Смотреть на Микасу с тарелкой еды кажется ему невыносимым. Он отворачивается, складывает голову на коленях и обнимает себя, надеясь, что все происходящее вокруг просто схлопнется в одно мгновение и перестанет доставлять ему дискомфорт. Что пропадет этот ком из горла и дышать станет хотя бы на одну десятую полегче, что тошнота уйдет, и он не будет чувствовать себя так паршиво. Но это ощущение не покидало его уже несколько часов и даже только усилилось, оно давило на него огромным камнем, угрожая размозжить, с хлюпаньем размазать его по асфальту, и он был бы не против, только бы это гнетущее чувство глубоко внутри - наконец-то пропало. Ему бы не разрыдаться опять и не начать грозиться все бросить к чертям, ему бы не сорваться вновь, чтобы сломя голову понестись к человеку, которого он уже успел во всем обвинить и с десяток раз простить. Ему бы унять это невыносимо горькое и тревожное чувство внутри, которое и заставляет его так сжиматься, опускать голову, обнимать себя руками и до боли щурить глаза - ему кажется, что волнение выжигает его изнутри.
Микаса без слов просто присаживается рядом. Она долго смотрит на него, прежде чем обнять за плечи и утянуть на себя, заставляя его облокотиться. Она не знала, но наверняка догадывалась - ему не нужно было даже спрашивать, чтобы подтвердить это. Микаса знала его лучше всех, читала его как открытую книгу и никогда не ошибалась, но ему бы хотелось, чтобы в этот раз она оказалась неправа. Чтобы её, как и его догадки, домыслы, оказались просто ничтожны перед настоящей правдой, чтобы все это было лишь накручиванием, идиотской навязчивой мыслью, которая лишила его спокойствия, от которой тошнит, от которой хочется разгрызть себе руки вовсе не из-за злости, а из-за собственного бессилия.
Он ведь никогда не переживал об этом, даже задумываться не хотел, да и не стал бы, если бы обстоятельства так сошлись. Как говорил Жан: их раны после предательства Райнера и Бертольда оказались настолько глубокими, что ни лекари, ни сила титанов не избавят их от этих шрамов, что они могут и дальше делать вид, будто ничего не случилось, но тем самым они лишь будут игнорировать известный факт - их предали те, кого они считали не просто товарищами, это были их друзья, близкие, которым они могли доверить самое сокровенное. И была ли его вина в том, что он не задумался об этом раньше? Мог ли его вообще кто-либо в этом винить? Мог ли он винить себя? В том, что не мог поверить в ложь человека, в которого влюбился. Кто вообще захочет о таком думать? Но ведь он же солдат! А с другой стороны, думать - это о Гарнизоне.
Он просто жалок.
С чего он вообще решил, что Зик к этому причастен? В стенах так много людей, с чего он взял, что среди всех не нашлось того, чей почерк оказался бы настолько похож? Ведь в мире сотни тысяч людей, которые подчеркивают нижнюю часть «Z», ещё больше тех, кто обрывает линии букв резкой чертой. Должно быть, после того, что сделал его отец, он уже был готов поверить и допустить что угодно, он просто не мог позволить себе не сомневаться. После того, что сделала та чертова троица. У него было так много вопросов, огромный пузырь, что раздувался и давил на органы, спирая дыхание, который ему безумно хочется лопнуть, но под рукой как назло не оказывается даже подобия иголки. Единственная - находится там, наверняка сейчас спит или курит свои дорогущие сигареты, глубокомысленно глядя в окно.
Он чувствует, как его несет еще больше, когда Микаса приглаживает его растрепавшиеся волосы, когда она совсем знакомым жестом успокаивает его, касается губами его темечка. Ему больно от одной только мысли, что все это время он мог ходить рядом с заряженной бомбой, готовой сдетонировать в любой момент. Если его подозрения верны… то он все это время просто играл со смертью? Так почему же тогда он не испытывает злости? Почему он ощущает настолько сильный страх и обиду, что хватило бы всему миру, чтобы захлебнуться, утопить стены в его огромной печали, потому что этот сраный камень, что Грайс благодушно скинул ему на душу своими сраными записками, признаниями, и!..
- Что это? - от выплеска очередной порции боли его отвлекает Микаса, что тянется за его спину. И Йегер громко вздыхает, отстраняется, вытирая намокшие ресницы, и старается абстрагироваться от прикосновений девушки. Сейчас ему не хочется какой-либо ласки, хочется, чтобы все отвалили и просто оставили его в покое.
- Любовные письма, - он утрирует, потому что нихера это не любовные письма, это выдавленная через жалость сопливая чушь, которую он, идиот, воспринял за наивысший знак любви. - Ты что-то хотела?
Микаса поджимает губы, когда он достаточно грубо отпихивает её руку, не давая к себе прикоснуться, и она садится ровно, смыкая ладони на коленях.
- Я не видела тебя за ужином, подумала, что ты наверняка будешь где-то здесь и выпросила у Капитана дежурство, чтобы принести тебе поесть.
- Кажется, я начинаю действовать ему на нервы.
- А когда-то было иначе? - её попытка пошутить воспринимается им в штыки: он смотрит на неё не то с болью, не то со злостью, сжимаясь еще сильнее. Он походит на озлобленное животное, которому только протяни руку, и он её откусит, Эрен так и делает - ведет себя грубо и бестактно, отталкивает её ладонь и угрожающе хмурится, сжимая кулаки, того гляди и губу прокусит, лишь бы все от него отстали. И он представить не может, как ей больно, когда в родном взгляде она натыкается на такие знакомые агрессию и грубость, а ведь еще недавно ей казалось, что у них все наладилось. - Так и… все-таки, что это за записки? Это от твоего Грайса, да?
И надеясь, что хотя бы мысли о нем вызовут в Эрене какую-то мягкость, она внезапно опешивает, потому что оказывается чересчур права. Вся злоба Эрена сходит на нет в одно мгновение: его лицо расслабляется, поднимая темные брови, веки тяжелеют, как если бы за ними скопилась режущая влага. Эрен едва не плачет, он сидит перед ней растерянный и разбитый, раздробленный на части, потому что она понятия не имеет, как сильно по нему бьет эта формулировка.
«Его Грайс». Это слишком жестоко даже для него.
- В чем дело, Эрен?..
- В чем дело? - он повторяет её вопрос почти бездумно, просто чтобы зафиксировать момент, достучаться до самого себя, потому что эта гадкая навязчивая мысль слишком громкая, потому что она заглушает все его мысли, не давая нормально дышать. - Между тобой и Жаном ведь что-то есть, да?
На словах о Жане она теряется, тут же опуская глаза. Она вдруг копирует его позу: сжимается, обнимая себя за плечи, и склоняется так, что её глаза скрываются за темными прядями волос, отражающими янтарный блеск факелов. Эрен на её реакцию ничего не говорит: кажется, что ему и вовсе плевать.
- Причем тут это?..
- Просто ответь.
- Наверное?.. Мы не то чтобы сильно близки, это так, просто…
- Тогда как бы ты отреагировала, если бы он тебя обманул?
- Обманул? - её голос звучит надломленно. - То есть…
- Предал, бросил, наврал тебе - без разницы. Как бы ты отреагировала? Что бы ты сделала, если бы подозревала его в обмане, но не имела никаких прямых доказательств?
- Я бы поговорила с ним об этом, - и тем самым ей кажется, что она режет себя ржавым ножом, загоняя лезвие под свежие раны. Весь мир, похоже, сговорился, решив столкнуть их с Киршайтном и лично, и в разговоре; то, что ей неприятно об этом говорить, Микаса, конечно, решила не озвучивать. - Смысл сидеть и накручивать себя, если можно просто взять и поговорить?
- Как всё просто.
И то, насколько же пренебрежительно это звучит, заставляет её возмущенно распахнуть глаза, смотря на Йегера уже не с сочувствием, а с укором. Это для нее-то все просто?
- А по-твоему, лучше сидеть здесь и реветь?
- Кто бы мне это говорил.
- Прекрати так со мной разговаривать… Я ведь не какой-то чужой тебе человек, Эрен, я пытаюсь помочь, я пришла сюда, потому что видела, как тебе было тяжело после допроса. Я знаю, что что-то случилось, но я стараюсь не допытываться, хотя мне очень сложно этого не делать, я…
- А тебя кто-то об этом просил, а? - Эрен бросает эту хлесткую фразу не задумываясь, и даже не обращает внимания на то, как девушка вздрагивает, впиваясь ногтями в свои плечи. На ней была одна легкая рубашка, и наверняка ей было холодно, наверняка её собственное состояние ничуть не лучше его, но ведь на то он и Йегер, правильно? Чтобы поступать как бессовестный еблан и потом жалеть о своем поведении. - Тебя кто-то просил приходить сюда, успокаивать меня? Это я тебя просил остаться на дежурство, чтобы ты принесла мне еду, от которой меня тошнит?
- Эрен!..
- Нет. Я не просил тебя. Я вообще никогда ни о чем тебя не просил, и всё, что ты делаешь, ты делаешь только потому, что этого хочешь
ты. Привет, Микаса, ты хоть раз спросила, что для меня лучше? Не по твоему никому не нужному мнению, а по моему! Знаешь, кто ты, Микаса?
- Не смей так со мной разговаривать.
- Охренеть! - он надрывно смеется, запрокидывая голову, и встает на ноги, нависая над ней, давя ей на плечи всем телом, больно сжимая. - Ты - дура.
Резкий удар приходится прямо в лицо. Его по инерции бросает с лестницы на землю, он спотыкается о собственные ноги, падая в грязь, больно бьется копчиком о камень и смотрит на неё как на сумасшедшую, когда в следующий миг ему в лицо прилетает та самая тарелка с едой, разлетаясь осколками по земле, осыпаясь кусками овощей и керамики на его форменные брюки. Он слышит быстрые шаги, как с силой хлопает дверь в корпус и шелест листвы над своей головой.
Йегер стряхивает с лица остатки пищи и просто падает назад, прямо на землю, раскидывая руки в стороны. Отлично, идиот, ты только что обидел её. Ты обидел ту единственную, которая за тобой и в огонь, и в воду, и на смерть, как раз потому что она этого хочет, как раз потому что ты, уебана кусок, её об этом не просишь.
- Микаса?
Его удивлению нет предела, когда на него налетает заплаканная девушка, что едва не бьется о тяжелую дверь столовой. Он тут же хватает её за плечи, придерживает, но не проходит и десяти секунд, прежде чем она просто выкручивает ему запястье и убегает, закрывая лицо ладонью.
- Микаса!
Её сдавленный плач он слышит и отсюда, и ему сердце рвет, тянет прямиком за ней, но внутренне он понимает, что лучше её сейчас оставить в покое. Их ссора… Он просто не смел к ней соваться, не сейчас, потом, когда она остынет, когда ей будет хотя бы чуть-чуть полегче. Жан просто смотрит ей вслед, засунув руки в карманы, и думает только о том, что у него совсем нет сил, чтобы с ней справиться.
Не физических, он мог бы её остановить: банально заломать и вжать лицом в стену, не давая сдвинуться - у него не осталось мыслительных ресурсов. Не осталось сил и нервов, чтобы бегать за ней, чтобы натыкаться на пространное равнодушие и ждать, когда чужой гнев сменится на милость. Он чувствовал, что ему стыдно, что она так поступает, что он вгоняет её в неловкое положение своими вопросами и идиотской навязчивостью, а то, что произошло после допроса у капитана…
Он бы очень хотел повернуть время вспять и просто отрезать себе язык, чтобы никогда не произносить тех слов, что он сказал. Чтобы не наткнуться на разочарование в полюбившихся ему серых глазах, чтобы не видеть, как она выносит ему приговор, поджимая свои красные губы и просто уходит, не говоря ни слова. Микаса избегала его весь день и весь вечер, ушла из-за общего стола под непонимающие взгляды Конни и Саши, с особым упорством допытывала Капитана у офицерского стола, выпрашивая дежурство. Он думал, что сможет поговорить с ней здесь, после отбоя, но очевидно, что он переоценил свои способности - у него нет сил даже на то, чтобы открыть дверь. Жан застывает, держась за дверную ручку и прислоняется лбом к холодному, покрытому лаком дереву.
Внутри столовой прохладно, значит, была открыта дверь на улицу, и он очень хочет думать, что ему показалось, когда видит распластанную на земле фигуру Йегера, что лежит, раскинув руки. Вот уж на кого он точно не хотел тратить те мизерные остатки своего душевного спокойствия, так на этого засранца, который сегодня в каждой жопе затычка даже без его о том ведома.
- Вот же…
На улице прохладно из-за прошедших дождей. И ему почти жаль, что Йегер лежит не рожей в грязи, это зрелище наверняка бы потешило его перед сном, подняло бы настроение и убавило кармы хоть на какой-то мизерный процент. Тот на него не реагирует, Жан спускается по ступеням достаточно шумно, стуча подошвами и оповещая эту жалкую морду о своем присутствии. И судя по тому, что Йегер реагирует только коротко поднятой ладонью, ему в сущности похуй, кто это: он или Капитан, да будь здесь даже Командор - очевидно, состояние Эрена тоже оставляло желать лучшего.
Он присаживается на корточки прямо возле его головы, смотрит на всё это месиво из еды и осколков и равнодушно усмехается.
- Это она тебя так?
- Пошел нахуй.
- Понятно, - звучит вместо ответа. Жан вздыхает, тяжело и так грузно, что будь на месте Йегера кто-то другой, то до него бы непременно доебались, спрашивая, что не так. В каком-то смысле он даже был рад, что здесь лежит именно он, а не какой-то другой солдат. - И за что она тебя?
- Сказал, что она дура.
- Это ты тогда еще слабо получил.
- Она мне еще и кулаком врезала, - он потирает затекшую, покрытую соком овощей челюсть. - Не сильно.
- Ты до безумия везучий ублюдок, Йегер. Ты обидел девушку, которая режет всех как машина для убийств, и она тебе всего лишь
не сильно въебала.
- Я тварь.
Жан молчит, пытаясь угадать интонацию, с которой это было сказано: его уставший мозг просто отказывался нормально соображать.
- Самая настоящая, - он согласно кивает, зная, что Эрен этого не видит, и оглядывается по сторонам: по ночам задний двор корпуса превращался в парковую зону. Не буквально, конечно, но здесь было несколько неосвещенных мест, из-за чего атмосфера сумрака делала это место более уютным, чем оно могло быть. Патрульных не видно, а это значит, что где-то через час корпус вступит в состояние пассивной обороны. - Да и я тоже не лучше.
- А ты ей что наговорил?
- Еще больший пиздец, чем ты.
- Это что же? - до того лежавший неподвижно, Эрен смахивает со своих закрытых глаз осколки с едой, и смотрит на него снизу-верх, чуть задирая голову. Жан смотрит на него очень внимательно, пытаясь по глазам прочитать настроение, и сдается: он ничего не видит кроме блеклой зеленой радужки, что блестела от света со стороны здания. - Что-нибудь про Армина?
- Сказал, что если она спит с тобой, то не надо морочить мне голову.
Теперь молчит уже Эрен. Долго, так долго, что Кирштайн в момент возвращает себе утраченный у двери стыд, поднимаясь обратно на ноги. Он пинает почву, чувствуя, как сапоги тонут в грязи, отправляет брызги в сторону ступеней, делая круг вокруг лежащего парня, пока тот вдруг не подает признаки жизни, горько улыбаясь.
- Лучше бы про Армина что-нибудь спизданул, она бы тогда хоть разозлилась.
- Наверное, - он пожимает плечами без всякого на то энтузиазма. Он не разделял позицию Эрена, он вообще не разделял чью-либо позицию кроме своей собственной, однако гнетущее чувство, которое они с Йегером сейчас делят на двоих, ненадолго отпускает. - Это правда?
- Что именно?
- О боже, - Жану приходится закрыть лицо ладонью, чтобы собраться с мыслями. Спрашивать Эрена о подобном все равно что признавать свое поражение или давать тому потешить себя, но с другой стороны, за сегодняшний день он так сильно устал, что у него не осталось сил ходить кругами и дальше, ему плевать, он просто хочет знать правду. - Смотри, Йегер, спрашиваю один раз, и не как долбаеба, а как своего товарища, как… друга, мать твою. Можно без увиливаний, хорошо? Просто ответь мне как человек, как, не знаю, парень - парню, потому что честное слово… Это кошмар, Эрен, я веду себя как сволочь рядом с ней, я понимаю, что из-за своих подозрений я просто терзаю и её, и себя, и…
Он на мгновение задумывается, вновь вспоминая о Микасе. О том, как он поймал её, когда он выбежала из столовой. О том, как она смотрела на него, подняв взгляд, и словно не могла поверить в то, что слышит. Разве это не было бы справедливым по отношению к нему? Просто дать ему ответ, просто рассказать, как все на самом деле. Он ведь правильно поступил, подойдя к ней и спросив, вместо того, чтобы сидеть и накручивать себя, бросать взгляды на их парочку, как они постоянно ходят под ручку, едва в десна не лобызаются - а потом она ему заискивающе улыбается, поправляет его форму перед завтраком и безмолвно прислоняется к нему плечом, когда он нарочно толкает её, аккуратно, весело улыбаясь. Конечно он был влюблен, влюблен как пес в свою хозяйку, желал защитить её, спрятать, даже несмотря на то, что Микаса далеко не беззащитная девочка, неспособная постоять за себя: это уж ему, скорее, придется прятаться за её узкое плечо, но так или иначе, он хотел сузить их неясные отношения до более конкретных. Ему бы просто знать, как она это видит. Он бы принял и дружбу, и простую службу вместе с ней, если о любви не может быть и речи. Ему бы знать, а не получать двусмысленные ответы на каждый свой вопрос.
А может, он просто искал оправдание своему бестактному любопытству? Кирштайн понятия не имел, и сил на это, если честно, у него тоже не было. Эрен возвращает его в реальность спустя пару минут, напоминая о предмете разговора.
- Я весь во внимании.
- Ладно… - в конце концов, Йегер либо посмеется над ним, либо на утро поцелует её, расставляя все точки по местам. - Между вами с Микасой что-то есть или нет?
Он хочет забыть о том, что сказал, когда слышит, как Эрен громко прыскает со смеху.
- Ты реально до сих пор не понял? - он в открытую смеется над ним, ржет, запрокидывая голову, и ему очень хочется, чтобы Йегер подавился осколком тарелки и сдох нахуй.
- Она ушла! Она просто развернулась и ушла, когда я ей это сказал, что я должен понять? Мне с бубном танцевать и пытаться угадать, что же она там подумала?
- Ты такой идиот, Кирштайн!..
- Хорошо, буду идиотом, пускай. Да или нет?
- А ты сам как думаешь?
- Эрен, - серьезно произносит Жан, и на лице парня не остается и тени былого веселья. - Пожалуйста. Я люблю её.
Признаться, он готов и на колени перед ним встать, и руки перед этим уродом в молитвенном жесте сложить. С него не убудет, зато так Йегеру точно будет уже не до смеха. Ему бы разобраться с этим теплым чувством в груди, с нежностью, что плавает на грани удовольствия каждый раз, когда до него доносится её смех, её голос, падает её взгляд. Её запах, боже, он бы все отдал, чтобы хотя бы раз просто зарыться пальцами в её волосы и вдохнуть, полной грудью - и этого вдоха ему хватило бы на всю жизнь. Он бы целовал её как самую хрупкую вещь, как квинтэссенцию чистой любви, что заставляет его сердце биться где-то в горле каждый раз, когда она проходит мимо, когда она привстает на носочки, поправляя его воротник, когда её мягкие руки касаются кончиками пальцев его шеи. Он бы срезал с себя покрытую мурашками кожу, чтобы показать ей, чтобы сказать:
о боже, родная, смотри, что ты со мной творишь.
Ему было страшно от того, что все эти его чувства ей попросту не нужны. Он переживал, он волновался, его кусала тревога от мысли, что в её глазах он просто недостойный. Эрен наблюдает за его терзаниями из-под полуприкрытых век и вопреки всему - больше не улыбается, с его лица в принципе исчезает любая придурковатость, он выглядит непривычно серьезным, кривит губы в каких-то размышлениях и наконец выдает нечто, отчего Жан напрягается только сильнее.
- Ты когда-нибудь видел, как пишет Микаса?
- Э-э, да? Она мне отчеты сдает как дежурному, так что…
- Там на ступеньках, - Эрен тычет грязным пальцем в сторону входа. - Должно кое-что лежать.
Поднявшись, Жан обнаруживает записки, которые прочитать в таком мраке едва ли представляется возможным, но он все-таки рассматривает некоторые из них, и почерк кажется ему смутно знакомым, но уж точно не принадлежит Микасе.
Подарок. Пусть он радует тебя
и ты будешь улыбаться чаще.
Z̲.
- Что это за записки?
Прости, солнце, сегодня встретиться не получится.
У меня много дел для богатых и на
нищету мне размениваться некогда.
Целую, не скучай.
Z̲.
- Это, Жан, ответ на твой вопрос, - то, насколько тоскливо звучит Йегер, даже его заставляет поднять сочувствующий взгляд, отрывая его от записок. Последнюю он читает краем глаза и все равно не понимает, к чему это все. Эрен будто читает его мысли. - Это записки от человека, которого я люблю, с которым мы встречаемся. Встречались, - он тут же исправляется, прикрывая глаза, и шумно втягивает носом воздух, всхлипывая. - Ничего между мной и Микасой нет, Жан, абсолютно ничего. Мы просто друзья, родственники, считай, пусть и не кровные…
- Правда? - то, насколько воодушевленно звучит его голос, сражает даже Эрена, и тот улыбается совсем легко, пряча лицо за грязной ладонью.
- Да.
- Хорошо… Очень хорошо, и… Вот черт, Микаса…
- Да не волнуйся, завтра извинишься. Нам вдвоем придется её атаковать.
- Точно… - и все таки, перечитав последнюю записку, Жан задумывается, спускаясь обратно к Эрену и присаживаясь перед ним. - А у тебя с этим человеком что стряслось?
- Всё очень сложно.
Я люблю тебя.
Z̲.
- Такой знакомый почерк... Не могу вспомнить, где я его видел.
- Меня сейчас стошнит, - Эрен предпринимает, должно быть, самую идиотскую попытку капитулировать, отворачиваясь от Жана, укладываясь на бок и подтягивая колени к груди. Он эту интонацию знает, так Йегер ныл во время нарядов у Капитана, когда тот за дурное поведение накидывал ему еще несколько часов сверху. - Как же херово…
- А, вспомнил!
- Не надо.
- Да помолчи ты, - Жан со слишком уж большим весельем машет на него рукой, думает Эрен, чуть поворачиваясь назад. - Я помню, меня Ханджи забрала архив перебирать, и туда принесли свежие банковские квитанции. Я помню, там было имя, написанное этим почерком.
- Что? Ты ничего не путаешь?
- Нет, я точно уверен. Как же… Каро… Крау… Крауз, точно. Вот эта «зи» - я прям помню это подчеркивание, Ханджи объясняла, что эта династия банкиров из Митраса. Все их семейство так пишет, что-то вроде традиции. Так, значит, этот твой «молодой человек» из Краузов? Богатея себе отхапал? То-то шмотье больно изысканное у тебя в шкафу.
Эрен даже не реагирует на насмешливый тон Жана, слушая все сказанное с таким вниманием, словно это его первая лекция по разведке. Краузы. Эрен уже слышал эту фамилию раньше, выцепил, кажется, из разговора Командора и Ханджи, как раз, но он даже подумать не мог… Деньги, влияние, статус Зика, то, как он держится в обществе, манерность, наглость, черт возьми, конечно!
- Жан, я тебя щас поцелую.
Кирштайн усмехается, не воспринимая сказанное всерьез.
- Не надо, с этим вот к своему парню, а не ко мне.
- Жан, ты, мать твою!.. - Эрен смеется. С таким облегчением и радостью, что когда к нему тянутся измазанные в грязи руки, Жан сам чуть не падает в грязь, брезгливо морщась. - Иди сюда, морда ты моя лошадиная!
- Йегер, грязная ты свинья, не трогай меня!
И всё-таки Эрен валит его на землю, но слава богу не целует, а лишь отбирает свои же записки и сует их в сухой карман, широко улыбаясь, счастливо, солнечно щурясь, показывая зубы. Жан бы сказал «сладко», потому что от того, как Эрен светится, даже начинает щипать в глазах.
Леви смотрит на них
очень выразительно. У него темные синяки под глазами, а на щеке расцветает черно-зеленый - остатки от последствий того падения. Не даром ведь говорили, что на их капитане все как на собаке заживает; причины, по которым Леви это высказывание не нравилось, так же были достаточно доступно объяснены им же. В пяти нарядах.
- Я даже знать не хочу, какого черта вы приперлись сюда в таком виде и во время отбоя.
- Простите за беспокойство, - Жан больно толкает его в ребро, и Йегер тут же исправляется, но не сдерживает своей широкой улыбки, которая лезет на его лицо короткими приступами, делая его похожим на невротика. - Сэр, я был вынужден помочь Микасе и Жану с уборкой в столовой, произошла неудобная ситуация, и мы с дежурным упали в грязь. Разрешите взять ключ от душевых.
И они на полном серьезе стоят в ожидании, выпрямившись, измазанные в грязи как свиньи. Леви даже через два метра от них испытывал навязчивое желание вымыть руки, протереть их мыльной салфеткой и забыть все, как страшный сон: он принял отличный душ, помыл голову и точно не хотел думать о том, где эти два идиота успели еще насвинячить. У них точно были дела поважнее, кроме того, чтобы заниматься генеральной уборкой. То, что Йегер прыскает со смеху, когда он закатывает глаза, заставляет его пересмотреть свои приоритеты.
- Йегер, тебе, я вижу, очень смешно, - холодом в его голосе сквозит за километр. Он готов убить этого идиота, и наверняка убил бы, если бы ценность Эрена была хотя бы на сотую поменьше. - Ты прям с особым упорством стремишься к тому, чтобы я тебя в один момент прибил.
- Прошу простите, сэр. Это недоразумение.
- Недоразумение это ты, Йегер, - он бы мог покошмарить их подольше, выбить зубы и засунуть каждому по половой тряпке в рот, но не стал по одному ему известным причинам. Поэтому и протягивает им ключ от душевых, исчезая за дверным проемом на пару секунд. - А сейчас бегите отсюда в страхе, пока я не передумал.
- Спасибо, капитан Леви.
- Жан, ключ мне завтра отдашь.
- Есть! Спокойной ночи, Капитан.
«Спокойной ночи» - это тоже из разряда особых выражений, за которые можно вылететь на наряд вне очереди, но Леви честно не хочется об этом думать. Он закрывает дверь, придерживаясь за пульсирующую от боли голову, и возвращается в спальню, ставя подсвечник на тумбу. Командор в его постели, пожалуй, это нечто из разряда
особых положений, за которые их обоих чуть не выперли из корпуса, а они, вместо того, чтобы усвоить урок, продолжают дальше ныкаться по комнатам, искушая судьбу. В этом был весь Эрвин - заявиться на порог с улыбкой на миллион, красивым, бритым и умытым, с умными изречениями - не будь Леви так в него влюблен, то непременно погнал бы в шею, а не стоял бы и смущался как подросток, расцветая под взглядом любимых голубых глаз.
- Что там? - игривый тон Эрвина точно не соответствует ситуации, и он это понимает донельзя хорошо, когда Аккерман сокрушенно вздыхает. Тот толкает его в плечо и заставляет перекатиться на свою половину постели, весело кряхтя.
- Твои солдаты - идиоты.
- Мои солдаты? - он поднимает брови, делая вид, что оскорблен до глубины души, и Леви пасует, мягко улыбаясь в ответ на эту жеманность. - Упаси меня Господь иметь в своем отряде Йегера и Кирштайна!..
- Сказал командор Разведлегиона.
- Не будь занудой, иди сюда…
- Только не доломай мне ребра, - Леви поддается слишком просто, укладываясь рядом, и млеет совсем как в прошлом, то есть ничуть не меньше. То есть всё так же, что дыхание замирает, когда он ловит все оттенки нежности на дне любимых глаз; что сердце бьется слишком часто, когда пламя свечи перекликаются зеленым у темного зрачка; когда сильные руки, что прижимают его к себе чересчур мягко… Леви качает головой от усталости, когда Эрвин лезет к нему под кофту, и понимает, что здесь нет никакого пошлого подтекста - его согревают, и это, черт возьми, ценнее тысячи слов, сотни клятв и поцелуев вместе взятых, это то, что Леви называет «любовью».
- Я тебя очень люблю.
Для Эрвина слова значат больше.
- Спи…
И Леви чувствует, как любовь всей его жизни улыбается, как тянется через него, чтобы задуть свечу, погружая комнату во мрак, и целует в лоб, прижимает ближе -
совсем аккуратно, - и едва не накрывает собой заместо одеяла. Он ждет, он хочет это услышать, и пусть Аккерман считает, что красноречивей всяких слов кольцо на безымянном пальце, он сдается во второй раз, не глядя целуя в уголок губ.
- Люблю.
