Что-то из сборника

Дорогой дневник, идея начать тебя вести и создавать образ человека, у которого есть на это время и силы – принадлежала не мне. Если не чувствуется, то я говорю это с огромным сарказмом, потому что на самом деле это был совет моего великодушного командора, который, увидев, как я со всей дури пинаю хренов ящик, решил проявить свое чертово милосердие. Проблемы беременных просты: ты злая стерва, которая только и мечтает о том, как бы подорвать всех этих гребаных людей, которые дышат на тебя слишком явно. Нет, я понимаю, что мне надо себя контролировать и все такое, и что, нервничая, я делаю хуже не только себе – мне это не помогает. О, ну так о чем же можно написать в дневнике, чтобы перестать царапать несчастные страницы пером? Ханджи и сама вздрагивает, когда бумага под пером вдруг резко расходится чернильными пятнами по краям и столу, кисть в пальцах предательски трещит от давления, и только тогда Зое откидывает её от себя подальше, соскакивая с места. Смотреть в глаза очевидному она научилась давно, поэтому осознание того факта, что Моблит погиб – не давалось ей с таким же трудом, как… семейной спокойной жизни за стенами, они ведь тоже люди, у них тоже было своё единое сокровенное, глупое, наивное, но в том и прелесть встречаться с мужчиной, чьи взгляды на жизнь порой бывают такими же светлыми и простыми, вне зависимости от обстоятельств и уже сложившейся ситуации. Изнутри ей в горло впиваются горькие слезы, которые она пытается подавить, спрятать гнетущие эмоции подальше, абстрагируясь, сбегая от реальности в мечты о том, чего уже никогда не будет. Она отлично помнит тот момент, когда они так увлеклись архитектурным построением, вдруг разложили ещё один ватман поверх и чертили свой будущий дом, она хотела небольшой яблоневый сад и несколько широких клумб, где выращивала бы растения, различные травы. Моблит хотел два этажа и детскую, где было бы широкое окно. И они бы построили этот дом где-нибудь у реки, самостоятельно сколотили бы каждую доску, она бы, будучи непривыкшей, портила бы еду поначалу и училась пришивать пуговицы; из всех этих несуществующих хлопот, что тогда казались действительно серьезными, складывалась их будущая семейная жизнь, которую, пусть и не говоря об этом, они оба хотели. Поправив челку, Ханджи грузно сложила руки на живот, прислушиваясь к собственным ощущениям. Наверное, это странно звучит, но она совершенно не привыкла быть беременной: каждое изменение в теле и организме она воспринимает не то со страхом, не то с опаской, что что-то не так. Конечно, токсикоз и потяжелевшая грудь не стали для неё чем-то необычным, но ей было странно порою ловить себя на неосознанных поглаживаниях, том, как она хватается за живот во время каких-то курьезных моментов и вслух проговаривает «всё хорошо», словно обращаясь не к себе, а к кому-то другому. И пускай с одной стороны все эти новые чувства, что обрушились на неё бьющим фонтаном, поначалу и казались чем-то восторженным, радостным, ведь, в конце концов – она беременна, в ней растет и развивается новая жизнь! С другой всё не казалось таким уж радужным от слова «совсем», порою Ханджи чувствовала себя готовой опустить руки. Как ей справиться со всем этим в одиночку? Как сделать всё правильно и не наделать новых ошибок? Она точно знает, что хочет этого ребенка, но ей так страшно, что она может не справиться, что в один миг что-то просто пойдет не так, и что в такое время, в преддверии войны… Страшно даже думать, что будет дальше. Шансов умереть у неё так же много, как и у других ребят, и что будет тогда? Оставить ребенка от любимого мужчины сиротой – ей кажется, что легче найти ответы на все вопросы о титанах, чем решиться на подобное. Она много раз думала – как бы отреагировал Моблит, когда узнал бы, что она беременна? Он бы… обрадовался, очень, так сильно, что она бы сама задыхалась от слез из-за такой бурной реакции, как стирает сейчас влагу в уголках глаз. Ей очень его не хватает, до сжимающего горького чувства где-то в стенках горла, как хочется выть, выйти на улицу и просто орать от заглушенной, раздирающей на части боли, звать, кричать, быть сумасшедшей, просто потому что она до сих пор не может поверить. Ощущение, будто все вокруг, и она в том числе, просто делают вид, что Моблит погиб, но на самом деле всё в порядке, и это просто затянувшаяся шутка, которая всё никак не закончится. Ханджи поднимает стеклянный взгляд на деревянную стенку за столом и кривит губы, поджимая их, эмоции выжимают слезы из неё, как воду из губки, кажется, всему должен быть предел, когда она видит родной почерк, строки, слова человека, которого хочется, но просто невозможно вернуть. Ей бы его фото и портреты, обвешать ими все стены вокруг, чтобы никогда не забыть, вырезать в памяти каждый образ, и если бы она была умнее, она бы так и сделала – нарисовала бы с сотню портретов, только чтобы потом было, что показать и ребенку, и… и самой так же рыдать над знакомыми чертами лица, размывая чернильные линии. Она цепляется взглядом за пожелтевшие квадратики бумаги, на восковые кнопки насаженные на стену. Чертит одной ей понятный маршрут от слова к слову, от признания к извинениям. Всё, что есть в их семейном очаге – это лишь воспоминания на бумаге и исследования титанов. Неописуемый труд для всего человечества, для будущего и их ребенка в том числе, вот только эта боль, что тлеет в её груди черными углями – четко дает понять, что этого недостаточно. Будто это ад наяву, в котором есть и живы все, кроме одного единственного человека. Ханджи теряется в собственных чувствах, неосознанно протягивая руку к одной из записок, за которую зацепилась взглядом. Бумага под кончиками пальцев шершавая, повторяет едва уловимые контуры букв и мягких рельефов от пера, создавая ощущение настоящего прикосновения к тому, чего касалась его рука, будто передавая ей всю любовь и те чувства, мысли, эмоции, которые Моблит испытывал, выводя эти слова на бумаге. «Я всегда буду лишь дополнением к твоему существованию» И она чертова дура, что тогда даже не попыталась его в этом переубедить, сводя всё в шутку. Сейчас она жалеет об этом как ни о чем другом, столько раз она хотела ему сказать, но постоянно откладывала на потом, ведь думала, что у них ещё так много времени, которого на самом деле оказалось ничтожно мало. Из горла вырывается только судорожный всхлип, Зое скидывает очки на стол, стягивает резинку и взъерошивает волосы, выполняя каждое действие так, будто она находится на сцене – слишком дергано, будто играя роль сумасшедшей. Она понимает, вплетая пальцы в длинные пряди у корней, что боится собственных чувств больше всего на свете, пытаться их озвучить - одно, ещё сложнее их понять, впустить в себя. Беременность теперь же и вовсе сдирает с этого сундука всякие замки, делая её почти беспомощной, не просто скорбящей по милому, по другу и товарищу, а будто бы и безногой, безрукой, есть лишь её медленно растущий живот и картина из черно-серых оттенков, где изображена вся её боль и тревога в ультра-красных пятнах. Именно поэтому Эрвин и посоветовал ей начать вести дневник, на попытку разговорить её Ханджи только отшутилась и показательно махнула рукой, будто бы все проблемы уже позади, но на самом деле сейчас она выглядит как наполненный до краев стеклянный кувшин, что стоит на самом краю стола. Одно неловкое движение или слово – кувшин разобьется, а Ханджи расплющит на миллиарды молекул от резкого удара об осознание собственной боли. Поэтому, раз она не может делиться своими эмоциями, то можно выплескивать их в дневник, быть откровенной только здесь и понемногу обнажать для самой себя свои страхи, чтобы со временем стало легче. Звучали слова Эрвина, как и всегда – логично и донельзя снисходительно. Она понимала, что он просто хочет помочь, что в нем самом плещется ничуть не меньше беспокойства, но эта дилемма – не хотеть понимать свои чувства и одновременно с тем хотеть, чтобы тебя выслушали, - это казалось непосильной задачей. Скажи она Эрвину о своей беременности, её по первому же приказу запакуют красной ленточкой и отправят восвояси из армии, командор самостоятельно всё это проконтролирует, не допуская Ханджи не то что к исследованиям титанов, а в том числе и себя, лишний раз боясь за её сохранность. И, честно, она не хочет создавать ему ещё больше проблем и переживаний, чем у него есть сейчас: все эти разборки с силой титанов, бюджет, политические страсти, смерти молодых ребят, Мария, Леви, грядущая война, сплетни о личной жизни – добавлять ко всему этому ещё и себя со своей беременностью Ханджи не просто не хотелось, ей была противна даже мысль об этом, в то время, как гормоны продолжали сбивать её с толку, порою заставляя злиться даже на самого Эрвина. Единственное, на что она нашла в себе смелость, так это признаться бессознательному Леви в своем положении. - Да уж, - вытирая рукавом слезы, проговорила девушка. – Очень смело. Я, наверное, сейчас тебя очень расстраиваю, да? – эти слова она адресовала десяткам записок, что висели над её головой, её улыбка похожа на отражение в разбитом зеркале, ещё больше боли к этому добавляют мокрые щеки, которые она силится промокнуть платком из ящика, но, так его и не найдя, просто складывает руки на столе. Что бы сейчас сказал Моблит, если бы нашел её в таком состоянии? – Прости… «Не сиди допоздна!!!» «Прошу тебя, подожди хотя бы пять минут, прежде чем пить. Он очень горячий, я обжег себе руки и нарочно обожгу тебе - если ты обожжешь себе горло» «Я знаю, как ты не любишь обычные цветы. Поэтому вот тебе пижма, бессмертник, ромашки и зверобой! (Между прочим, я объездил все поля в пределах Розы)» «Я люблю тебя. Гораздо больше, чем любую науку на этом свете» - самое серьезное признание в любви, которое только может поступить от ученого. Ханджи сбито улыбнулась, вспоминая тот день. Когда-нибудь она запишет каждое связанное с Моблитом воспоминание в этот дневник, начнет с самых давних, которые представляются уже только в очертаниях, и никогда не закончит тем днем в Шиганшине, её любовь к нему будет жить вечно, значит, будут и новые воспоминания, в которых он будет косвенным участником. Хотя бы как сейчас, когда она разговаривает по душам с неживыми клочками бумаги, но в которых и то больше души, чем в людях, однажды отрезавших от них Марию. Во всяком случае, у нас наконец-то очнулся наш дорогой Леви. И не то чтобы я лезу в чужую личную жизнь, но золотое кольцо на безымянном пальце весьма красноречиво говорит обо всём, что они с Эрвином так тщательно пытаются скрыть. Прошла уже целая неделя, и с тех пор слухи в Разведке не утихают, но так и не скажешь, что этих двоих подобное хоть как-то волнует, в конце-то концов, кто в здравом уме решит следить или допытываться до двух самых непроницаемых и опасных людей в легионе? Я бы не стала, вот и рядовые не рискуют. И я действительно очень рада, что Леви очнулся, и пусть это прозвучит не очень по-дружески, но в том числе и потому, что он слишком положительно влияет на Эрвина. Я наконец-то стала видеть по утрам нашего командора, а не человека, который лишний раз ломает мебель из-за нервов. Леви ругается, когда ложка в очередной раз просто падает в тарелку с супом, расплескав немного содержимого по деревянному подносу и попадая на одеяло. Это уже начинало раздражать, потому что удержать деревянную ложку может даже ребенок, он же, в отличие от пятилетнего ребенка – взрослый, почти тридцатилетний мужчина, сидит с дрожащей рукой и едва может быть настолько же функциональным, как и прежде, без последствий для остальных. По крайне мере сейчас, когда каждое движение сопровождается невыносимым тремором, черт, да он даже ширинку нормально расстегнуть не может, охреневая с пуговиц, в которых путаются пальцы. Что уж говорить о совсем сложных вещах, вроде того, чтобы удержать стакан или ложку, не расплескав при этом всё содержимое. Собственная беспомощность болезненно давит, ему хочется наконец-то избавиться от медсестер и выполнять все будничные вещи, как и обычно – самостоятельно, без чужого контроля и пристального взгляда, от которого каждый раз пробирает естественный стыд, хочется наконец избавиться от неловкости, когда за ним убирают все жирные и мокрые пятна после еды, потому пальцы по-прежнему не слушаются. Он бы и сам вылизал каждую половицу, выстирал бы эти простыни и себя в том числе, но помимо тремора головная боль всё так же сопровождает его слишком резкие движения, внезапные вспышки света и донимает по утрам. Эрвин, сидящий всё это время рядом с ним, совсем по-доброму улыбнулся, но Леви, может, в силу раздражения, воспринял это как насмешку, на что и оскалился, опасно сверкая глазами. - Очень смешно, обхохочешься просто, - вопреки всему, на выпад Эрвин среагировал так же чутко и снисходительно, как и на неудачную попытку Леви удержать ложку. Он обезоружено поднял руки, тем самым показывая, что не собирался как-либо задеть, и улыбается ещё шире. Аккерман закатывает глаза, морщась от неприятных ощущений под веками. – Хватит на меня так смотреть. - Как? – озвучивает он тот самый вопрос, от которого Леви предпочел бы уйти, чтобы не зацикливаться на этом ещё больше. Как? С нежностью, с щемящей в сердце лаской и любовью, отчего тепло расползалось под ребрами, отчего хотелось улыбаться ничуть не менее ласково в ответ и ластиться, подставляться под каждый концентрированный влюбленный взгляд, расплываться, совершать ошибки и видеть, как Эрвин буквально сдерживает в себе порывы нежничать и касаться, чтобы не раззадоривать напускное раздражение Леви ещё сильнее, чем оно есть. – Я тебя как-то смущаю? – и улыбается так, что Леви уже не может разобрать – это его пальцы трясутся от головной боли или от обезоруживающей улыбки, от которой он с трудом сдерживает жеманный влюбленный вздох. - Ты мешаешь, - врет Леви, вновь набирая в ложку немного бульона. – Поэтому прекрати кокетничать со мной. - О, Леви, это я ещё не кокетничаю. - Настроение хорошее? – спрашивает он, не отрывая взгляда от столового прибора, страхуя несчастные простыни и поднос другой ладонью, складывая её в лодочку. Эрвин будто нарочно лезет под руку, забирается пальцами под одеяло, сжимая его коленку, и так довольно улыбается, что морщинки в уголках глаз складываются в легкие полуулыбки. Горячий суп обжигает ему пальцы вместе с тем, как дерево глухо ударяется о тарелку. – Ты это специально делаешь? - Конечно же нет, - и улыбается так широко и фальшиво, что у него даже рот не открывается, чтобы что-то предъявить. И Леви видит, что специально, как навязчиво Эрвин касается его каждый раз, когда он пытается, как отвлекает и начинает убалтывать, уводя его внимание совершенно в иную сторону, а не концентрируя на приборах и на том, что как бы не запачкать место, где он проводит большую часть своего времени. Ещё в начале прошлой недели из-за тошноты он едва ли мог спокойно держать глаза открытыми и связно разговаривать, голова кружилась как волчок каждый раз, стоило ему спустить ноги на пол, и каждый поход до уборной становился похожим на попытку удержаться на канате, натянутом над огромной пропастью. Ко всему этому прибавилась ещё и травмированная нога, которая всегда подкашивалась в самый неудобный момент, поэтому первые несколько дней он с благодарностью принимал помощь от врачей и того же Эрвина, тогда уж о том, чтобы самостоятельно держать ложку, не было даже и речи. Его трясло как обмороженного, если бы тогда он взял ложку, как сейчас, то дело ограничилось бы не несколькими каплями, а полностью залитыми супом простынями. Поэтому вместо того, чтобы есть, он просто пил эти калорийные супы из кружек и глубоких тарелок, с твердой пищей было в разы легче, но всё же пока что для него в приоритете были легкоусвояемые супы. Ложка на его подносе появилась внезапно – Эрвин лишь пожал плечами и сказал: «вдруг ты захочешь попробовать», - а попробовать и вернуться к нормальной жизни действительно хотелось. Всё это очень сильно напоминало ему о тех днях, когда Эрвин вернулся с экспедиции без руки. Как тяжело тому давалось каждое привычное действие и насколько же горьким был чужой взгляд, когда Леви по глупости и невнимательности оставлял кувшин с водой с другой стороны кровати. Сколько собственного разочарования Эрвин в себе потопил, когда в культю бил лёгкий импульс, заставляющий мышцы сокращаться и совершать движение, похожее на то, как если за чем-то потянуться. И до чего же убитым был чужой взгляд при осознании собственной беспомощности, когда все привычные действия вдруг оказываются невозможными: трудно удержать тяжелый кувшин, застегнуть все пуговицы на рубашке и чувствовать себя полноценным человеком. Леви смотрел тогда на всё это и ужасался, но не чужой бесполезности, которую Эрвин в себе вдруг откопал и отчаянно пытался влить ему в уши, чтобы отвадить – ужас вызывало то, как его мужчина готов себя тут же похоронить, отчаяться и заявить о том, что он больше ни на что не способен. И если до этого он был его «правой рукой» на правах капитана, то в тот момент ему пришлось стать ею ещё и физически, поддерживать тарелку с пищей в первые дни, когда нужно было соблюдать постельный режим, он помогал бриться, писать важные документы и учился не задумываться о том, что солдат без руки перестает быть солдатом. Учил этому и Эрвина вопреки словам о неполноценности, покрывал правое плечо всё теми же поцелуями, осторожно касался губами зудящих, налитых кровью шрамов, и во время близости не уповал на то, что может сделать всё сам – он отдавал весь контроль над собой, позволяя делать что угодно, показывая, что потеря руки никак не повлияет на то, что уже есть между ними, как не повлияет на все его командорские замашки и решения - это недостаток в прямом сражении, а не отсутствие личности. Поэтому он отчетливо помнит, как желание заботиться о нём перекрывало всякие опасения и страхи, ему не было дела до беспомощности Смита в определённых моментах, ему было важно позаботиться о нем: помогать удержать стакан в трясущейся руке или пытаться не расплескать суп по всей комнате – разница не так уж велика, главное отличие лишь в том, что у Леви все конечности на месте. Воспоминание об этом и сыграло окончательную роль в его решении, если бы Эрвин тогда запретил к себе даже подходить – Леви бы просто медленно сходил с ума от невозможности видеть, касаться и заботиться, находиться рядом в такой кризисный момент гораздо важнее, чем слышать об этом от кого-то другого. Он настолько горько вздыхает, видя новые жирные пятна, что самому становится дурно. Опускает руки по швам, касаясь свежих бинтов у ребер, и устало прикрывает глаза, до сих пор ощущая всю эту внутреннюю дрожь и чужой снисходительный взгляд, от которого он бы тоже предпочёл сейчас скрыться, оставаясь наедине со своими гнетущими минутами слабости. - У тебя другой работы нет кроме того, как около меня отсиживаться? - и он тут же прикусывает язык, желая дать самому себе по голове – слишком резко, не Эрвин же виноват, что у него не получается. – Прости. - Всё получится со временем, не переживай, - Эрвин, кажется, даже не реагирует на его фразу, аккуратно массируя чужую ладонь, сокровенно проходится подушечками по безымянному пальцу, где красовалось золотое кольцо, и совсем целомудренно целует в раскрытое запястье, прижимаясь щекой. – У меня тоже не сразу получалось, но у меня был ты, поэтому я быстро приноровился. - Устал чувствовать себя таким… никаким. Хочется уже встать, пройтись, надоело лежать и сутками пялить в потолок. Хочу мяса, - вдруг ни с чего проговорил Аккерман, неосознанно берясь за ложку. - Копченого, сочного. Выйду отсюда и потрачу половину денег на вырезку. Эрвин на его слова одобрительно кивает. Гуляет взглядом по родному лицу, стопорится на синяках, мешках под глазами и неглубоких ссадинах, что покрывают почти всю левую сторону лица, и уже не сдерживает широкой, растягивающей щеки улыбки. День был хорошим, лишенный плохих новостей и событий, он закинул командора в больничную комнату Леви, и тогда он почувствовал себя тем самым влюбленным по уши мальчишкой оттого, как один взгляд на Аккермана выводит его за границу чувств, окуная в ручьи нежности, такой сладкой любви, что хочется зацеловать эти любимые губы, покрыть ими всё тело напротив и обнимать, сжимать, соприкасаться и влюбляться с каждым новым взглядом, тонуть в сером тумане, шептать клятвы в любви и посвящать Леви свое сердце, встать по стойке и произнести те самые слова, потому что он даже не представляет, а как же можно иначе? Сердце пропускает удары, наливает грудную клетку теплом, и всё нутро мурлычет о том, что Леви его самый родной, любимый, драгоценный. Что потерять его - это конец всему, и как бы он ни пытался себя обманывать, но все эти травмы рождали в нем ту самую гипернежность, от которой хочется носить Леви на руках, гладить по волосам и прижимать к себе, ощущая близкое тепло. Он чувствует, что улыбается во все зубы, когда Леви ложится макушкой ему на плечо, и не может сдержаться, и вопреки всем просьбам не делать этого в Лазарете – целует. Нежно касается чужих губ, готовясь отстраниться в любой момент, но вместо того, чтобы упереться – Леви прикрывает глаза, укладывая другую ладонь на широкое плечо правой руки, которая аккуратно ведет по перетянутой бинтами груди, добирается до шеи, оглаживает участок за ухом, и вот тогда капитан отстраняется, отодвигая от себя вмиг навалившегося на него Эрвина. Он собирается было что-то сказать, тыча указательным пальцем в чужую грудь, скрытую под рубашкой, но в итоге просто облизывает губы, на секунду прикрывая глаза. Так и не дождавшись ответа, Эрвин первым нарушает тишину. - Ты что-нибудь скажешь или?.. - Я пытаюсь понять, насколько неудобно трахаться со сломанными ребрами. - А у тебя есть на это силы? - А у тебя хватает совести меня целовать? – бросает ему в ответ Леви, всё же окончательно отодвигая от себя командора и так неестественно-нервно пытаясь уложить сбившиеся волосы. – Всё утро со мной флиртуешь, целуешь, лапаешь – я ни в коем случае не против, но: у меня болит всё тело, и мы в лазарете. Поэтому прекрати со мной заигрывать, я же всё-таки тоже скучаю по тебе. - Хорошо, понял, не домогаюсь, - Эрвин в очередной раз поднял руки и со всей легкостью заявил: - Давай я тебя покормлю? - Что? Нет, Эрвин, даже не думай. - У тебя всё равно руки трясутся, поэтому я помогу. - Не надо мне помогать, я сам как-нибудь разберусь, - но Эрвин всё ещё был сильнее, поэтому с абсолютной легкостью убрал вцепившиеся в поднос пальцы, переставляя тарелку на тумбу около себя. Леви попытался возмутиться, отползая на другой край кровати, на что мужчина рассмеялся. – Ты мне не нянька, а я тебе… убери от меня свои руки, Смит! - Я тебе сейчас этой ложкой по лбу дам, Аккерман, - нарочно выделил он последнее слово, передразнивая в интонациях. Когда он поднес прибор к чужим губам, Леви смерил его столь красноречивым взглядом, скрещивая руки, что Эрвину пришлось сдерживать пробирающий до ребер смех. Но на попытку Леви не ведется, поэтому мужчина переходит к другой тактике. – Нет, ну могу, конечно, и по-другому. Давай, Леви, за Королеву, за разведотряд, за- Леви громко прыснул со смеху. - Ты серьезно сейчас? - Я хочу за тобой поухаживать и не вижу причин мне отказывать, - пожал плечами мужчина, беря в другую руку тарелку и подсаживаясь ближе. Пусть и недоверчиво, сомневаясь и кривя губы, Леви всё же придвинулся поближе, в конце концов, не маленький ребенок и не беспомощная девица. – Расслабься, Леви. Я же не возмущался, когда тебе приходилось меня с ложки кормить. - Не сравнивай такие вещи, ты был в ужасном состоянии, ты даже стакан не мог удержать. - А ты не можешь удержать ложку, так что просто позволь мне тебя покормить. Очередной вздох сопровождается коротким «ладно», недовольным прищуром глаз и собственными ладонями, что скользят по запястью Эрвина – просто чтобы не выглядеть совсем уж жалко. Влюбленный взгляд он так же старается просто не замечать, специально, чтобы не выдать себя с потрохами и не показать, насколько же ему важно и приятно чужое внимание. В общем-то у них всё хорошо. Я не слышала, чтобы они ссорились, и вроде они даже ведут себя прилично, не привлекая лишнего внимания. Честно, всё еще думаю о том, что на их свадьбе я уже буду с ребенком на руках. И конечно же никаких черных похоронных платьев. Ханджи постучала кончиком кисти по своим губам, пытаясь прикинуть, что бы ещё можно было об этом сказать. Сесть за роспись всей узнанной о титанах информации она не решалась, это наверняка выйдет не на один десяток страниц, потому что узнали они действительно много, по крайней мере, за последние пару дней. И она же до сих пор не составила все отчеты! Осознание этого повергло Ханджи в легкую тоску: ей нравилось описывать все технические моменты, но порою на это уходило слишком много времени, а сидеть по несколько часов за столом уже не было так же удобно и комфортно, постоянно что-то куда-то впивалось, хотелось извернуться, прилечь, иначе говоря – беспокойно вертеться в силу своего нового положения. Размышляя о титанах, она вдруг внезапно вспомнила об Эрене. К слову об отряде нашего дорогого капитана. Последние несколько дней я только и вижу, как Эрен Йегер ходит, витая в облаках, это не плохо, ни в коем случае, но не заметить подобное всегда очень сложно, а из Эрена оно так и прёт – искры в глазах, постоянная улыбка и таинственность. Он чем-то напоминает мне Моблита, даже жутко, но и отчего-то очень радостно за него. Очевидно, кто-то все-таки сумел занять сердце моего дорогого подопечного. Поцелуй за поцелуем, поцелуй за поцелуем. На него сыпется ковер из поцелуев, которыми Грайс покрывает его тело, дорожкой выцеловывает линии мышц на шее, кусает, лижет и вновь целует, целует, целует, лежа между разведенных ног. Пальцы сгибаются так же, как и весь самоконтроль, когда Зик шепчет ему на ухо что-то о времени, тут же зацеловывая раковину, перебираясь на линию челюсти, касаясь скул и в итоге припадая к губам, ведя за собой так, что если бы Эрен сейчас стоял, то он бы непременно упал из-за внезапно подогнувшихся ног. Они неловко сталкиваются зубами, когда Зик касается его языка, Эрена подбрасывает, ему кажется, что он просто захлебнется слюной, если не задохнется от недостатка воздуха в легких. Собственные руки не слушаются, скользят по крепкому телу, пробираются на лопатки, которые двигаются вместе с Зиком, что вновь перебрался на его шею, ладонью лаская чувствительный живот, но не опускаясь ниже, пуская Эрена на грань, но не выводя за неё. Ему хочется вцепиться в эти лопатки, раскрыть как крылья, развести в стороны так же уверенно, как Грайс разводит его ноги, и вцепиться ногтями в горячее мясо, настолько обжигающее, что пот с тела льет рекой, оттого трение между ними такое легкое, такое липкое, что собственные ступни соскальзывают с чужих бедер, что пальцы не слушаются, ломаются, дрожат, вместо царапин оставляя только скользкие разводы. Ему хорошо, ему так, черт возьми, хорошо, что стонами можно было бы спалить целую деревню, так хорошо, так жарко, так ярко, что все тело дрожит, а ведь Зик просто его целует. Целует и беспощадно кусает, явно наслаждаясь тем, как кожа заживает прямо на глазах. - Так и что ты там на завтрак хотел?.. – всхлипывая, лепечет Эрен, уже с трудом вспоминая, как они вообще к этому пришли. – Я неплохо готовлю… - А ты в меню входишь? - Какой дешевый подка-ах... Голова гудит – неважно как, важно то, что Зик его дразнит, не давая желаемого, ведет пальцами вокруг пупка, целуя ложбинки между мышцами живота; ведет по коже, не касаясь чужого возбуждения, широко проводит по внутренней стороне бедра – от паха до колена и обратно, обводя упругие ягодицы. Пальцы только касаются члена, и Эрен не слышит себя и посторонних звуков, слышит только, как кровь бьет в висок и как хрустят позвонки, когда его дугой выгибает в сильных руках, пальцы мнут простыни, пока Грайс сжимает его яйца, поглаживая чувствительное местечко у основания, скользя выше, обхватывая член ладонью – он только искр перед глазами не видит, полностью отдаваясь во власть внезапной прелюдии. - Кто-то там спрашивал меня про безучастность когда-то? - М-м?.. – Эрен непонимающе моргает, старается подстроиться под темп, с которым его ласкает чужая рука. Зик проходится вдоль всего члена, сжимая пальцы у основания так, что Эрен уже с трудом может соображать хоть что-то. Поэтому и не понимает, что мужчина имеет в виду. - Своими ручками поработать не хочешь? - Могу и не ручками… Эрен пошло облизывает губы, наконец понимая, о чем речь. Лишаться удовольствия не хочется, но и послушать, как Грайс стонет от минета, он не откажется ни за что в жизни. Но увы, на его попытку подняться его только придавливают за плечи к постели, не давая изменить положение. Эрен только недовольно куксится и сексуально потягивается, отвлекаясь от столь сладкой пытки, когда Зик перестает двигать кистью. Эрен облизывает пальцы, смотря на Грайса снизу-вверх, исподлобья, посасывая каждый палец по отдельности, дуя губы уткой. И видит, как будит беса внутри мужчины, как зеленый омут отдает малахитовой вязью, от которой самому уже никуда не скрыться, остается только тонуть в мурашках, дрожать всякий раз, когда чужие пальцы надавливают на налитую кровью головку, оттягивают плоть и несильно сжимают, заставляя Эрена глухо застонать. Он сплевывает скопившуюся слюну на ладонь и растирает её по чужому члену, приподнимаясь на подушках. Зик подтягивает его к себе ближе, буквально приподнимает над постелью за бедра и практически закидывает их к себе на плечи, сокращая расстояние. В голове – коктейль из чувств и эмоций, который мужчина и сам не знает, как описать. Любовь, которая расползается по рукам и ногам, бьет в член и голову, гуляя по мозгам приятным совершенством, наслаждением, которое он испытывает при виде чужого доверия – гораздо интимнее всех этих пошлых словечек и ебли. Эрен позволяет уволочь себя в такую простую прелюдию, даёт ласкать себя, призывно раскрывается шире, просит, трется, урчит и мурлычет, подставляется под касания и улыбается. Улыбается так щедро и открыто, что он возбуждает в разы сильнее, чем дешевое порно из журналов и мысли о тех редких пассиях, которым в принципе было не важно, перед кем раздвигать ноги. Зика так ведет от любви к Эрену, оттого, что так томно стонет не просто какой-то мальчик, а именно он: стройный смуглый парень с кронами деревьев в глазах и темными волосами, что так красиво мечутся по подушкам. Именно поэтому его ведет и тогда, когда чужая ладонь ложится на член, сразу проводя по всей длине, обнажая кожу – это делает Эрен, кончиком обводит головку, тянет кожу вниз и неспешно надрачивает, пуская по телу Зика ток, когда на мгновение скользит большим пальцем по очертаниям вен. Это полное блядство – смотреть, как тебе дрочит твой собственный брат, и он будет последним извращенцем, потому что наслаждается этим. Тем, как Эрен поджимает одно колено, свободной рукой ведет от груди, задевая затвердевшие соски, как делает всё, чтобы выглядеть красивее, чтобы понравиться, соблазнить и позволить трахнуть себя хотя бы глазами, раз у них наметилась небольшая взаимная дрочка. Он почти закатывает глаза, видя, как Эрен запрокидывает голову и захлебывается громкими стонами – чужая хватка становится сильнее, ритм жестче, и Зика самого потряхивает, хочется просто прикрыть глаза и отдаться чувствам и умелым движениям руки на собственном члене, но Зик продолжает фотографировать парня глазами, вбирать образы и мелкие жесты вроде закушенной губы или сощуренных от удовольствия глаз. Он оставляет короткий поцелуй на чужой коленке, оглаживает бедро и вдруг срывается на стон, когда Эрен так ярко стягивает нежную кожу, заключая член в кольцо из пальцев, оттягивает выше, посылая дрожь по телу – ему приходится прикусить чужое колено, чтобы совсем уж не застонать в голос, не понимает, что делает больно, потому что Эрен только приподнимает бедра, двигаясь в такт общему ритму. Перед глазами взрываются салюты, распадаются на искры и выводят из тьмы в яркий свет, что пятнами расползается под веками, когда он все же позволяет себе на мгновение прикрыть глаза. Йегер умело двигается, дрочит с оттяжкой, и в какой-то момент это становится трудно. Пара резких движений, провести по яйцам и сжать у основания, выше – и Эрен стонет громко, всхлипывает с каждым разом, впиваясь пальцами в простыни. Ещё раз, глубокий вздох, стоны режут по нутру – он резко вздрагивает, чувствуя, как содрогается под ним парень, изливаясь себе на живот. Зик кончает спустя пару движений рукой, раскрывая рот в немом стоне. Эрен оказывается измазан почти с ног до головы, пара капель попадает на ключицы, стекает в ложбинку между мышцами, и не сказать, что тот выглядит сильно недовольным. Он нежно проводит ладонью по его щеке, подцепляя едва заметные волоски, что щекотали кожу ладоней, медленно моргает и ведет ладонью по животу, смешивая их семя. Зик видит в этом жесте нечто откровенное, будоражащее самые темные углы разума, но, наклоняясь к Эрену, никак не может устоять, чтобы не слизать белесые капли с шеи и не утянуть в поцелуй. Такой же грязный, как и сама попытка смешаться, не кровью – так спермой, всё как Гриша завещал, охуенный он все-таки брат. - Вот тебе и полезный белковый завтрак, - загнано дыша, произносит Эрен, и, стараясь не перепачкать всё ещё сильнее, удобней устраивается на постели. – У тебя такие обалденные руки, я влюблен, - и целует опешившего мужчину в подставленную щеку, Зик по-прежнему нависал над ним, только в этот раз уперев обе руки по разные стороны. – Можешь дать мне какое-нибудь полоте… что? И будь проклят этот истинный «грайсовский взгляд», от которого Эрен всякий раз забывает, как дышать, срываясь на панику. Он, блять, отлично помнит, чем это закончилось в прошлый раз, и даже несмотря на то, что частично научился ему доверять, передергивает его так же, как в первый раз. Именно поэтому, когда Зик только сильнее хмурится, ему кажется, что у него просто начнется истерика – он прокусит руку и убьет Грайса только за то, что тот мотает ему нервы, давая ложные надежды. - Да что не так? Ты… я?.. – Эрен не знает, какие подобрать слова к нечитаемому взгляду Зика, в страхе зажимается, неосознанно прячась от звериных глаз. – Только попробуй меня в таком виде сейчас за дверь вы- - Господи, Эрен, - это оказывается идиотской шуткой. Настолько идиотской, что парень на полном серьезе бьет Грайса под челюсть, не сильно, но достаточно, чтобы тот прикусил язык и потерял всякое желание повторять подобные приколы. Зик только морщится, потирая подбородок, и совершенно искренне смеется, глядя на насупившегося Эрена, в глазах которого таились самые настоящие зародыши злости. – Это же просто шутка, что ты так серьезно всё воспринимаешь. - Слезь с меня, а? - Эрен, ну что ты, - тянет мужчина, начиная покрывать поцелуями чужие щеки. Эрен недовольно отворачивается. – Ну я люблю тебя, прости, хорошо, тупая шутка, очень похожа на твои про Леви. - Тоже мне «шутка», - бурчит Йегер. – Но я тебя тоже люблю. - Ну вот видишь, давай, вставай – будем думать, чем позавтракать. И в общем-то Эрен спокойно позволяет себе флиртовать и сидя за столом вплотную к мужчине, пока позднее утреннее солнце из открытого окна заливает комнату теплым солнечным светом. Размывает очертания предметов, придавая окружению какую-то дымку иллюзорности, едва уловимого сна, через который Эрен смотрит на Грайса, сидя, подогнув под себя одну ногу и устроив голову на чужом плече. Его мужчина красив, гладко выбрит и, не отвлекаясь на пищу, читает какую-то книгу, лишь изредка поднося к губам вилку с овощами. Эрен довольствуется несколькими кусками хлеба и щедро нарезанным для него мясом, сидит в чужой рубашке на мокрое после душа тело, довольствуется чужой заботой и теплом и готов наконец поверить, что нашел то самое, дорогое, важное и ценное. Вторую половинку, с которой он понемногу начинает задумываться о чем-то дальнейшем. Представить только, что когда-то Зик сможет назвать его своей семьей, а Эрен, может, даже возьмет фамилию «Грайс», и конечно же за стенами. У океана, в своем доме, где нет места войне. Эрен Грайс… - Ты чего? – Эрен вздрагивает, выныривая из столь глупых мыслей. Качает головой, прогоняя наваждение, и делает вид, что полностью сосредоточен на поедании пищи. Зик на это только поднимает бровь. – Ты покраснел. - А ты читаешь книгу, сидя за столом со своим молодым, почти голым любовником. - И? - И? – копирует его интонацию Эрен, все так же знакомо щурясь и игриво качая головой. – Мы не виделись почти неделю с того дня, я, может, хочу твоего внимания? Меня как минимум можно обнять, я не кусаюсь. Зик ласково улыбается, не перечит и действительно откладывает книгу, наконец переключая внимание на Эрена. - Ты всегда такой нежный после секса? - Ну-у, не знаю, со всеми по-разному, - он говорит это нарочно, видя, как Зик недовольно кривит губы. Садистская штука, Йегер почти уверен, что однажды это плохо для него обернется, но всё равно продолжает. – С тобой только так… даже знаешь, ты единственный, с кем я вот так остаюсь на ночь, завтракаю, болтаю. Я никогда так не влюблялся, я уже говорил, с тобой всё по-другому, мне с тобой очень хорошо, надеюсь, и тебе тоже. Вместо слов Зик просто обнимает его, как Эрен и просил, целомудренно целует в темечко и так нежно произносит, что Йегер прямо сейчас был бы готов рассыпаться в любви: - Чудо ты мое. - Ну что ты делаешь, - смущенно лепечет Эрен. – Я вообще-то повозмущаться хотел, а не краснеть ещё сильнее. Так или иначе, если я буду здесь что-то писать, то это будут максимум сплетни, которые я не собираю и не горю желанием распространять. Мне вообще нет дела до всего этого, а выписывать сюда все свои чувства я пока просто не готова. Слишком трудно даже толком их понять, что уж говорить о том, чтобы их описывать? Любить больно и страшно, и пойти на это ещё раз я никогда не решусь – мне этого достаточно, а уж с остальным я как-нибудь разберусь. Может, наш с тобой ребенок никогда тебя так и не увидит, Моблит, но будь уверен – у него будут замечательные дяди, которые точно так же, как и ты, никогда не дадут его в обиду. Я всё ещё люблю тебя и надеюсь, что где бы ты ни был, но у тебя всё в порядке. Навеки твоя, Ханджи Зое.

***

- Ты так ни разу и не сказал, кто этот человек, - Жан сразу же узнает голос Микасы, когда заходит в столовую. С кухни слышна какая-то возня и чье-то недовольное пыхтение, звон - судя по всему, кто-то не очень удачно пытался прокипятить чайник. И, конечно, вопреки всему его желанию увидеть там кого угодно, кроме Эрена – видит он именно Йегера, что с небывалым усердием пытается вытереть со стола и пола кипяток, обжигая свои пальцы. Внимание на него обращают не сразу, но Микаса всё равно здоровается, скудно кивая головой. – Привет, Жан. - Привет… Сама Микаса в процессе уборки никак не участвовала, сидя на табуретке за высоким столом. Поднос перед ней был заставлен двумя пустыми чашками, и чайничек, воду из которого Йегер, очевидно, умудрился разлить, был предназначен именно для того, чтобы в итоге оказаться на этом же самом подносе. Две чашки, чай – выглядит как красивая сказка о том, что он мог бы пригласить её на чай, и у Микасы не осталось бы тогда никаких причин для отказа. Даже игнорируя присутствие Эрена, который, судя по одежде, уже давно собирался покинуть корпус, но в силу обстоятельств оказался сейчас здесь, в туфлях и на корточках ползая по полу с тряпкой; Эрену, в свою очередь, на него так же плевать, возможно, даже сильнее, чем Кирштайну, ибо на его появление не реагируют даже коротким взглядом. - Куда-то собрался? – спрашивает его Микаса, и Жан чувствует собственную неловкость, когда думает, как бы соврать, чтобы удержать чужое внимание, но в итоге всё равно говорит, как есть. - Собирался к матери зайти, проверить, как она. В последнее время жалуется, что я ей совсем не пишу, вот и решил. - Передавай ей от меня привет, - гадко улыбаясь, произнес Йегер, поднимаясь обратно на ноги. Тряпка оказалась скинутой в ближайшее ведро, чайник – на своём изначальном месте. Жан честно старается не обращать внимание на то, как Эрен слегка приобнимает Микасу за плечи, держа ладони кверху, дабы не оставить мокрых пятен на одежде. Наклоняется к ней, и девушка по-доброму улыбается, благодарно кивая. – Я ненадолго, ладно? Туда и обратно, а потом вернусь, и мы придумаем, чем заняться. - Хорошо, осторожнее только. - Это ты осторожнее, я бы на твоем месте вообще не ходил. И вообще, когда это вы стали с ним ладить? - «С ним»? – внезапно ревностно спрашивает Жан, и видит бог, как же сильно в этот момент он захотел откусить себе язык. Эрен смотрит на него с насмешкой, Микаса и вовсе только вздыхает, словно всё происходящее только кажется таким странным, а на деле - ничего подобного. – То есть, - прочищает горло парень. – С кем именно, если не секрет? - А тебя это касается, Кирштайн? - А я вроде и не тебя спрашивал, придурок. - Успокойтесь оба, - Микаса с легкостью берет тяжелый поднос, будто тот ничего не весит, и осуждающе смотрит на Эрена, который уже готовится вставить очередную колкость. В нем и раньше сучести было хоть отбавляй, а сейчас ему и вовсе словно развязали руки и язык в придачу, ей начинало всё чаще казаться, что однажды Эрен просто договорится и получит по роже. Может, даже и от неё. – Мне хватает и того, что капитан хотя бы не оказывает на меня дурного влияния. И это камень явно не в его огород. - Что вы сговорились? Никто на меня дурного влияния не оказывает, подумаешь, - он нервно почесал за ухом, и до Жана только сейчас дошло, что именно сказал Эрен. – Что глаза выпучил, морда лошадиная? - «Капитан»? Его удивлению не было предела, он всякое ожидал услышать, но никак не то, что этим «кем-то», с кем Микаса начала ладить, окажется именно Леви. Речь же именно о капитане Леви, он ведь ничего не путает? Чай, поднос – будь Жан проклят, если он ошибся. Аккерман на его слова никак не реагирует, лишь неопределенно машет рукой и бросает им обоим что-то на прощание, скрываясь в коридоре, что вел к лазарету. Ну точно, не Ханджи же… неприятные мысли заполнили его голову, об этом даже не хотелось задумываться и на секунду, вряд ли между капитаном и Микасой может быть хоть что-то, но а вдруг?.. И Эрен явно подмечает его эмоции, раз решает ретироваться так же стремительно, обратно раскатывая рукава рубашки. Он задумчиво окинул Йегера взглядом – тот при всем параде, не хватает только пиджака с боло; по-идиотски смотрится в свое отражение на кастрюле, поправляет волосы и воротник - так нелепо видеть Эрена таким затейливым, что Жан даже не находит слов, чтобы подколоть его. Выйди ты в таком прикиде ещё неделю назад, то непременно спарился бы, оставшись лежать на сыром камне, но после проливных дождей, что шли почти несколько дней, на улице наконец-то появилось, чем дышать, стало гораздо свежее, и стены перестали напоминать какой-то парник. В корпусе всё так же, сегодня общий выходной, наконец-то кончились все наряды, и целые сутки можно было посвятить чему угодно, хочешь пить? Пей. Гуляй, кути, спи или, смотря на Эрена, наряжайся как клоун и иди на свидание. Жан до сих пор помнит, как неделю назад Йегер приперся настолько окрыленный и радостный, что даже командор на него косо смотрел, назначая наряды вне очереди – он не реагировал на подколы, грубые шутки и нарочные попытки задеть, словно оброс толстой кожей, и теперь никто не мог её пробить. Даже Микаса смотрела на него с подозрением, а это о многом должно говорить. Вот только Микаса и сама с Леви чаевничает, что вообще не так с этим Аккер-Йегер семейством? - Ты здесь так и будешь стоять или, может, свалишь наконец? - Между ними что-то есть? – имея в виду капитана и Микасу, произносит Кирштайн. – Они… И Эрен ведь, сука, знает. Знает, но всё равно пожимает плечами и невинно хлопает глазами, разворачиваясь на пятках. Салютует и таким четким, заговорщицким тоном произносит: - Кто знает… Она едва не роняет поднос и всё, что на нем находится, когда сталкивается со вдруг вышедшим из дверей командором. У того в руках такой же поднос, и, возможно, Микаса всё опрокинула и побила бы к чертям собачьим, если бы другой рукой мужчина не помог ей восстановить равновесие, удерживая на месте. Она окинула мимолётным взглядом чужой предмет и про себя усмехнулась: не одна она ходит к капитану и скрашивает его одиночество, и почему-то этот факт заставил её улыбнуться, внутренне, конечно, она бы вряд ли позволила себе такую дерзость при командоре, что и так смотрел на неё весьма многозначительно, но никак не комментировал её поднос. Она понимает, то или нет – но понимает, поэтому ничего и не говорит, просто отходя в сторону. В таком молчании они и расходятся, неловком, но звучащем гораздо громче, чем любые слова. Дверь за её спиной захлопывается совсем тихонько. И ей лестно и так неловко одновременно, что они с капитаном по-глупому улыбаются друг другу. Она, с подносом, чашками и чаем, стоит в дверях, откуда только что вышел командор, и он – что мнет красные губы, поправляя спадающую на глаза челку. - Я принесла вам чай, - она видит гораздо больше, чем Леви позволяет ей увидеть, но не говорит об этом и слова, присаживаясь на стоящий здесь табурет. – Всё хотела вас поблагодарить за тот случай, но никак не могла найти времени для этого… простите, если я помешала. Последнюю фразу она говорит как бы в пустоту. Капитан в ответ на её слова только машет рукой. - Всё в порядке, не за что меня благодарить, - и смотрит на поднос, что она приволокла вместе с собой. – Я так понимаю, ты пришла обсудить то, о чем мы договаривались. - По большей мере просто решила составить вам компанию, но и обсудить тоже, если вы в состоянии. - Я в состоянии, не надо вот этого, - с определенным раздражением отозвался капитан и, подтянув все тело к изголовью кровати, болезненно зажмурился, кладя руку на правую сторону ребер. – Как минимум разговаривать… - Это, конечно, не дорогой чай, но зверобой хорошо обезболивает, по себе знаю – при переломе ребер хотя бы не так трудно дышать, - она разливает чай по кружкам под хмурым взглядом мужчины, тот косится совсем болезненно, но чашку из рук все же принимает, обхватывая двумя ладонями сразу, совсем не так, как прежде – за края. Микаса чувствует чужую неловкость и на мгновение прикусывает щеку, когда собирается было успокоить. Они сейчас всё те же капитан и подчиненный или у них намечается более-менее светская беседа? Во всяком случае, она плюет на это точно так же, как и в тот раз, в столовой. – Расслабьтесь, я знаю, что это трудно. И если он скажет следить за языком, то так и быть, она нарочно будет добавлять «капитан Леви» в каждое предложение. Однако негатива за фразой не следует, Аккерман кивает и делает небольшой глоток, удовлетворённо улыбаясь. - Молодец, - конечно она «молодец», и ей эти слова приятны. Она не глупая, она прекрасно знает, какой температуры должен быть чай и как правильно его заваривать, и то, что такой же ценитель, как и она, говорит ей об этом, заставляет её невольно расправиться в плечах. - Сама заваривала? - Конечно. Оно немного горчит, но если бы я залила всё совсем кипятком, пить бы это было невозможно, так что – спасибо моим сломанным когда-то ребрам, иначе бы я никогда не научилась. - Да уж, ломать ребра, это, пожалуй… - Леви в очередной раз морщится, когда тянется, чтобы поставить чашку на поднос. Микаса смекает, переставляет чайник на тумбу и деревянный предмет кладет капитану поверх одеяла. – …самая неприятная травма. Спасибо, - просто ответил капитан. Он поставил чашку на поднос и благодарно посмотрел на Микасу. - Вы часто ломали ребра? - Пару раз бывало, в основном из-за того, что я подставлялся или сбоил привод. Падал с высоты, бился о здания, теперь и вот это. - Это… такое жуткое ощущение, на самом деле… - она вдруг вспомнила, что чувствовала в тот момент, когда оказалась сжатой в кулаке Бронированного. Её охватил мрак, а тогда – только страх, страх, что она так и не вытащила Эрена, что если она сейчас погибнет, то ничего уже не изменится. – Такая беспомощность, бессилие, когда никак не можешь повлиять. Каждый раз, когда вспоминаю – жутко. Как в тисках, никуда не деться. - Микаса, всё в порядке. - Да. Да, я знаю, просто воспоминания об этом всегда… тревожат меня, не знаю, просто страшно об этом даже вспоминать. Простите, если я много болтаю, мы можем сразу перейти к тому, что вы спрашивали. - Честно? Я не против немного поболтать, - признался мужчина, несколько скривившись, и тогда она наконец-то расслабилась. Всё в порядке – её не гонят и готовы слушать, в последнее время она это ценила куда сильнее, чем за всё время «до». – Сидеть сутками в четырех стенах все-таки прилично давит на мозги. - Да, я понимаю. - Как ты сама? В прошлый раз ты была не в самом лучшем расположении духа. - Не знаю даже, - она крепче стискивает чашку в руках, скользя взглядом по контурам блюдца, что лежало на её коленях. – Иногда меня мучают кошмары, всегда один и тот же сюжет – как Эрен уходит, и мы с Армином просто остаемся рыдать, и он такой мокрый, словно из-под дождя вышел. Капитан Ханджи говорила, что когда мертвый человек снится мокрым, то это значит, что о нем очень сильно плачут, - в глазах защипало от слез. Микаса старается держаться, в конце концов, рано или поздно ей придется это просто принять, но до того момента ещё так много времени. Старается не реагировать на то, с какой нежностью и пониманием на неё смотрит капитан. Так по-отцовски ощущается его перетянутая бинтами рука на собственном плече, и ей становится значительно легче. Она вдруг радостно улыбается, смахивая влагу с ресниц. – Эрен наконец-то рассказал мне, что, кажется, «встретил любовь всей своей жизни». - Ну вот и всё, теперь на него повлиять не смогу даже я, - с улыбкой ответил капитан. - А ты переживала. - Я думала, что у него неприятности, это действительно не давало мне покоя, но сейчас он будто даже… счастлив? Не понимаю, как ему это удается, но похоже, что это так – он такой радостный, так много улыбается, я очень давно его таким не видела, прям даже какая-то детская ностальгия. - Вы давно с ним знакомы? - С самого детства, можно сказать, что он мне как брат, даже, наверное, без «как». - Я думал, что вы- - Многие так думают. Мы ведь не сильно распространяемся об этом. - Точно. На мгновение повисло неловкое молчание, Леви продолжал пить чай, в то время как она и вовсе забыла о своей чашке, мечась между застрявшим в голове вопросом и военным этикетом, который исключал подобную фамильярность и даже пресекал на корню – офицеры могут дать тебе в нос, попасть под трибунал, но бить в ответ ты права, конечно же, не имеешь. Поэтому, решает Микаса, она просто вовремя закроет лицо и съедет с темы, если почувствует опасность. - Ну, то же самое можно сказать о вас и Петре. Удара не следует. Леви не понимает, при чем тут Петра, и он чувствует только, как всё внутри зажгло от упоминания Рал. Сколько он о ней уже ничего не слышал, после того, как они вернулись с той вылазки, он до сих пор ощущал раздирающий его стыд перед отцом девушки, помня, как тот пытался польстить, но всё же уберечь дочь от возможной гибели, прося приглядывать за ней. Воспоминания о том летнем зное и пекле, что стояло над трупами в лесу, до сих пор били по голове как в первый раз. Когда он нашел весь свой отряд перебитым. Все их нашивки он до сих пор хранит в ящике комнаты, периодически даже решаясь брать их в руки. Были бы его ребята похоронены здесь, он бы беспрестанно носил им цветы на кладбище, без конца прокручивая тот день перед глазами. - Петре? – его голос отдает нервной дрожью, но Микаса будто нарочно этого не замечает. – Причем тут Петра? Она пожимает плечами. - Я её почти не знала, но ходили такие же слухи, что между вами роман. - Что? – удивился Аккерман, от напряжения даже неловко стуча чашкой по дереву. Он всегда старался избегать разговоров о тех погибших товарищах, а тут прямо… с места в карьер. - Нет. Нет, это… - он запнулся на секунду, понимая, что все эти слухи имели место быть по определенным причинам, вот только он никогда об этом не задумывался. - Петра была влюблена в Оруо, это у них был роман, а не у нас. Леви помнит Петру, ту самую внимательную и ко всем добрую девушку. Знакомство с ней в одно время стало подобием спасательного якоря, она не старалась лезть в чужие дела, но никогда и не показывала свою безучастность, искренне пытаясь поддержать диалог или просто добрым словом в трудную минуту. Она владела острым чувством такта, была чуткой и умела расположить к себе людей, одновременно с тем, Петра была опытным солдатом, и, выбирая её в свой отряд, он тогда не сомневался ни на секунду, прекрасно зная о её способностях и навыках. В его отряде она всегда занимала важную роль, то же самое было и с её ролью в его жизни. Они с Оруо очень компактно вошли в его бытие, опоясали так, что просто не содрать с себя. И пускай были моменты, когда это нехило раздражало, в голове у него и мысли никогда не возникало убрать хоть кого-то из них. Петра знала, как его разговорить, умела и пользовалась своим обаянием, помогая коротать бессонные ночи, совершенно искренне плакала над умершими и показывая ему однажды помолвочное кольцо – он радовался за неё и её счастье, обнял, поздравил... Чтобы похоронить её и её будущего супруга на следующий же день. Он как проклятый сновал в тот день по кабинету Эрвина, тер шею, сдавливая под подбородком, и с паникой в глазах мечтал избавиться от чувства, как петля стягивает шею, которую он сам же на себя чуть не накинул. Поэтому единственное, что вызывают у него в душе слова Микасы – это лишь горечь и тоскливое, ноющее под ребрами чувство потери, вины за то, что так произошло. - Простите, - сконфуженно произносит Микаса. – Возможно, мне не стоило этого говорить. - Собираешь сплетни, значит? - Просто слышу то, что говорят все вокруг, но я стараюсь не лезть не в своё дело, так что можете не беспокоиться. Что ж, наверное, стоит уже перейти к основной сути диалога? Признаться, я знаю не так уж и много, чтобы вам это что-то дало, но, может какие-то факты и будут иметь для вас значение, - она начала не совсем издалека, сначала речь зашла о том, кто такие Аккерманы, и что когда-то они подвергались гонениям и репрессиям со стороны королевской семьи, но позже этот гнет прекратился, а самих Аккерманов же, в свою очередь, осталось совсем немного. Она смогла вспомнить только некоторых из тех, о ком рассказывал когда-то её отец, но, насколько ей было известно, все эти люди уже мертвы. То же касается и Кенни Аккермана. - Ты слышала о нем раньше? - Совсем немного, я просто слышала, что кто-то из семьи разыскивал других оставшихся Аккерманов. Он смог узнать, где мы живем, но, кажется, попыток найти нас предпринимать так и не стал. - Да, ему явно было не до этого. - Аккерманы, насколько я знаю, обладают какой-то очень… большой силой, которая открывается нам в моменты «пробуждения», - она выделила это слово кавычками, сгибая тонкие пальцы, и подсела чуть ближе, чтобы было удобнее опираться на тумбу. Леви повернулся к ней всем корпусом, перекладывая подушку к себе на колени и облокачиваясь локтем на деревянное изголовье. Чай был допит, кружки убраны, неловкость, которая поначалу витала между ними в воздухе, испарилась, в кои-то веки они просто беседовали, а не пытались перебить друг друга. – Я не уверена, как ещё это можно назвать, но сколько помню, все эти моменты были для меня чем-то вроде моральной травмы, каким-то сильным потрясением, что и позволяло мне быть сильнее других. - И тогда, на крыше в Шиганшине? – Леви уже понял, о каких именно моментах идёт речь. Микаса на его слова только отвела взгляд, всматриваясь в пейзаж за окном, ей, возможно, всё это стало понятно гораздо раньше, чем ему. - Как и вы. Но это произошло не только потому, что я хотела защитить Эрена. Абсолютно не поэтому. Вы ведь тоже это почувствовали тогда? Когда перед глазами будто пелена, и всё, что есть в голове, это инстинкт защитить. Если кто-то бросится на командора с ножом, думаю, вы это ощутите в полной мере. - А ты видишь дальше своего носа, я так посмотрю, - беззлобно проговорил Леви, так же провожая взглядом снующих за окном людей, редких сержантов, что в свой единственный выходной тренировались на поле, а не отдыхали в постели. – Я думал, что мне придется убить тебя, когда ты на меня напрыгнула. - Я думала точно так же, это сложно контролировать, оно просто бьет в голову в один момент, и ты уже не понимаешь, как оказываешься сверху и прижимаешь лезвие к чужому горлу. Я делала всё это, даже не задумываясь. - Капитан Ханджи! – заорал кто-то со спины. Зое тут же обернулась и чуть не столкнулась лбами с девочкой из своего отряда, что вместе с ней составляла отчеты по двум последним исследовательским операциям. В глазах той стояла паника, она, запыхавшаяся и едва способная нормально говорить, оперлась на плечи Ханджи, что аккуратно придержала её за локти. – Там! - Что такое? - Главкомандующий!.. Закклай!.. – по словам пролепетала девушка, часто и глубоко дыша. – Он зол и ищет командора и капитана Леви! Я не знаю, где командор, а капитан Леви- - Так, спокойно, дыши. Где он? - На первом этаже, осматривает архив! - Архив? Зачем ему архив? Ладно, отведи его пока в лазарет, а я поищу Эрвина, то есть командора. - Есть! В пару шагов девушка уже оказалась на лестнице, едва не спотыкаясь о ступеньки. Ханджи дрожащими руками собрала волосы на макушке, пытаясь хотя бы примерно прикинуть, где может быть Эрвин – общий выходной, он может быть как в корпусе, так и вовсе у себя дома, до которого Ханджи только на лошади и скакать. Почему Дариус зол? Почему он вообще прибыл сюда лично, без уведомительных писем и пояснений, да ещё и в выходной? Если бы это была проверка, то он бы прибыл завтра, если бы это было нарушение устава или нечто, выходящее за пределы их обязанностей… Да это даже не вяжется с исследованиями титанов, они нигде не налажали, чтобы к ним лично заявлялось верховное командование! В чем тогда дело? Дверь в кабинет не поддается – Эрвина там нет, а значит, он точно не на втором этаже. Может, тогда в лазарете? Он почти постоянно туда заявляется, но если она прибежит, и Смита там не окажется, то что тогда? Черт, они же как капитаны всегда должны знать, где находится командор, так почему именно сегодня и именно сейчас она понимает, что совершенно не спрашивала Эрвина о его планах на день! Она успокаивается только когда внизу живота начинает знакомо тянуть, вот уж тоже – проблема. Подумаешь, может, Катрин ошиблась, и на самом деле Закклай в отличном настроении, а та просто перепугалась и… нет-нет-нет! Ханджи, чего она испугалась? Она титанам едва не в рот заглядывает, если она говорит, что Закклай зол, и говорит об этом в полнейшем ужасе – значит, так оно и есть! Открывая очередную дверь она больно бьется носом о так неудачно выставленную вешалку, тут же хватается за него, чувствуя привкус крови на губах, и почти радостно смеется, когда видит обалдевшего Эрвина с сигаретой в зубах. Хочет заорать и просто прибить его сейчас же – они подняли на уши добрую часть корпуса, а он тут раскуривается, и, в общем, нет на это времени. - Идём! – она выхватывает сигарету, выкидывая её в ближайшее помойное ведро, и тянет Эрвина под руку прочь. – Тебя ищет Закклай, и он, судя по всему, очень зол, так что потрудись ему объяснить, что мы ещё заслуживаем право на существование, договорились?! - Что? Закклай?! – он, видимо, очень озадачен, раз его кустистые брови образуют такую явную складку. Ханджи болезненно морщится от того, как начинает болеть голова и к низу тянет всё сильнее. – Что с тобой? Почему мне не сообщили, что он приедет? - Потому что никто, видимо, не знал, и главнокомандующий решил устроить нам небольшой сюрприз! Есть варианты, за что вместо того, чтобы вызвать тебя на ковер – ковер приехал сам? - У нас всё отлично, никаких пузырей, эксперименты дают свои плоды, твои разработки были им высоко оценены. В армии порядок, кризиса нет, следующая экспедиции ещё не скоро, - начал перечислять различные варианты Эрвин, заворачивая вместе с Зое за угол и оказываясь прямо на лестнице, быстро сбегая вниз. – Куда? - В лазарет. - В лазарет? - Он хочет видеть тебя и Леви, причем только вас. - Ханджи, стой, - они останавливаются у входа в архив, что вдруг оказывается открытым, и Ханджи смотрит на это широко раскрытыми глазами, в то время, как до Эрвина, похоже, доходит истинная причина визита. В следующий момент он уже просто срывается с места, и Зое за ним остается только поспевать, прикрывая нос ладонью. – У нас большие, блять, проблемы! - Ты можешь объяснить? - Отлично, - доносится до их слуха скупая интонация, с которой Дариус встретил вмиг выросших в дверном проеме растрёпанного командора и истекающего кровью старшего капитана. Леви видит, как мужчина сухо поджимает губы, сдерживая свой гнев. Он любезно указывает стоящей около его кровати девушке на выход. – Можете быть свободны. - Есть, верховный главнокомандующий Закклай! - Ханджи – вы тоже. Мне нужны только командор Эрвин и капитан Леви. - Я-а… Зое беспомощно смотрит сначала на застывшего Леви, что медленно покачал головой, «не спорь», - можно было прочитать по губам. - Это приказ, капитан, - с нажимом проговорил Дариус. Ханджи не соврет, от этого тона у неё пробежали мурашки по спине, она понимала, что имел в виду Эрвин, и оставлять этих двоих наедине с такой серьезной проблемой как Закклай абсолютно не хотела, но вот главнокомандующий был противоположного мнения, он в очередной раз указал на дверь, но в этот раз не сводил с неё взгляда. Зое спиной почувствовала, как напрягся Эрвин. - Пойдите, приведите себя в порядок. - Да, сэр. Я вас поняла. «Прости», - шепчет она одними губами, когда оборачивается к Смиту лицом. Тот бросает на неё быстрый взгляд и кивает. Он разберется, не глупый же – по-любому что-то да придумает, это же Эрвин, правильно, Ханджи?.. - Закрой дверь, Эрвин. Последнее, что Ханджи слышит в тот момент – это щелчок замка и то, как вместе с дверью захлопывается её сердце. Ей вдруг становится так страшно, что она может только бесшумно осесть на пол и впитывать в себя каждый шорох за дверью и просто молиться, чтобы всё было хорошо. Если они потеряют хоть кого-то из них – это будет концом всего. - Садись, Эрвин, в ногах правды нет. - Главнокомандующий Закклай, - Эрвин собирается было отдать честь, но Дариус только отмахивается, дожидаясь, когда Смит с его разрешения присядет около кровати Леви, которому явно было довольно херово, судя по тому, как Аккерман держался за перетянутую бинтами грудную клетку. Эрвин чуть не потянулся, чтобы взять его за руку, но вовремя себя одернул. – Могу я узнать цель вашего визита? - Да, конечно. Леви, - обратился он к младшему капитану. – Вы с кем-то поженились, могу вас поздравить? – и Леви открывает рот, дабы попытаться отвести от себя подозрения, но ему так и не дают произнести и слова. – Или, может, вы сами всё расскажете? - Что вы имеете в виду, сэр? - Что я имею в виду? – повторяет он этот вопрос. Закклай выглядит так, будто только что вернулся с войны – мешки под глазами выдают отсутствие нормального сна в его жизни с потрохами, практически вопят о бесконечной усталости, которая сейчас, видимо, материализовалась в бурную обжигающую ярость, во взгляд, которым можно забивать гвозди им же в гробы. Они оба видят, как ему трудно сдерживать себя, и всё вроде бы ясно как день, но открыть рот никто из них так и не решается, поэтому Дариус продолжает, выдергивая из кармана шинели белоснежные конверты. – Это - вы, двое, как мне объясните? Он швыряет их прямо на постель. У Леви трясутся руки, когда он берет один из двух, пытается успокоиться, унять эту сраную дрожь, просто потому что вкупе со всем, что происходит, это выглядит не просто жалко, а компрометирующим ровно настолько, что он невольно надрывает конверт, когда пытается вынуть его содержимое. С первых же строк его окунает сначала в жар, а затем в нестерпимый холод, единственное, что помогает ему унять дрожь, это сложить руки на колени, отстраняя от себя своё же письмо, что он когда-то написал Смиту. Эрвин своё письмо читает с непроницаемым выражением лица, но внутри него точно прогремел какой-то взрыв, всё, что он только смог расставить по полочкам, вдруг обрушилось вниз, скатилось в одну общую кучу и загорелось синим пламенем, вселяя в подрагивающие кончики пальцев ужас. Ужас, с которым он читает собственное письмо, где в красках описывает, как и то, насколько он будет любить Леви, когда вернется. Постыдно, грязно, одна только мысль в голове – кто. Кто, блять, отправил эти письма Закклаю? Убьет, сразу после того, как его выпрут – найдет и убьёт. Эрвин смотрит на Леви, который и вовсе не может поднять глаз ни на него, ни на главнокомандующего, он чувствует его страх, как бешено бьется чужое сердце и как все адекватные чувства хоронятся под гнетом осуждения, паники, неконтролируемой паники, от который Аккермана трясет совсем как в первые дни. Он ведь понимает, что, что бы они ни сказали – их это никак не оправдает, они попали, это конец. - Знаете, что я сейчас с вами должен сделать? Отправить вас собирать свои вещи и отослать к чертовой матери отсюда, - Закллай режет. Берет, рвет и режет прямо по живому, обнажая все те самые страхи, которые преследовали их ещё в начале этих отношений. - Ну что, командор, может, хоть как-то потрудитесь объяснить? – и если до этого момента у них была ещё какая-то, хотя бы призрачная надежда оправдаться, то после того, как Закклай бьет кулаком по стоящему около двери столику, всякие шансы и надежды разбиваются вместе с вазой, которая рассыпается осколками по каменному полу. - Что за бардак у тебя тут творится, Эрвин?! Оба капитана в хрен пойми каком состоянии! Один в бинтах, другая в крови, офицеры не знают, где командор, а твоё недавнее появление на вечере?! Эрвин выслушивает все эти нотации, не моргнув и глазом, Леви видит, как ему стыдно, как поджимаются чужие губы и насколько ему неприятно всё это слышать. - Почему мне твои новоиспеченные кадеты шлют на тебя жалобы за превышение полномочий? Какие к чертовой матери прогулы от рядовых?! Ты, мать твою, совсем потерялся уже, что ли?! Почему я смотрю в твой отчет, - который Дариус как раз берет с той самой тумбы. – И вижу сплошные косяки?! Леви – сколько ты выдал отгулов Эрену Йегеру? - Около… пяти. - Семь. Семь чертовых отгулов из четырех возможных. Вы оба совсем уже рехнулись?! Ещё и… это! – жестом он описывает сидящих перед ним солдат, смотрит, глазами сжирает, лезет под кожу с желанием просто содрать с них лица, прибить и заставить сожрать все эти бумаги, чтобы в голове наконец-то закликало, чтобы как маленьких котят носом в лужу макнуть, чтобы, блять, дошло, что эти двое натворили. – Почему я получаю анонимное письмо и вижу там не благодарственное, а вот это?! Почему я тебя, Эрвин, взрослого мужика, должен как мальчишку стоять и распекать перед… твоим капитаном? Любовником? Отлично, постыдись! Потому что я, с сегодняшнего дня, должен снять с тебя все полномочия командора. - Нет!.. - Леви и сам не слышит, как проговаривает эти слова, в горле стоит ком. Дариус смотрит на него выразительно, убийственно, но Аккермана это не трогает, и он, прочистив горло, говорит прямо. – Давайте лучше я сдам все свои полномочия.