Он курит, лежа на спине и глядя в потолок слепыми глазами. Я молча сижу напротив, наблюдая, как растет столбик пепла на его сигарете. Он не торопится его стряхивать, а я просто жду, что случится раньше: Слепой заговорит или пепел упадет ему на лицо. Ставлю почему-то на пепел.
И проигрываю.
— Почему ты здесь? — Его голос хриплый и тихий, и мне приходится прислушиваться, чтобы разобрать слова.
— Где «здесь»?
— Ну, здесь, — он неопределенно машет окурком, обводя очертания комнаты, и пепел все-таки падает, усыпая серым слоем ковер.
— Имеешь в виду Дом? — Хмыкаю, мысленно делая пометку подмести после.
— Скорее эту его сторону. Ты ведь останешься? — Слепой садится, складывая ноги по-турецки, и тушит сигарету прямо об пол.
— Ты бы хотел, чтобы я ушел с тобой? — Вопросительно-скептически изгибаю бровь, зная, что он поймет, хоть и не увидит.
— Ты же знаешь, что я уйду. Дом пометил…
— Дом выбрал, Дом пометил! — Сплевываю на и так грязный пол. — Мне нечего делать на Изнанке.
— А мне нечего делать в Наружности, — подхватывает Слепой.
— Знаю, — огрызаюсь я, то ли злясь на него, то ли на Дом, то ли на самого себя. Гребаный выбор без выбора.
Мы замолкаем. Слепой больше не закуривает. Сидит, завесив лицо патлами, как обычно, и смотрит, кажется, в самое нутро Дома: ему не нужно зрение, чтобы видеть.
Я же рассматриваю Слепого. Худой, даже тощий, низкий, с вытянутым лицом, на впалые щеки которого падают спутанные пряди черных нерасчесанных волос, еще более оттеняющих его смертельную бледность. Пробегаю глазами по нему вверх-вниз, отмечая длинные, будто паучьи, пальцы, босые, вечно грязные ноги, торчащие спичками из-под огромных, явно чужих джинс, в дырках которых торчат его острые колени. Такой хрупкий, он никогда и никому не казался беззащитным или жалким, скорее наоборот, своей холодностью он всегда вызывал необоснованный страх даже у тех, кто никогда не видел его в деле. Опасный. Хищник. Истинное творение Дома.
— Задумался? — Зовет Слепой, и я невольно вздрагиваю, сталкиваясь с его белыми широко раскрытыми — мертвыми — глазами.
— Немного, — передергиваю плечами и ежусь от несуществующего сквозняка. Ненавижу это ощущение. Будто с Изнанки дохнуло холодом.
— Ясно, — кивает Слепой, хотя мне самому ничего не ясно, и тянется ближе, замирая четко напротив, будто чувствует тепло чужого тела.
Я рассматриваю тонкий узор трещинок на обветренных губах и думаю о том, что он слишком близко и я мог бы…
Он целует первым. Его губы сухие и горчат никотином.
В первые секунды я теряюсь, а после отвечаю, понимая: так нужно. Ему, мне, Дому или всем сразу.
— Странный способ сказать «прощай», — хмыкаю в его рот и целую уже сам. Я принимаю правила игры.
***
Без рук сложно, и я срываю пуговицы его безразмерной рубашки зубами. Слепой не протестует. Лишь поддается, позволяя грязной ткани соскользнуть с худых плеч. Скольжу по тощему телу губами, языком, пересчитывая, кажется, каждое ребро, выпирающее сквозь бумажную кожу.
Он толкает меня в грудь, и я думаю, что перегнул, когда он сам садится сверху, снова припадая к моим губам. Его стояк, больше не скрытый его мешками, которые кто-то ошибочно назвал одеждой, впечатывается в мой, все еще затянутый тканью, и я готов взвыть: без рук сложно, просто невыносимо, и я жалею, что не взял Грабли, хотя вряд ли нечувствительная конечность помогла бы здесь.
А Слепой продолжает тереться, откровенно, нагло. Я впиваюсь губами в чужую тонкую, цыплячью шею, оставляя пятна, укусы. Мечу его, как метил его сам Дом: мне он нужен не меньше.
Он стонет, громко, не стесняясь: Дом спрячет секрет своего Хозяина, — и в его стонах — да и в моих тоже — слышится так и не вырвавшийся плач.
Тонкие пальцы Слепого уже расстегнули мою ширинку, соединяя нашу плоть, и я в который раз проклинаю собственные руки, которых нет. Все, что остается мне, смотреть, как он, сидя на моих бедрах, ласкает оба наших члена, и ловить его губы для очередного поцелуя.
Я практически на грани, и Слепой, видимо, тоже, потому что его движения становятся резче, темп срывается в рваный, нервный.
Я кончаю первым, выгнувшись, насколько это возможно, и он ныряет за мной, смешивая наши стоны в один протяжный. Они звенят непролитыми слезами, отражаясь от стен и будто усиливаясь, становясь громче, отчаянней.
Мы ведь оба понимаем: это прощание.
***
Когда я выхожу в коридор, на моих губах все еще чувствуются чужие поцелуи с привкусом несигаретной горечи.
