***
В следующий раз, когда Джон просыпается утром, телевизор выключен, и он находится в постели один. Простыни рядом все еще хранят тепло, становится ясно, что Гарретт только что встал. Он лежит так несколько минут, прежде чем встать с кровати. Боль бьет по ребрам и почти заставляет отказаться от этой безумной идеи, но он предпочел бы не проторчать в постели весь день. Странно стоять в вертикальном положении, из-за головокружения он спотыкается и вынужден опереться на стену, чтобы удержаться на ногах. Дверь в спальню уже открыта, и половицы скрипят, когда он движется по коридору к лестнице. Требуются немалые усилия, но удается спуститься на первый этаж, не упав. Все в доме выглядит потрепанным, замечает Джон, медленно передвигаясь. Пока что единственное, что действительно кажется относительно новым, это кровать. Если сравнивать с местом, где обитает он сам, то дом Гарретта действительно можно назвать местом, где живут люди. Тупая, беспокойная боль и теперь совсем не из-за травм. В конце концов, он забредает на кухню, кажется, что желудок готов переварить сам себя, он не знает, когда ел в последний раз. А вот и Гарретт. Сидит в ореоле лучей солнечного света, проникающего через окна, и изучает карту, покрытую заметками. Гарретт поднимает взгляд и выдвигает стул рядом с собой. На лице появляется полуулыбка с намеком на ямочки, на которые Джон все больше отвлекался перед их последним противостоянием в Фоллс Энде. — Док Линдси уехал не так давно, так что мы можем поговорить об этом сейчас. Крохотный рык вырывается изо рта Джона, когда тот опускается на стул. Он смотрит на пометки на карте, а Гарретт ставит на стол тарелку с тостами. — Я даже не знаю, с чего начать, — признается Джон. — Я тоже, — отвечает Гарретт, звуча так же измученно, как и он сам, и это кажется неправильным. Джон мягко кладет руку на шею мужчины, дразня кончиками пальцев торчащие со сна волосы. Беспокойная боль утихает, стоит Гарретту прильнуть к его прикосновению, насыщая голодного зверя, урчащего от довольства за ушибленными ребрами. — Начать… — честно говоря, Джон в тупике и это раздражает, бесит знать лишь часть того, что происходит. — Начни с того, что произошло после того, как ты убил меня в первый раз. Гарретт фыркает. — Я убил тебя один единственный раз. — Я все еще не до конца уверен, что я сейчас не мертв. На лице Гарретта неожиданно возмущенное выражение, но тот начинает говорить.***
— Может, останешься? — просит его Таня. Тереза? Темми?.. Нет, он был прав в первый раз, Таня. Она проводит рукой по его голой спине. Ей кажется, что это нечто большее, чем есть на самом деле, что это не просто перепих. Джон не будет поправлять ее. Он может воспользоваться этим в будущем. В конце концов, это не его вина, что он холодный и бесчувственный человек. Он никогда и не притворялся никем другим. Во всяком случае, все они сами виноваты в том, что не видят его таким, какой он есть. Они охотно бросаются к его ногам, практически умоляя, чтобы их растоптали и выкинули. Таня просит еще раз, уже немного неуверенно, и это возвращает его в реальность. Он мигает и извиняется лживой улыбкой, которая не достигает глаз. Почему они никогда не замечают? И она тоже видит лишь то, что хочет видеть. — Не могу остаться сегодня на ночь. У меня завтра экзамен, нужно учиться. Это ложь, которая легко вырывается из его уст, и она принимает ее как факт, который даже не думает подвергать сомнению. «Стоит сегодня вечером наведаться к еще одной постельной грелке… Марк подойдет», — думает он, прежде чем вернуться к себе.***
— Ты когда-нибудь смотрел на себя и удивлялся, почему ты такой, какой есть? — спрашивает Гарретт, когда они сидят на крыльце и смотрят, как Бумер гоняется за кем-то по заросшей траве. Из-за летней жары Джон чувствует себя еще более вялым. Он мысленно перебирает слова, не понимая, спрашивает ли его Гарретт о чем-то конкретном или в общем. — А ты? Что Джон действительно знает, так это то, что ему интересно узнать о Гарретте, о том, почему тот такой, какой есть. Он заметил несколько вещей на прошлой неделе, например, то, как Гарретт всегда подходит как можно ближе к стене, чтобы половицы не производили слишком много шума, словно боится кого-то разбудить, но ведь кроме них здесь никого нет. Или как Гарретт проводит как можно больше времени снаружи собственного дома, будто не чувствует себя в безопасности в родных стенах, за исключением тех случаев, когда находится на кухне, либо в спальне, которую они делили. — Иногда, — признает Гарретт, а взгляд все еще сосредоточен на бегающем вдалеке псе, — но я думаю, что большая часть этого пришла из моего детства, если честно. Что насчет тебя? — Думаю, можно сказать, что и у меня так же. Но если ты читал Слово Джозефа, то и так уже знал это. Гарретт цепляет его мизинец своим. — Да, я знал.***
— Это пиздец как тупо, — кричит Мери Мей Фейргрейв на Гарретта. Джон растянулся на диване в гостиной, Бумер свернулся калачиком на полу рядом, но он все еще может слышать их разговор. Точнее его было бы очень сложно не услышать. — Тебе следовало просто убить его, когда у тебя была такая возможность. Вся эта ситуация в итоге просто обернется против тебя и схватит за жопу, и хватит ржать, это была не шутка! — Кто я такой, чтобы определять ценность чьей-либо жизни? — Джон слышит, как спрашивает Гарретт. — Послушай, я знаю, что он натворил много дерьма, причинил боль множеству людей. И я не буду лгать, я тоже не святой, особенно после крушения вертолета. Я сам не игнорирую это и не прошу игнорировать тебя. — Он чертов психопат! Ты хотя бы чувствуешь угрызения совести из-за убитых эдемщиков, а вот ему насрать и на совесть, и на то, что он сделал. Джон Сид опасен. Оставлять его в живых опасно. Он не сменит ни свою дерьмовую «да»-пластинку, ни сторону только потому, что ты пощадил его. Джон признает, что, честно говоря, он не хочет помогать Сопротивлению. Но он поможет Гарретту, особенно если это означает, что так он сможет того удержать. Он знает, что не способен по-настоящему заботиться ни о ком, кроме очень небольшого числа людей. Джон может буквально на пальцах одной руки сосчитать количество людей, на которых ему не наплевать. Он задается вопросом, какая именно временная петля заставила окончательно отказаться от желания обеспечить себе место в раю, о котором всегда говорил Джозеф. — Мери Мей, я не прошу тебя доверять ему. Я прошу тебя доверять мне. — Конечно, я доверяю тебе, даже никогда в этом не сомневайся. Я просто не хочу, чтобы тебе было больно, когда все полетит к чертям. На звук приближающихся шагов Джон открывает глаза. Мери Мей останавливается в паре футах от дивана, и позади нее Джон видит Гарретта, прислонившегося к дверному косяку. — Слушай сюда, — бросает Мери Мей Джону. — Ты мне не нравишься, и если бы это зависело от меня, то гнить бы тебе где-нибудь в канаве. Я это к тому говорю, что тронь его хоть пальцем, и я не буду такой милосердной, как он. Затем поворачивается к Гарретту. — Что до тебя, ты будешь каждый день сообщать мне последние новости, чтобы я знала, что этот псих не убил тебя во сне или что похуже. — Чтоб мне провалиться, — улыбается ей Гарретт. После этого она уходит, и Гарретт усаживается на пол, прислонившись спиной к дивану. Бумер забирается к тому на колени, несмотря на то, что совсем не миниатюрная болонка, а Джон проводит пальцами по темным волосам мужчины. — Знаешь, ведь она права, — говорит ему Джон. — Я не чувствую себя дерьмово из-за того, что сделал, и меня совсем не волнует помощь Сопротивлению. Гарретт ничего не говорит, просто запрокидывает голову и встречает взгляд Джона. Это неловко, то, как Джон приближается, под неправильным углом. Швы натягиваются, а ушибы ноют, но ему удается поцеловать Гарретта в губы. Простой чмок, но даже он заставляет кровь в жилах закипать. — Но если хочешь, если это нужно, чтобы удержать тебя, то я помогу. Гарретт ерзает, поворачивается к Джону, складывает руки на краю дивана и подпирает их подбородком. Джон крепче сжимает волосы Гарретта, недостаточно, чтобы причинить боль, но ощутимо и то, что тот позволяет это, уже говорит о многом. — Ты мой, да? — молчание другого мужчины сводит с ума. Джон смотрит на свою серьгу, которую все еще носит Гарретт. — Ты принадлежишь мне? Джон наблюдает, как одна из бровей мужчины напротив изгибается, и на лице появляется дразнящая улыбка. — Ты знаешь, как я отношусь к собственникам, но да, это так. А ты мой? — спрашивает Гарретт, нежно потираясь лицом о ногу Джона. Сердце сжимается, и все его существо жаждет, чтобы этот мужчина всегда был как можно ближе. — Да.***
Его ребра и большинство остальных ран заживают за долгие три недели, но он не слишком против. Они с Гарреттом были здесь, в их собственном замкнутом мирке, где есть место только друг для друга. Друг для друга и для Бумера… и еще немного для время от времени появляющейся Мери Мей, которая всегда бросает на Джона настороженный, кислый взгляд и держит в курсе Гарретта о том, что сейчас происходит в Округе Хоуп. Это мирные и спокойные деньки, которых у Джона никогда не было прежде. Ближе всего к этому он подошел во время учебы в колледже, когда оказался вне досягаемости Дунканов, впервые за всю жизнь почувствовав вкус свободы. Это самый долгий срок, в течение которого он не ощущал себя опустошенным. Джон понимает, что это не продлится долго, что Гарретт, в конце концов, решит вернуться в большой мир и продолжит свой путь саморазрушения, дабы решить проблемы всех и каждого. Но Джон знает, что он будет следовать за этим человеком, прикрывать спину, уберегать от смерти, потому что не уверен, сколько еще повторений времени может выдержать каждый из них, прежде чем они окончательно лишатся рассудка. Единственное условие - его братья и сестра не должны по итогу умереть, но, похоже, что Гарретт уже был твердо настроен не убивать их, поэтому Джон охотно последует за ним. Для Джона не имеет значения, что случится с кем-либо еще.