ЯМыДинамо

Он воистину похож на Смерть: Невысокий, тощий, какой-то пугающе угловатый, с длинными чёрными как воронье крыло волосами, глубокими чёрными глазами. Чёрный плащ и белый шарф лишь усиливают эту ассоциацию. Ну, что ж, я никогда не отрицал, что влюблён в образ Смерти в искусстве, и что меня сразил образ Смерти в жизни — не новость. Это буйное помешательство. Это температурный бред. Это странное желание впиться в эти густые чёрные волосы, притиснуть к ближайшей берёзе, завладеть телом и сломать душу. Порой такое случается, когда видишь в ком-то далёком и недоступном квинэссенцию своих желаний и устремлений. Когда на раскрытой ладони судьбы лежит тот самый заветный бриллиант, который мечтал украсть, как в шпионском боевике, ещё в детстве. Мы встречаемся взглядами когда-то давным-давно, но чёрные блестящие как отполированный гематит глаза режут душу почему-то только сейчас, когда в заснеженном парке мы встречаемся специально, по инициативе третьих, неназываемых лиц. — Чего тебе, принцесска? И голос у него громкий и резкий, как положено голосу Смерти… — Ты не показываешь класс последнее время, — я стараюсь ставить голос последнее время, но всё же не могу переорать тишину, окутывающую нас. — Я хочу пригласить тебя к нам. Наши тренеры смогут найти корень проблемы и помочь… — С каких пор ты в мои агенты заделался? — фыркает он. Вытягивает из кармана сигареты. Мне хочется вырвать их из его длинных тонких, белоснежных как отполированные кости пальцев и выбросить в снег. Но при этом не хочется даже шевелиться. Только смотреть, как смешанный с белым паром голубоватый дым ласкает его лицо. — Я просто хочу, чтобы ты вернулся в нормальную форму и продолжал отлично играть в отличном клубе. — С чего ты взял, что отличный клуб, это ЦСКА? — интересуется он, отбросив окурок в сторону. Снег шипит, тает, догорающий пергамент прожигает холодный сугроб. Злые слова прожигают моё сердце. И растаявший снег прилипает к ресницам. — Динамо сделало для меня куда больше, чем я для него, и я всё же планирую постараться как минимум не подвести их. Я не слушаю его, откровенно говоря, пытаясь представить, как выглядим со стороны. В чёрном пальто, белом шарфе и тонких брюках он. В фирменной красно-синей короткой синтепоновой куртке, вязаной шапке и джинсах — я. И всё это на фоне идеально белого снега и давящей парковой морозной тишины. — А может, — продолжает он, криво улыбаясь, — лучше ты к нам? Поиграешь для разнообразия в действительно нормальном клубе на старости лет! И что-то ломается внутри со страшной болью. Я не знаю, слава богу, что чувствуешь, когда, ломаясь, входят в лёгкие рёбра, но, наверно, что-то похожее. Во всяком случае, в первый момент мне кажется, что я не могу больше дышать. Потом по груди внутри и снаружи разливается страшный жар. По пальцам внутри перчаток стекает ледяной пот. И сводит кислотной яростью желудок. — Никогда не говори так о нашем клубе! — слова летят вперёд разума, и я знаю, что перехожу на хорватский, но уже не могу сдержать эмоций: — Nijedan hrvatski legionar neće igrati za vaš prokleti Dinamo dok se ne ispričate! * Он разворачивается на месте, не переспрашивая смысла слов и уходит. Только подол длинного чёрного пальто развивается на ветру как крылья… Буйное помешательство кончается быстро. Но и в Москве оставаться становится невыносимо. Когда он уезжает, мне кажется, кто-то выдирает из груди сломанное ребро. Но ничего не закрывает оставшуюся рану. Я сбегаю туда, где всегда чувствовал себя если не как дома, то как в гостях у лучшего друга или на даче. Я сбегаю в Германию и делаю там то, что умею лучше всего — играю, спасаю, забиваю… До меня доходят отдалённые слухи о том, что в составе Динамо и впрямь не может закрепиться ни один выходец из бывшей Югославии. Ни у кого не получает многие годы заиграть там в основе всерьёз. Я не обращаю внимания на такие мелочи. Меня не интересуют проклятия, брошенные в спину живому олицетворению Смерти с волосами цвета вороньего крыла. Меня не волнует, кто там играет в самом невезучем Российском клубе… Пока поздним вечером того самого странного дня в Сочи, когда моя сборная вырвала у хозяев Мундиаля такую нужную победу. — Ивица, стой! — этот громкий и резкий голос, который мог принадлежать, наверно, только Смерти, я узнаю и через сотню лет, хотя уже давным давно не схожу с ума от одного взгляда на подёрнутые страшноватой сединой шевелюру и острые скулы, режущие белоснежную кожу. — Стой, прошу! Дело есть! Мне приходится остановиться, и мне становится смешно от того, насколько он не похож на поэтичное воплощение Смерти и насколько похож, откровенно говоря, на мертвеца сейчас. И он о чём-то просит меня? — Каждый Чемпионат, прошедший с того нашего разговора, — медленно выговаривает он, будто выковыривает каждое слово из самой своей души, отыскивает в самой глубине сердца, — я думал о том, что ты сказал. А сегодня ваши парни вправили мне мозги. Сегодня вы переписали историю. И потому, я очень тебя прошу, сними проклятие… Прости меня… Буйное помешательство проходит ещё тогда, но в груди остаётся тёплая память об этом безумии, что несколько месяцев к ряду испепеляло меня. Злобу смывает довольно быстро. Остаётся тепло. Шрам, который никогда не сотрётся до конца, но историю которого не расскажешь на пьянке за столом. Простил ли я его? Да, конечно. Ведь каждый из нас привязан к клубу и предан девизу, сколько бы этих самых клубов и девизов ни сменили… — Я давно тебя простил, Лёш, а в проклятия и вовсе не верю, — я позволяю себе взять его за руку и впервые в жизни доподлинно и глубоко прочувствовать прикосновение алебастровой кожи, которую почти режут изнутри тонкие хрупкие кости. — Nema psovki, prijatelju. Sve će biti u redu! ** Что происходит после, знают все. А потом однажды, совершенно вдруг я вижу, как за московское Динамо, впервые с приснопамятного 2006го, забивает хорватский мальчик, который обоим нам годится в сыновья. И это он переписывает историю. И это благодаря ему мне той же ночью звонит откуда-то из Москвы живое воплощение Смерти и зовёт поужинать вместе, как только будем в одно и то же время в одной и той же стране.