* * *
Следующее утро ничем не отличается от любого другого утра в жизни Осаму. Он просыпается, не думая об Ацуму, принимает душ, точно не дрочит, представляя его задницу, завтракает, совсем не воображая, как Ацуму расправляется со своим, и, наконец, одевается, не думая о том, как прекрасно выглядит его задница в узких чёрных джинсах. Пиздец. Осаму окончательно и бесповоротно утопает в пиздеце. Сейчас только восемь часов утра, а он уже устаёт от всех мыслей о брате и от его образов, крутящихся в голове. Напоследок вспомнив, как соблазнительно выглядели его ключицы, едва ли прикрытые открытым воротом майки, в последний их видеозвонок, обречённо вздыхает и давит в себе нарастающее с каждой секундой желание приложиться головой о что-то как можно более твёрдое. Потому что даже мятные леденцы уже не помогают хоть сколько-нибудь отвлечься от собственных фантазий. В какой момент его жизнь превратилась в это? В это дерьмо? Осаму не думает — всего лишь надеется, что работы у него сегодня будет очень много.* * *
На работе дел как назло почти нет. Осаму проматывает почти весь день у кассы пустующего ларька «Онигири Мия», смотря куда-то сквозь окно и окружающее пространство — как будто на изнанку, но на самом деле всего лишь прокручивает в мыслях ещё раз, как же всё-таки это произошло. Как же он всё-таки перестал жить, сейчас уже буквально существуя. Потому что назвать это жизнью у него не повернётся язык никогда. На самом деле, чёткой границы между «до» и «после» нет. Это случается как-то само собой и поначалу даже не обращает внимания Осаму на себя: просто в какой-то момент он ловит себя на мысли, что засматривается. Ну, к примеру… Сначала, вроде бы, всё нормально, просто очередная тренировка, очередное переодевание в общей раздевалке, а потом вдруг поддых ударяет осознание, что он бесстыдно пялится на натренированные ноги, сногсшибательную растяжку, красивый изгиб спины, когда Ацуму стягивает с себя промокшую насквозь от пота футболку, и почти тянется слизнуть каплю пота с чужого виска — и Осаму складывает пополам. В ушах бешено мечется пульс, а на лице уже скоро можно будет что-нибудь сварить — настолько сильно ощущается на щеках жар. Он чуть ли не падает как подкошенный прямо там, у всех на глазах — пулей вылетает из раздевалки, не потрудившись объяснить хоть что-то взбеленившемуся брату, и несётся со всех ног домой, не помня себя от переполняющих его с головы чувств. Потом ещё долго сидит в своей комнате, запершись на щеколду и никого к себе не пуская — без малого неделю, — и старается убедить себя в обратном. Получается, откровенно, хреново, потому что от образа брата, вырисовавшегося в голове в очередной попытке Осаму доказать себе, что он нормальный, вставляет вдвое сильнее, чем раньше — именно тогда он впервые и дрочит на Ацуму и понимает: он летит в пропасть с такой огромной скоростью, что за ушами свистит почти наяву. И Осаму мог бы, конечно, попытаться списать всё это на гормоны, половое созревание и бунтарский нрав, но найти объяснения нежному щемящему чувству в груди, которое, опасно перемежаясь с его безумием, тянет расцеловать Ацуму всего сверху донизу, обнять, закрыться носом в непослушные волосы на макушке и вдыхать такой тёплый, умиротворяющий, его запах — так, что это ну никак не выписывается в рамки обыкновенных родственных чувств. И Осаму начинает сходить с ума. Эти события только сильнее убеждают его сбежать от брата как можно дальше при первой же возможности, чтобы и видеться — как можно реже, но получается, опять же, хреново. Потому что он оказывается практически вездесущ: Сендай, Токио, Йокогама, Сайтама — Осаму судорожно отгоняет абсолютно сумасшедшие мысли, что Ацуму его преследует.* * *
Осаму стоит за прилавком спиной ко входу и сосредоточенно готовит новую партию онигири, а потому совершенно упускает момент, когда звенит колокольчик над входной дверью и внутрь заходят посетители. Хотя, как, «заходят» — вваливаются внутрь всей гурьбой и сразу заполняют безмолвную пустоту помещения гомоном, привычно для них шумят и о чём-то оживленно спорят, и это никто иной, так чумной тандем Чёрных Шакалов — Хината, Бокуто и Ацуму. Осаму уже не удивляется — эти трое довольно часто заглядывают сюда после тренировок, и Осаму не против, как, впрочем, и Шое с Котаро, пока платит за них их дорогой сеттер. Который, к слову, недовольно шипит, что платить сегодня не будет, но уже направляется к кассе под непрекращающиеся просьбы и мольбы нищебродных сокомандников. Вымученно стонет, когда, одухотворённые его негласным проигрышем, они сметают с прилавка всё, что видят, и несутся за дальний столик, оставляя Ацуму расплачиваться за маленький пир. — Пять тысяч, — безапелляционно заявляет Осаму, не утруждая себя даже для того, чтобы обернуться и оценить масштаб бедствия — или подсчитать точную цену своему богатству. — И тебе добрый вечер, — раздражённо выплёвывает Ацуму, и на его лице аршинными буквами написано: «За что мне такое наказание?», но Осаму хочет поиздеваться ещё немного. Чтобы унять колотящееся в ушах сердце и хотя бы попытаться восстановить сбитое дыхание, пойманное трепещущейся в грудной клетке птицей. Выкраивает время, чтобы заставить себя обернуться к брату лицом, скрыв желание провалиться от стыда сквозь землю. — Картой плачу, — видно, Ацуму очень не хочет это говорить — знает, какую реакцию за собой повлечёт, — и Осаму спешит оправдать ожидания: — Что, у мамочки денег занял? Уже обанкротился со своим волейболом, а, Цуму? Ацуму уже готов взорваться, и Осаму наконец разворачивается, довольный собой. — Скорее со своим братом, — огрызается в ответ, но уже не спешит попросить скидку или убавить наценку — знает, что только нервы себе вымотает. — Эй, Шое-кун! Я приготовил твои любимые онигири с тарако! — Осаму окликает уже уминающего за обе щеки свою добычу с налёта Хинату, а сам, хитро прищурившись, издевательски смотрит на брата, и оба наперёд знают ответ рыжего атакующего. Шое восторженно вопит и совершенно непостижимым для близнецов образом заставляет Ацуму взять и их. Но в тот момент, когда Осаму протягивает пластмассовую упаковку брату, их пальцы случайно соприкасаются. Они замирают на месте — оба — бездыханно, и с секунду ещё отчего-то боятся пошевелиться. Но Ацуму наконец оживает, выхватывает злосчастный контейнер из чужих рук и ретируется к друзьям. Осаму не чувствует ни сердца, ни рук. Ацуму чувствует слишком много.* * *
В полутьме комнаты дисплей светится слишком ярко, в очередной раз оповещая о входящем вызове. Середина дня, телефон разрывается от бесконечного потока звонков, но Осаму плевать. Ему, кажется, плевать уже на всё, что не имеет светлых крашеных вихров и янтарных глаз. Окна плотно зашторены, и единственным источником света служит настольная лампа на тумбочке. Старомодная — подаренная матерью на новоселье. Это в их семье уже почти традиция — дарить на новоселье детям одну из старых вещей как напоминание о родительском доме, так что Осаму знает: у Ацуму на столе стоит точно такая же. По обретшим в полумраке бордовый оттенок стенам гуляют неясные тени — от кондиционера тянет прохладным воздухом и абажур слегка колышится, обтекаемый потоками прохладного воздуха. Осаму лежит на кровати с закрытыми глазами и старается ни о чём не думать. Концентрируется на собственном дыхании, высчитывая в голове периоды вдохов и выдохов. Получается сносно. Тыльные стороны ладоней всё ещё слегка влажные, но не от слёз, а от холодного пота. Телефон ещё раз упорно трещит, и Осаму неглядя тянется отключить звук, но в этот момент звонок прекращается и на экране высвечивается список пропущенных вызовов и новых сообщений. Из груди невольно вырывается удивлённый вздох, и Осаму холодеет. С работы пропущенных почти нет, от Суны всего два, один от Акааши и три от Бокуто, остальные… На первой полосе, прямо под циферблатом, выведено курсивом: «Цуму». Пропущенных вызовов: 36. Новых сообщений: 74». Счётчик сообщений пополняется с каждой секундой почти на дюжину, что вгоняет в панику ещё больше: сегодня третий день Высшей Лиги, матчей по расписанию у MSBY как минимум больше одного, откуда у него могло взяться время так настойчиво ему писать и названивать? Неужели… Поток мыслей обрывается так же резко, как до этого поднимается вихрем в голове, — вместе с сотрясшим всю комнату глухим хлопком входной двери, а следом и комнатной. На пороге стоит Ацуму — «стоит», конечно, сильно сказано — с силой прижимает пальцы к вискам, привалившись к дверному косяку плечом и безуспешно пытаясь отдышаться. Телефон с открытой перепиской выскальзывает у него из рук и падает куда-то на пол, но Ацуму не обращает на это совершенно никакого внимания: его взгляд прикован к оцепеневшему Осаму, пребывающему в таком шоке от происходящего, что не может выдавить из себя и слова. Но Ацуму это и не надо — он начинает говорить сам. Вернее, выпаливает сходу дежурные фразы о его неподобающем поведении, через вздох, и тут же пускается в гневную тираду: — Осаму, какого хрена?! То-есть, ты хочешь сказать, что лежишь тут с самого утра и не отвечаешь на звонки чисто из вредности?! Ты, блять, нормальный вообще?! Ко мне твоя менеджер прибежала после матча чуть ли не в слезах: дошла до того, что меня за тебя приняла, испереживалась так, что жизнь себе вдвое укоротила! Я звонил тебе десятки раз: ты ни разу, ни разу не ответил! Что мне, прикажешь, было думать?! А вдруг с тобой что-нибудь случилось?! Вдруг ты в аварию попал? Заболел? Или ещё чего похуже? У тебя вообще мозги есть?! Его слова обрушиваются на Осаму мёртвым грузом, сдавливают горло и грудь, но язык отчего-то вдруг отлипает от нёба. Осаму улыбается. — С каких это пор- — Вот только не начинай, а! Может, раньше я и был долбоёбом, но за тебя беспокоился всегда, — Ацуму кипит, а Саму пытается понять, почему он забыл закрыть входную дверь, когда возвращался домой. Он знает, что делает неправильно, что поступает эгоистично — но кто сказал, что он идеален? Глупая улыбка отказывается сходить с лица, хотя тошнота неизменно поступает к горлу, а в груди скручивается в тугой комок напряжения — привычное отвращение к себе, от которого Осаму не может деться никуда. Беспокойство за брата ежесекундно растёт. — А что с твоей игрой? — Осаму едва ли приподнимается на локтях, обозначая жестами свою растерянность и нервозность. — Конечно, блять, я рванул к тебе сразу после второй, — отмахивается от него Ацуму. — Меня Сакуса подвёз. А. Ну конечно. Сакуса подвёз. Из его уст эта фраза звучит слишком прозрачно, равнодушно — буквально никак, и в глубине души Осаму понимает, что она ничего не значит, однако под рёбра всё равно будто загоняют клин. — Мне просто хреново, — Осаму скалится, подается всем телом вперёд, подальше от севшего рядом Ацуму, но не отодвигается — словно прирастает к кровати. — Оми-кун просто единственный, кто водит машину и согласился мне помочь, а на улице дождь, и такси ждать я не мог… Он просто меня подвозил, понимаешь? — Ацуму оправдывается, не до конца понимая, зачем — смутное чувство в груди не даёт обмануться. Но прежде, чем он успевает поймать его за хвост, Осаму вдруг вскидывается под его рукой, которую Ацуму нерешительно опустил ему на плечо, и отбивает её так судорожно и быстро, что звук удара отскакивает от стен. Осаму понимает — он перестарался, когда Ацуму отдергивает руку, едва ли сдерживая шипение. Но он не говорит ему ничего. Осаму думает, что так будет лучше. Потому что тепло чужой руки прожгло плоть почти насквозь, до костей, и, даже не обернувшись, он чувствует, что на коже остался яркий след. Потому что Осаму ничего не может поделать с той крупной дрожью, которая прошибла его тело одновременно с чужим касанием. Или с кровью, которая сразу же прилила к члену, только усилив его возбуждение. Потому что Ацуму так близко — на расстоянии вытянутой руки, — но Осаму не может к нему прикоснуться. В груди что-то обрывается. — Мне. Просто. Хреново, — он утыкается лбом в сложенные вместе ладони, но голос всё равно предательски срывается. — Так скажи мне, почему, — Ацуму оказывается так близко, что его дыхание касается его щеки. Когда он успел?.. Осаму резко поворачивается, и его взгляд намертво припечатывается к ярким глазам, где заходится в танце неяркий свет лампы — кажется, он на секунду забывает, как дышать. А потом его взгляд перемещается ниже — к тонкой полоске плотно сжатых губ, и у Осаму внутри всё опрокидывается куда-то вниз. — Всего лишь очередной стресс после напряженной недели, — Осаму не может выдержать больше и секунды этой пытки и отворачивается, найдя в себе силы отодвинуться к середине кровати — дальше, дальше, как можно дальше от брата. И не может видеть, как нервно кусает губы Ацуму, сколько боли плещется в глубине его глаз — много выше ватерлинии. Ацуму не отпусткает мысль: «Я действительно настолько ему противен?» Глаза застилает белая пелена, Ацуму прижимает тянущуюся было к брату руку к груди и впивается в ногтями до красных полос — только бы унять дрожь, только бы сглотнуть ставший поперёк горла ком, только бы не зарыдать прямо здесь. Воздух вокруг тяжелеет с каждой секундой, и в глубокой тишине витают отголоски чужих мыслей — Осаму молится о том, чтобы это всё поскорее закончилось, Ацуму — наоборот, чтобы не кончалось никогда. Чтобы он смог дотянуться до брата — пожалуйста, ему надо всего ничего!.. Но решают всё за него — капитан звонит и ругается, сейчас начнётся награждение, а их с Сакусой всё ещё нет. Ацуму выбегает из квартиры — такой родной и такой чужой.* * *
На следующий день Осаму выходит на работу: легче не становится — никогда, — но у него нет права стоять на месте. Как и вернуться назад. Сделки, договора, переезды и снова сделки — дела закручиваются вокруг него бесплотным вихрем, и он не даёт себе и секунды передышки — приходит в себя только в Кобе, в своём родном городе — на новой торговой точке. Здесь нет пока ничего: только вывеска снаружи «Скоро открытие» да голые стены. Осаму увлекается планировкой, что-то вносит в план, что-то уже расчерчивает на стенах. Скоро привозят первую мебель, выгружают под его руководством — пока что в помещение, отведённое под склад. Осаму созванивается с малярами, дежурно улыбается, когда в оговорённое время они приезжают на место, и совершенно забывает о времени. Всё это готовилось на протяжении двух месяцев, и ему хочется, чтобы всё прошло идеально: он выслеживает всё, что только может, и под конец дня так изматывается, что с трудом может стоять на ногах. И всё же. Когда он видит за окном идущего по тротуару Суну, ноги сами несут его к выходу, и он перехватывает удивлённого друга аккурат тогда, когда он проходит мимо. — Какие люди, — хмыкает Ринтаро, но всё же тянется его обнять. После окидывает с ног до головы оценивающим взглядом, и, кивнув каким-то своим мыслям, удовлетворённо говорит: — Узнаю прежного Осаму. У тебя даже лицо появилось — что с человеком работа делает. И Осаму не может не согласиться, хотя где-то на переферии сознания всё ещё маячат смутные образы, ненавязчиво напоминают о себе, ждут своего часа — и от этого он уже никуда не денется. Но это потом. Сейчас перед ним Ринтаро Суна, его лучший друг — единственный на всём свете человек, с которым он может поделиться действительно всем. Осаму понял это не так давно, и теперь ему даже совестно за их последний разговор. — Да, и… Ты прости меня за недавнее. Я тогда был не слишком в своём уме, — он смущённо трёт затылок рукой, смотря куда-то в сторону, но потом всё-таки переводит взгляд на Ринтаро. Его губы трогает едва заметная улыбка. — Да всё нормально. Хорошо, что ты это понял, — Суна картинно надувает губы. — Но я, всё же, хочу знать. Ты влюбился в Ацуму? Осаму кажется, всё замерло. Щебет каких-то птиц, шум машин, уличный гомон, суета рабочих внутри магазина — всё. Даже его собственное дыхание остановилось, болезненно застряв где-то между рёбер. Он видит, как шевелятся губы Суны, но ничего не слышит. Слова складываются в голове сами. Вот так вот просто, на двадцать третьем году жизни, в ноябре восемнадцатого года на пороге нового «Онигири Мия» в Кобе Осаму вслух признаётся в своих чувствах, и не просто себе — другому человеку. Он жмурится, а в голове мелькают самые разные варианты развития событий: от отвращения на чужом лице до жалости, но Ринтаро вдруг улыбается и толкает его локтём в живот. — Так и знал, — и ухмылка на чужом лице, почему-то, победная. Осаму в недоумении всматривается в чужие глаза, ища подвох в любом слове, малейшем движении или жесте, но не находит ничего. Суна в ответ по-доброму усмехается и говорит, что виноват во всём именно он. — Я понял это в тот вечер. У Осаму невольно вырывается удивлённый вздох: «серьёзно?» Это он настолько простой, или Ринтаро гораздо умнее, чем он предполагал? Просто он не знает, что Суне помогло кое-что ещё. А точнее, кое-кто. И ему не обязательно это знать. У Осаму и Ацуму скоро День рождения, и Ринтаро уже знает, что им подарить.* * *
В день X Осаму открывает глаза и ловит себя на мысли, что не хотел бы их открывать вовсе — сегодня, завтра, а лучше вообще проспать весь следующий месяц. В такие дни ему особенно плохо. Осаму так бы и не вылез из кровати, если бы не внезапный звонок Акааши. Кого-кого, а его звонок он сбрасывать не собирался. — Ну здравствуй, безнадёжно влюблённый, — потому что до недавнего времени этот человек был единственным, кто знал о его чувствах к Ацуму. Ему Осаму безраздельно доверял. — Слышал, ты обзавёлся новыми привратниками. Я тут подумал, что в честь Дня рождения тебя особенно важно предупредить, что Ринтаро человек хороший, но язык у него не настолько короток, как мы хотим думать. Но, в остальном… С Днём рождения, Саму. И такое чувство, будто что-то Кейджи ему всё-таки не договорил. И не отпускало оно Осаму ещё долго, ровно до того момента, как ему написал Суна: попросил, чтобы приходил в его клуб часам к семи, и Осаму уже, правда, не знал, чего от него можно ожидать. Потому что причин не верить Акааши у него не было. А причин верить — не одна. Но всё же он соглашается и в назначенное время стоит на входе — уже тянется к ручке двери, но тут его одергивают за рукав, и он видит Суну. — Не сюда, — как-то подозрительно улыбаясь, говорит он и, мягко обхватив Осаму за запястье, ведёт его в сторону одного из запасных выходов. Всё это выглядит очень странно, но ничего, кроме вечеринки-сюрприза Осаму в голову не лезет, и он оставляет это бессмысленное занятие. И тут же об этом жалеет. И жалеет не только об этом — обо всех его решениях за последнюю неделю разом, потому что когда оказывается в тёмной комнате и чувствует чужие руки, обхватившие его со спины, постепенно чувствует, как земля уходит из-под ног. Потому что это Ацуму. И он знает. Он всё знает. Так и говорит ему секунду спустя, и Осаму чувствует, что медленно умирает внутри, когда слышит ответ. «Я тоже», — и всё. Им больше не надо. А потом вдруг Ацуму резко разворачивает его лицом к себе, рвано выдыхает ему в губы и просит о чём-то, однозначно, сумасшедшем — Осаму так и не разбирает, о чём именно, за застлавшей глаза и сознание пеленой возбуждения, и стоит Осаму едва различимо кивнуть, соглашаясь, как он тут же чувствует длинные горячие пальцы, вплетающиеся в волосы на затылке. Пальцы второй руки уверенно пересчитывают рёбра под несколькими слоями одежды, Ацуму опаляет горячим дыханием шею и прижимается всё ближе, притирается своей эрекцией к его — и у Осаму перед глазами рассыпаются звёзды. Поцеловать его хочется до безумия, но Осаму одёргивает себя снова и снова, прикусывает в который раз язык, чтобы притупить возбуждение, застилающее глаза с каждой секундой всё сильнее, но тщетно. Даже голос разума стыдливо затихает где-то на задворках сознания — настолько Осаму уже неймётся, но он упрямо сжимает руки в кулаки и шипит сквозь плотно стиснутые зубы — добровольно подписывает себе смертный приговор, потому что оттолкнуть Ацуму — это последнее, на что он сейчас способен. А Ацуму, кажется, не сомневается ни секунды: спускается поцелуями вниз, — твою мать, почему из всей чёртовой кучи одежды Осаму решил надеть сегодня именно рубашку, — и Осаму почти не чувствует, как она струится по плечам за невменяемым взглядом чужих глаз из-под полуопущенных век — и понимает, что у самого сейчас точно такой же. А пока Ацуму добирается губами до пресса, его джинсы уже валяются где-то в ногах. Слегка прихватывает зубами резинку боксёров и тут же отпускает, вырывая у Осаму шумный выдох. А потом вдруг тянется рукой к его лицу. — Посмотри на меня, — просит Ацуму, но, отчего-то, шёпотом, мягко касаясь пальцами щеки. Осаму судорожно выдыхает и заставляет себя открыть глаза. Зрительный контакт лишь подогревает желание, и он не может сдержать пускай тихого, но стона. — Ты сказал, что веришь мне, — Осаму кивает, не находя в себе сил на слова. Ацуму ухмыляется. «Ухмыляется» — громко сказано, скорее, старается не изменять себе. Ведёт большим пальцем по его губам, вырывая очередной судорожный выдох. — Разреши мне, Осаму, — он порывисто облизывает губы и скользит пальцами по внутренней стороне его бедра, в дразнящей близости к его эрекции. — Пожалуйста, — шепчет он, спускаясь рукой на пресс. — Тебе это нужно, — Ацуму снова поднимает на него взгляд. — Нам это нужно. От прожигающего насквозь взгляда Осаму давится вздохом, от нестерпимого возбуждения путаются мысли, кровь бьёт в висках, ладони холодеют, а все тело горит от щекотного тягучего чувства внизу живота. Чему он вообще сопротивляется? Он хочет Ацуму. Хотел его в четырнадцать, хочет сейчас и вряд ли перестанет хотеть до самой смерти. И Ацуму, который знает об этом не хуже него, который, тем более, сам подстраивает всё это, так… что он теряет? Ничего. Только приобретает — воспоминания, которые он наверняка высечет на подкорке сознания и будет дрочить на них до конца своих дней. — Да, — тихо выдыхает Осаму, даже скорее произносит одними губами. — Я… да, Ацуму, ты можешь… — он прерывается на очередной гортанный стон от мягкого скольжения горячих пальцев по косточке таза. — Все, что хочешь, — легко слетает с его губ, и после секундных размышлений над собственными словами, Осаму не может найти ни единой причины о них пожалеть. Он действительно верит брату. Но последние адекватные мысли словно вышибают из головы, когда, едва ли дослушав его до конца, Ацуму срывается. Размашисто лижет языком от основания до головки члена прямо поверх грубой ткани, и Осаму заходится в частом, прерывистом дыхании. Ацуму любуется проделанной работой ещё секунду, и больше опомниться не даёт: стягивает белье вниз одним резким движением и слизывает с головки предэякулят, а потом медленно обводит языком крайнюю плоть. Так. Чертовски. Медленно. Осаму хватает только на то, чтобы до крови прикусить губу — только бы не застонать в голос, только бы не сорваться и насадить на себя полностью за раз — сделать больно, за что потом будет жалеть всю жизнь. А Ацуму смотрит на него из-под полуприкрытых век и словно читает мысли — широко улыбается и сам заглатывает до основания, даже не кашляя — так, что головка упирается в заднюю стенку горла, а сам довольно мычит, посылая вибрации по напряжённому стволу вверх — Осаму чувствует, что кровь приливает и к лицу, и к мозгам, но щеки почему-то всё равно до безумия холодные. Осаму уже просто не знает куда деть подрагивающие от желания руки — Ацуму находит их своими и переплетает пальцы, а сам выводит языком на его члене одному ему понятные узоры, с нажимом ведёт кончиком языка по проступающей вене и еле ощутимо прихватывает возбужденную плоть зубами — доводя наслаждение до грани с болью. И это так блядски развратно, что Осаму всё же неприкрыто стонет, когда он берёт темп и отсасывает ему с каким-то садистским наслаждением — оттягивает каждый момент, ловит внимательным взглядом каждую эмоцию на его лице, чувствует, когда нужно остановиться, а когда, наоборот, ускориться. Видит, когда подводит Осаму к краю, и глотает всё до последней капли, когда он кончает. — Ты… Блять, — пока Осаму судорожно пытается вспомнить, как говорить, Ацуму сбрасывает одежду с себя. Осаму провожает её на пол невидящим взглядом. Уголки рта наверняка саднит, но Ацуму всё равно ухмыляется, понимая брата без слов, а всё его существо буквально вопит о гордости собой. Ненадолго — решает Осаму. И Ацуму, однозначно, это не сулит ничего хорошего, но он сглатывает в предвкушении, смакует это чувство на языке, стараясь распробовать на вкус — пока у него есть время, потому что его в ту же секунду подхватывают на руки и кидают на кровать, пристраиваясь между разведённых в стороны ног. — Моя очередь, — Осаму скользит ладонями ниже по бедру, медленно и с легким нажимом проводя большими пальцами от чувствительной плоти под мошонкой до основания стоящего колом члена, осторожно сжимая яички в ладони. Шокировано выдыхают оба, за исключением того, что Ацуму практически обмякает на кровати, а Осаму продолжает сводить его с ума медленными дразнящими движениями. То ли не желая, то ли растягивая удовольствие — не понятно лишь, свое или брата — он практически не прикасается к члену. Вместо этого он то слегка пережимает мошонку у основания, натягивая кожу и оглаживает яички свободной ладонью, то напротив, осторожно тянет их вниз, кончиками пальцев массируя основание члена, то едва ощутимо надавливает на них чуткими большими пальцами, обхватив мошонку ладонями с обеих сторон. Всё это продолжается до тех пор, пока тихие стоны Ацуму не становятся непрерывными, и от остроты чувств у него начинают закатываться глаза. Пытка тут же прекращается. — Не закрывай, — хрипло говорит Осаму. — Не отворачивайся, — горячая скользкая ладонь уверенно и мягко чертит от основания до самой головки, соскальзывая на живот. То же путь прослеживает и вторая ладонь. — Смотри. На. Меня. Большие пальцы скользят по набухшим венам, ребра ладоней делают несколько ритмичных фрикций, обхватив эрекцию с обеих сторон, и Ацуму уже практически воет, выгибаясь дугой. — Вау, — Осаму смотрит завороженно и голодно, так, как смотрели на него минуту назад, и впитывает картинку медленно, словно по отдельным фрагментам. Разведённые в стороны, подрагивающие колени, тяжело вздымающаяся грудь, стягивающие белоснежные простыни изящные пальцы, разбросанные по подушке отливающие золотом в полутьме комнаты пряди непослушных волос и, наконец, лицо. Ацуму кажется умалишенным, совершенно сумасшедшим. На щеках горит лихорадочный румянец, влажная губа закушена, глаза остекленевшие и совсем черные. От одного этого зрелища уже можно свихнуться. Но Осаму слишком долго ждал, он может еще, если результат оправдает ожидание. А с Ацуму по-другому быть не может. — Чёрт, Саму, я хочу, чтобы ты оттрахал меня так, чтобы после этого я не мог вспомнить собственного имени, — блять, он хотя бы на секунду отдаёт себе отчёт в том, что говорит? Ацуму всегда треплется, когда ему невмоготу, но сейчас он переходит все границы. Осаму шумно выдыхает и безуспешно пытается успокоится, следя за тем, чтобы собственный голос не дрожал, но под конец фразы он уже просто скатывается в гортанный рык: — Когда ж ты наконец научишься думать прежде, чем говорить, — оказавшаяся под рукой смазка спасает Ацуму от верной гибели — потому что Осаму себя уже почти не контролирует. Выдавливает на пальцы чуть ли не полтюбика, наспех размазывает по всей длине и подносит ко входу, с нажимом проталкивая сразу два. — У меня было десять грёбаных лет, чтобы это обдумать, — голос надламывается на самой середине, потому что ощущения внутри — нестерпимые, не сравнимые ни с чем, и у Ацуму перед глазами всё идёт кругами. А Осаму входит во вкус, с удовольствием смакуя дурманящую кожу скул, кусая и оставляя метки на шее и плечах, дразня дыханием чувствительные уши Ацуму, нетерпеливо ерзающего на месте от накатившего возбуждения. Свободная рука самовольно очерчивает бока, обрисовывает позвонки на выгибающейся от мучительных ласк спине. Осаму не сводит с него глаз. Ацуму разводит ноги ещё шире, прогибается ещё сильнее, силясь уйти хоть на секунду от сводящих с ума прикосновений, и выглядит так беззащитно, что Осаму давится очередным вдохом. Ацуму дрожит под ним и просит, просит, просит, взводя и так вибрирующие возбуждением нервы. Осаму входит до основания двумя сильными толчками, жадно прижимаясь всем телом к Ацуму. Тот тихо, но так, сука, чувственно стонет, что выдержка, которой и так не было, летит ко всем чертям — правильно, не правильно, сейчас перед ним Ацуму — такой открытый, беззащитный, такой весь его — и это кажется самым правильным. И Осаму срывается. Ищет руки брата своими, едва ли успевает уцепиться за них и двигается так резко и быстро, что у самого перед глазами всё вспыхивает — у Ацуму и вовсе закатываются глаза, он задушенно стонет, не в силах сказать ничего, потому что воздух из лёгких выбивает наверняка. Осаму улыбается он одними уголками губ, и стоит Ацуму открыть рот, чтобы возразить или продолжить упрашивать, как на язык ему ложатся два пальца, незамедлительно скользнувшие глубже и решительно оборвавшие всякие слова. По рецепторам бьет солоноватый привкус его собственной смазки, но всякие возмущения пресекает на корню сам Осаму — вбивается в него до белых кругов перед глазами, меняя угол чуть ли не каждый раз, но всё время попадая по нужной точке. Ацуму приглушенно вскрикивает и скатывается в грудной стон, находя взглядом глаза брата и мягко обхватывая его пальцы губами, издевательски медленно скользя по ним кончиком языка. Даже сейчас находит в себе силы порисоваться. И его ведёт от этого жеста не хуже Ацуму, Осаму вынимает пальцы из его рта и наконец припадает к его губам несдержанным поцелуем. Сплетает их языки, смотрит жадно и заполняет собой каждую клеточку такого податливого сейчас тела. Жалеет ли он о чём-нибудь хоть на секунду? Нисколько. Сколько бы ещё раз ему потом не показалось бы это неправильным, сейчас он не жалеет ни о чём. И чувствует, как в животе порхают бабочки, а в груди развязывается какой-то узел, — хочет упиться чувством свободы от самого себя до последнего, оттянуть этот момент и запомнить на всю жизнь, потому что кажется, что на этом всё и закончится. И, поэтому, думать — не хочет совсем. Да и, какие тут вообще связные, когда болезненным удовольствием прошибает с ног до головы каждую секунду, пальцы на ногах поджимаются, а голос раз за разом срывается всё больше. Он кончает с именем брата на губах и почти отключается, но всё же медленно приходит в себя. Так они и лежат: Осаму расслабился в тесном кольце рук у Ацуму на груди, влажным — он предпочитал не думать, отчего именно влажным — пальцем выводя какие-то буквы у него на животе, а Ацуму медленно приходил в себя, пытаясь побороть охватившую тело дрожь экстаза и вымученную, но чертовски удовлетворенную улыбку на лице. — Хочу ещё, — Осаму буквально затылком чувствует хитрую ухмылку на чужом лице, потому что Ацуму упирается ему в голову подбородком. Осаму ощутимо кусает его за ключицу, в отместку, и перекатывается на спину, тяжело дыша. — Обойдешься. — Эй, у меня вообще-то сегодня День рождения! — У меня тоже, идиот. И это, однозначно, самый лучший День рождения за всю его жизнь.