолько уставшим, что замертво валился в постель, избегая таким образом необходимости разговаривать с Гефестионом, который почти всегда укладывался спать до его прихода.       Но как бы сильно он ни напрягал тело и ум, его сон не был безмятежен. Закрыв глаза, он вновь и вновь видел Гефестиона; видел его лицо в тот день, когда Александр впервые отказал ему, а потом довел до слез. Слышал отчаяние в его голосе, спрашивающем: "Мы никогда не станем любовниками?". Вспоминал глубокую печаль в глазах и словах, когда он давал так и не выполненное обещание все исправить между ними. Прокручивал в уме разговор товарищей о том, что он своим по-детски демонстративным поведением намеренно провоцировал Гефестиона - неужели они действительно так думали? Думали, что ему нравилось мучить Гефестиона, обещая некие радости, но не собираясь их давать?       Неужели он в глубине души, в тайне от самого себя и правда хотел, чтобы Гефестион жаждал его? Неужели он... и от этой мысли сердце забилось... в самом дальнем уголке сознания был удовлетворен ухаживаниями Гефестиона? Если это верно, то дела пошли совсем не так, как ему хотелось - безусловно, вызвать в Гефестионе отчуждение, практически толкнувшее того в объятия соперника, не могло быть частью плана.       Когда сон все-таки приходил, становилось еще хуже, потому что тогда воображение забирало всю власть над ним безраздельно. В сновидениях он шел за Андромахом и Гефестионом в лес и наблюдал их любовные игры. Только иногда тем, кто любил Гефестиона, был не Андромах, а сам Александр. Или же он следовал за Гефестионом в бани и тайком смотрел, как тот удовлетворяет себя, ожидая и желая, чтобы друг выкрикнул его имя.       Самым беспокоящим был сон, который повторялся несколько раз: Гефестион подходил к его кровати и грубо хватал, игнорируя сопротивление, глухой к протестам, утверждая, что он знает Александра лучше, чем сам Александр... Борясь с собой, он просыпался и, полный стыда, видел свою эрекцию.       Он отказывался прикасаться к себе, даже когда желание оставляло его истощенным и отчаянно требующим облегчения. Столь низкие наслаждения были слабостью; как может полководец командовать, если его голова и тело загрязнены похотью? Он не даст подобным чувствам управлять собой и отвлекать от того, что является истинно важным. Он - больше, чем простой смертный! Да, признавал он с некоторой неловкостью, придет время женится; он будет вынужден познать женщин. Но то был долг, обязанность. А заниматься любовью с Гефестионом он не обязан!       Доведенный чуть не до безумия конфликтом желаний и принципов, он пламенным взором буравил сквозь ночные тени спящего друга, проклиная за то, что навел на него свои злые чары, что заразил Александра своей отупляющей похотью, что разрушил его невинность раз и навсегда.       Однажды, не в силах удержаться, он спрыгнул с кровати, подошел и встал рядом с Гефестионом, готовый призвать его к ответу, наконец. Но когда он посмотрел в дорогое лицо, такое прекрасное в покое сна, весь гнев тут же испарился, и осталось только одно - нежное томление. Он робко вытянул руку и дотронулся до губ Гефестиона сначала пальцами, а потом собственными губами. Секунду, будто парализованный, он не мог оторваться, хотел впиться сильнее, чувствуя жар другого тела так близко у своей кожи.       Легкое движение Гефестиона, начало ответного поцелуя, немедленно отбросило Александра назад к его кровати и к его мучительным снам.       Вернувшись однажды вечером, он, по обыкновению, с лязгом захлопнул за собой дверь и увидел, как Гефестион резко вздрогнул и повернулся от своего стола. Александр невольно нахмурился в его сторону, разочарованный и необъяснимо раздраженный тем, что нашел друга бодрствующим. Под этим взглядом глаза Гефестиона наполнились одновременно тревогой и печалью. Казалось, он хотел заговорить, но Александр развернулся к нему спиной и начал раздеваться.       Внезапно он услышал шорох пергамента и легкий глухой стук, как будто что-то перелетело и упало в другом конце комнаты, потом скрип стула, когда Гефестион поднялся и подошел к своей кровати. Обернувшись, Александр невольно взглядом поискал свиток, движение которого он засек уголком глаза. Когда Гефестион улегся, он скользнул через комнату и подобрал пергамент, развернув его украдкой, тихо и медленно.       Любовь моя, что мне делать?       Андромах был последней надеждой, хотя эта надежда оказалась обманчивой. Как долго мне еще вот так мучиться? Несчастье мое возрастает с каждым днем; мне кажется, я никогда уже не буду счастлив снова. О, если бы мне только хватило мужества объясниться с тобой - высказать все и потребовать ответить, как понимать тебя. Я так долго страшился услышать нежеланные слова, но сейчас я чувствую, что лучше один быстрый удар намертво чем       Совершенно очевидно, Гефестион закончил письмо на этом месте, когда вошел Александр. Почему он гневно отбросил свиток - потому, что Александр помешал? Потому, что чувствовал себя виноватым? Что он имел в виду насчет Андромаха? Если не Андромах был новой любовью Гефестиона, если Гефестион просто каким-то образом использовал его, кто же тогда этот человек? Конечно, им не мог быть другой ученик - кто-то за это время наверняка уже проговорился бы о нем при Александре, пусть даже случайно. Может, это вообще не юноша... Такой печалью, таким одиночеством и разочарованием дышали слова письма, что, если бы речь шла не о Гефестионе, сердце Александра могло бы сжаться сочувствием - возможно, перед тем, как наполниться решимостью помочь.       Он мог помочь - он мог подойти к Гефестиону и утешить в страдании, даже предложить свою помощь. Если Гефестион больше его не любит, разве не должен он все же выказывать другу сочувствие? Александр все еще любил его; был все еще, признался он себе со щемящей болью в груди и жжением в глазах, по-прежнему влюблен в него. Так сильно влюблен в него...       И снова глаза Александра устремились к сундуку рядом с кроватью Гефестиона.       Александр лежал тихо, стараясь дышать размеренно. Он слышал скрип кровати Гефестиона, потом мягкое шлепанье ног по полу. Еще несколько мгновений; потом плеск воды, шуршание одежды, и после этого странная тишина. Холодная, слегка влажная ладонь на волосах Александра. Нежный теплый вздох в его лицо, потом легчайшее касание губ в бровь. Наконец, тихий стук двери, открывшейся и закрывшейся вновь.       Александр сел, прямой как струна, и прижал руку к брови, на которой все еще таял поцелуй. Прощальный поцелуй? Гефестион собирался сбежать? Говоря себе, что ему необходимо узнать, это теперь было его обязанностью - узнать, он внезапно рухнул на пол у сундука Гефестиона. Сундук был заперт, но ключ торчал в замке. Некоторое время Александр сверлил его взглядом, нервно облизывая губы. Рыться в личных вещах Гефестиона - это ниже достоинства царевича! Что сказал бы Аристотель, если б поймал его за таким?       Сундук оказался открытым практически до того, как Александр понял, что совершил. Он тупо разглядывал маленькую связку писем, перетянутых нитью, аккуратно лежащую поверх слоев сложенной одежды. Это могли быть письма от кого угодно - от родителей, от теток и дядьев из Афин...       От Андромаха...       От неизвестного возлюбленного...       Дрожащими руками Александр развязал нить и разложил письма у себя на коленях. И начал читать.       В тот день он опоздал на первый урок.