Что-то из сборника

- Почему мы просто топчемся на месте вместо того чтобы заняться по-настоящему важными вещами?! Его – капитаном? Чтобы вести расследование, которое нас сейчас не должно волновать и вовсе? - Я не припомню, чтобы я просил обсуждать мои приказы. - Ханджи, успокойся. - Успокоиться? – она пораженно смеется, смотря на Командора. Эрвин сидит напротив нее, сложив руки в замок и глядя настолько холодно, что она взрывается, вскакивает с места, ударяя руками по столу. - Да вы что, издеваетесь?! Мы на полном серьезе будем расследовать какую-то чушь, до которой нам сейчас не должно быть и дела? А, простите, Командор, а давно мы переформировались в Военную Полицию? А то простите, я в разведку вступала, а не в детективный отряд. - Капитан Ханджи, - голос Эрвина разрезает её истерику острым холодным лезвием, и Леви, что сидел рядом с ней, посмотрел на Зое с ощутимым укором. – Если вы сегодня намерены не слушать меня, а лишь только ставить под сомнения мои приказы – то покиньте кабинет, и возвращайтесь, когда будете способны анализировать сказанное. - Я способна анализировать сказанное! И именно поэтому я вам: Командор, Капитан Леви, Капитан Гарден, - последний салютует ей кружкой кофе, весело улыбаясь. – Сообщаю – вы ошибаетесь в том, что задумали. - Капитан Ханджи, - в этот раз Эрвин поднимается вместе с ней, и его высокая фигура возвышается над Зое черной тенью. Леви дергает её за запястье, смотрит ненавистно и всем своим видом показывает ей заткнуться, но Командор перетягивает на себя внимание, когда, сцепив руки за спиной, отходит к окну, и она не обращает внимания на то, как Аккерман тяжело вздыхает, откидываясь на спинку стула. Один лишь Гарден сидел и, широко распахнув глаза, следил за их перепалкой. Если бы он знал, что такое бывает реже, чем раз в полгода, то ему бы не было так весело. – Настойчиво прошу покинуть кабинет, пока я самостоятельно не выгнал вас отсюда. И вместо ответа она, зарычав, собирает все свои документы и вылетает из помещения, напоследок громко хлопнув дверью. На улице было прохладно. Зябкое осеннее утро после дождя оказалось на редкость паршивым - затянутое грозовыми облаками свинцовое небо и пронизывающий ветер, что забирается под теплую военную шинель, кусает за шею и срывает капли дождя с деревьев, под которыми стояла Ханджи Зое. Резкий поток воздуха, что подбрасывает влагу с листьев, осыпает холодным дождем, и прохлада тут же оседает на волосы, цепляется за стекла очков большими каплями, которые стирает очередной порыв ветра, что поднимает шинель, словно пытаясь разорвать плотную ткань на части. Вдалеке, за горизонтом, сверкнула молния, и по всей округе разнеся тяжелый гром. Решение выйти сюда в такую рань появилось спонтанно: вдруг мысли об утерянном стали слишком гнетущими, и находиться в четырех стенах было сродни подписанию смертного приговора. Она по-быстрому накинула на себя шинель, надела сапоги и вышла на улицу, хотя до подъема у них был еще целый час. Внутренне Ханджи чертовски сильно хотелось спрятаться, забиться в темную щель и сидеть там, пока не грянет ясный день, пока не рассосутся тучи и пока к ним не вернется аномальная жара. Зое согласилась бы на что угодно, только чтобы погода не отражала её внутреннего состояния, не превращала мир в монохромный пейзаж, в котором присутствуют лишь тени прошлого и нет никакого будущего - будущее схлопнулось в Шиганшине, погрязло под обломками домов и теперь служило негласным напоминанием о том, что эта «великая победа» построена на трупах тех, для кого эту Марию так пытались вернуть. Если бы кто-то подошел, дал ей кисти с холстом и попросил изобразить то, что Ханджи чувствует, то она непременно написала бы чащу леса, выдавливая черную краску на полотно. Она бродит во тьме, блуждает между сотен стволов деревьев, ищет выход и найдет его только когда на горизонте появится золотой луч, что пробьется через черную тоску. Но лучей, как и выхода - не было. Одинокая, как статуя в Митрасе, она стоит под бушующим ветром и смотрит на пустое поле, обнимая себя за плечи; это было похоже на картину из плохого сна – она одна, во мраке и холоде, смотрит на рвущиеся облака над собой и не чувствует ничего, что должен испытывать солдат, выполнивший свой долг. Она не могла уснуть. Еще как только её голова коснулась подушки, Ханджи поняла, что вряд ли вообще сомкнет глаза: её сердце пульсировало набатом в висках, сидело где-то в горле и мешало сделать нормальный глубокий вдох – хотелось просто об стенку разбиться, потому что она ненавидела находиться в таком состоянии. Стоило ей только поднять руку, как она уже испытывала на себе всю тяжесть мироздания, как истощенное тело беспощадно тянуло к земле и усталость вонзала в неё громовые копья, оставляя с не выдернутой чекой – вечно на грани, балансируя между сном и явью, в постоянном напряжении, когда знаешь, что любой неверный шаг приведет тебя к неправильным выводам, трате драгоценного времени, которого у них попросту нет. К выдернутой из копья чеке. У нее нет времени, чтобы сидеть и ждать чуда. Если чудо не придет, то она сотворит его сама, из говна и палок, но сотворит. Но стоило ей только за что-то взяться, все тут же сыпалось из рук – её голова раскалывалась, превращаясь в раскаленный шарик, что катается внутри черепной коробки, тошнота подступала к горлу, и сердце билось так громко, будто от органа была проведена огромная труба, направленная прямо на неё. Леви называл это «синдром Ханджи Зое». Браться за такое количество вещей одновременно, чтобы в итоге не сделать ни одной – это было не в её духе, но именно это и случалось, когда она перерабатывала и начинала делать всё в точности наоборот, задумываясь над правильностью тех или иных вещей, когда этого бы делать не стоило. Это было похоже на то, что дышать становится труднее, когда мы сосредотачиваемся на процессе вдоха. То, что люди привыкли делать автономно, не вызывает существенных проблем до момента, пока они не начинают разбирать сам процесс. Она просидела всю ночь над документами об исследованиях, отчётами, результатами проведенных экспериментов и не могла сосредоточиться ни на одном слове, буквы скакали из ряда в ряд, подменяя одни слова на другие, создавали причудливые словосочетания и пудрили ей мозг. Самым трудным в её состоянии было остановиться. Просто встать, пройтись по комнате и отвлечься от работы – она злилась на саму себя, заставляла по сотому разу вчитываться в предложение, которое не могла понять целый час, потом била по столу, шипела от боли и превращалась в безвольный кусок мяса, чтобы потом лежать и пропитывать подушку своими соплями. Она была бы рада работать неделями, месяцами на износ и без всяких перерывов, но Ханджи, к сожалению, была простым человеком, которому свойственно мучиться от головной боли, недосыпа и эмоционального выгорания, когда всё попросту валится из рук. Для нее не было ничего более жестокого, чем ощущать собственную тупость, некомпетентность, когда ей задают простые вопросы на собраниях, а она может только вздохнуть и развести руками: «У меня нет этих данных» или «мне нужно провести больше исследований». Хотя на языке вертелось другое. «Я просидела всю ночь за чтением вашего приказа, Командор, и не поняла ни единого слова. Пожалуйста, объясните попроще. Объясните, потому что я ничего не понимаю». Впервые она столкнулась с этим, когда легиону выделили большую сумму на спонсирование её научно-исследовательской деятельности. Она была на таком эмоциональном подъеме, что и сама не заметила, как скатилась на самое дно, растрачивая драгоценные ресурсы направо и налево, не замечая важных деталей. Именно тогда Леви впервые увидел её в таком состоянии, когда она лежала на полу, в ворохе бумаг, и беззвучно лила слезы, потому что ничего не понимала, потому что груз ответственности, который любезно возложили на её плечи, оказался настолько пьянящим, что она была не в силах выстоять под ним в одиночку. Он посмотрел на нее, сказал, что зайдет попозже и прикрыл дверь. Тогда она посчитала его грубияном, мелким засранцем, который на всех смотрит свысока, а потом узнала, что он запретил кому-либо вообще входить в её кабинет. Но, как бы она ни хотела отвечать за все самостоятельно, но именно тогда Эрвин выделил ей нескольких солдат для проведения всех необходимых исследований. До того момента пункт «работа в команде» в её личном деле составлял пять целых и одну сотую: она была на редкость отвратительным руководителем, постоянно путалась в терминах из-за высокой дозы чистого кофеина, из-за чего часто ставила своих ребят в неловкое положение, когда они приходили со своими отчетами к Командору – он смотрел на их писанину, вздернув одну бровь, затем смотрел на нее и молча перечеркивал все написанное под разочарованные вздохи. - Никуда не годится, Капитан Ханджи. А затем появился Моблит. Свет её очей во всем этом ночном кошмаре, который она тогда пережила. Он не был ученым, и оценки в школе у него были плохие, он не интересовался природой и ему, в общем-то, было абсолютно все равно на любую научную деятельность; Моблит с непримечательным видом ходил между стеллажей, перетаскивая тяжелые коробки с книгами и отчетами о проведенных исследованиях и с нервной улыбкой слушал их разговоры. Он был из прикрытия, и потому больше понимал в строении неживых устройств, чем в анатомии, но он смотрел на нее с обожанием. Точнее, с интересом, с огромным любопытством, когда заглядывал за её плечо, рассматривая гистологию или очередной кусочек плоти, только-только срезанный с титана, и именно тогда он заменил ей её руки – он писал её отчеты, зарисовывал титанов, подмечая те или иные различия через изображение, менял кофе на мёд и гладил её по волосам, когда она впадала в то самое состояние. Моблит был вторым, кто увидел её такой слабой, обессилившей, неспособной подняться с кровати, и он был первым, кто смог вытянуть её. Кто протянул ей не одну, а сразу две руки, кто хватил не за запястья, а крепко-крепко обнял, успокаивая, не давая ей упиться этой слабостью. Он сидел на полу у её кровати, пока она беззвучно роняла слезы, потому что её нервы сдают, потому что ей так плохо, что она не может даже сидеть - у неё болит каждый сантиметр тела, ей невыносимо смотреть на буквы, и они причиняют ей настоящую физическую боль. А Моблит рассказывал истории из юношества, без всякой неловкости вытирал её щеки и тепло улыбался, когда она, не в силах больше слушать, накрывала себя одеялом. Тогда её «работа в команде» возросла до восьми с половиной, и она впервые узнала, что мужчину, немыслящего в ботанике, можно смутить тихим шепотом в столовой за рассказом о цветочках. Вот тогда, именно тогда он смотрел на нее с обожанием. С румянцем на щеках и с поднесенной ко рту ложкой, он блуждал взглядом по её лицу, и она чувствовала себя самой сильной. Тогда, впервые за долгое время изнурительной работы, после сдачи отчета вышестоящему командованию, она чувствовала такую силу, что когда её ладони коснулись чужие пальцы, Ханджи была уверена – даже ядовитый плющ не оставляет таких ожогов, как его поцелуи на её губах. Он смотрел на мир таким же взглядом, как и она, цепким, притягивал к себе все материальное, создавая шедевр из пустоты – она хранила его металлические цветы из проволоки, и они были ценней всех её гербариев, потому что неживая природа, которую дарил ей Моблит, оживала от любви, что шла из самого сердца. Из теплого местечка под ребрами, где с каждым касанием разгорался настоящий пожар, и они гуляли таким же прохладным утром, держась за руки, и прохлада не проникала под их одежду, она оседала тяжелыми каплями на кончиках волос, когда он легко притягивал её за плечи, оставляя на виске невесомый поцелуй – это было сродни глотку горячего чая. Он грел её как летнее солнце в зной, он упорядочивал хаос в её голове и устраивал собственный, когда они гонялись друг за другом в библиотеке, потому что ребячество — это то, что она могла позволить себе только рядом с ним. Потому что человек, видевший её абсолютно беспомощной, не капал ей на мозги словами о том, что надо быть сильной. Он дарил ей цветы из проволоки и проводил аналогию, от которой она смотрела на него настолько влюбленным взглядом… так даже верующие не смотрят на свои иконы. - Посмотри, она сделана из совсем тонкой проволоки, попробуешь сжать, и она тут же сомнется, - его горячие пальцы ложатся поверх её собственных, когда она прокручивает медный бутон перед собой. В комнате тепло, и янтарное свечение от камина делает эту металлическую розу схожей со сказочной, подобно застывшему сиропу в прозрачной карамели; Моблит касается лепестков кончиками пальцев, не отрывая взгляд. – Но при этом её ничто не пробьет. Предметы будут проходить сквозь нее, и даже если на нее упадет камень, её всегда можно будет вернуть в исходное состояние. - Звучит фантастично… И она в это влюблена. Именно она поддается ближе, улыбаясь и теряясь в нежном карамельно-металлическом лесу, когда он кладет ладонь на её щеку. - Я это к тому, что даже если её раздавить, роза все равно будет оставаться розой, потому что ты знаешь, как она выглядела изначально. Горечь внутри поселило то, что её живая природа так не умела. Она не умела возвращать все на свои исходные позиции, она лишь давала на ничтожно которой срок - а затем отбирала, так больно и жестоко, что не было и шанса попросить о большем, попросить всего о нескольких минутах, проведенных рядом. Ей было бы легче, если бы она держала его за руку, пока он умирал, она бы не чувствовала себя такой виноватой, потому что многого не успела сказать, а ведь иначе бы она сказала, она бы услышала его последние слова, и ей было бы, что сказать самой себе, когда она теряла силы. Порою ей хотелось быть как Леви. Быть похожей на него в мышлении, в приверженности своим идеям и никогда не сомневаться, по первому приказу следовать в бой и не тратить драгоценные секунды на обдумывание того, что и так очевидно. Микаса и Леви, они двое даже представить не могут, каким счастьем их наградила природа, подарив уверенность во всем, что они делают, умение следовать за другими и отсутствие всяких сомнений, лишних, никому не нужных переживаний, которыми Ханджи забивает себе голову. Она бы очень хотела, чтобы ей просто повторили, что все это было не напрасно, что смерти их товарищей и солдат действительно стоили этого и потерь нельзя было избежать. Внутренне, разумеется, она и сама прекрасно все это знала, но в кои-то веки ей нужна была опора, чужая и твердая рука, что взяла бы её за шкирку, встряхнула и сказала «не ной». Порою ей просто не хватало того, чтобы ей кто-то врезал, хорошенько, от души, и чтобы челюсть болела еще несколько дней после удара. Ей вдруг подумалось, что можно было бы вызвать на спарринг Микасу или кого-нибудь из новых офицеров, но в её состоянии это было если не опасно, то просто рискованно. - Очкастая, - она вздрагивает, когда слышит голос Леви, и лениво оборачивается. - А, привет, Леви. Мужчина идет к ней в не застёгнутой шинели, и в отличие от нее он был в форме, разве что ремней на нем не было, да оно и понятно: пока у него не срастутся ребра, его к снаряжению и на километр не подпустят, и ей даже интересно, сколько раз они с Эрвином уже успели поцапаться на этой почве? Он как и всегда был собран, причесан, хотя она была уверена, что все его старания превратятся в ничто, стоит мощному порыву ветра ударить им лица, но даже так Леви не выглядел недовольным, наоборот, она заметила на его лице нечто другое, что-то еще, помимо бросающихся в глаза синяков. Это его взгляд, то, как он смотрит на нее и как расслабленно выглядит всецело – он не цепляется за шинель, что тут же раздувает, и подол оказывается позади него, не прикрывает лицо от ледяного ветра, и он в общем выглядит совсем другим… Таким, каким она не привыкла его видеть – Леви выглядит умиротворённым. В его серых глазах она видит усталость и теплую улыбку, хотя его губы неподвижны; он не хмурит брови и смотрит куда-то поверх её плеча, туда, где, по-видимому, сверкает молния, потому что в следующий миг над ними проносится раскат грома, и она кутается в шинель сильнее. - Ты чего тут стоишь? Да ещё и в таком виде, - он придирчиво оглядывает её с ног до головы, после чего подцепляет край пижамы, и Ханджи недовольно шикает, ударяя по его перебинтованной руке. Леви на этот жест только вздергивает бровь, отнимая ладонь. - Просто решила проветриться. Надо было подумать, привести мысли в порядок и все такое. - И как успехи? - Знаешь, иногда я думаю: я столько раз могла умереть, и каждый раз меня кто-то спасал. Что, если однажды настанет миг, когда никто не сможет меня спасти? - Очень глубокомысленно. - Прискорбно, я превращаюсь в худшую версию себя. - В еще более бешеное создание? – она только сейчас замечает кружку в его руке, и до нее доносится горьковатый запах кофе, горячего, крепкого, наверняка отлично бодрит, и глоток такого напитка наверняка бы привел её мысли в порядок. Мысль о том, что Леви терпеть не может кофе, пролетает мимо неё. – А я думал, хуже уже и быть не может. Это у тебя в честь этого такой интересный полуголый перфоманс? - Да, - Леви на её завистливый взгляд реагирует скептически и делает показательный глоток, довольно прикрывая глаза. – А у тебя, смотрю, хорошее настроение. Удивительно, учитывая, что вам устроил Закклай. - Меня больше удивляет то, что устроила ты на собрании. А в этом заключалась главная причина её отвратительного самочувствия. Она наговорила лишнего, строго говоря, она устроила их Командору самый настоящий разбор полетов, из-за чего её просто выставили за дверь. Эрвин едва не выбросил её за шкирку из кабинета; он смотрел на нее долгие десять секунд после того, как она окончила свою речь, а затем встал, подошел к окну и попросил её удалиться с собрания. Она тогда не обратила внимания на шокированный взгляд Леви, а стоило, ведь эти двое настолько хорошо знали друг друга, что безошибочно определяли настроение партнера – и если даже Леви поднял брови и посмотрел на Ханджи, как на идиотку, то Командор был не просто недоволен её словами. Он был взбешен. Но для нее до сих пор оставалось непонятным, почему он с ней об этом не поговорил. Обычно, когда у них возникали стычки, то их непременно вызывали на ковер, а в этот раз всё уладилось даже слишком легко. В любой другой ситуации это могло бы означать, что конфликт улажен без её ведома, но в случае с Эрвином это служило знаком того, что её друг злится даже сильнее, чем она предполагает. - Он тебе ничего по этому поводу не говорил? – её несчастный тон никак не действует на Леви, он пожимает плечами и делает очередной глоток, никак не участвуя в её мыслительном процессе. – Да брось, Леви, вы же наверняка обсуждали это. Вы та самая парочка, которая сплетничает обо всем Легионе, - он одаривает ее выразительным взглядом, осматриваясь по сторонам. Было бы неловко, если бы это кто-то услышал, тогда бы у Ханджи появились проблемы еще и с ним, а она тем временем продолжала гнуть свою линию, несчастно запрокидывая голову. - Я не поверю, что он ничего тебе не высказал: это же Эрвин, он всегда все высказывает, тем более если зол. - Да что ты, - усмехнувшись, ответил Леви, и протянул ей свою кружку с кофе, которую Ханджи принимает с огромной благодарностью в глазах, тут же делая большой глоток. Она понимает, что это утешение, потому что то, что скажет Леви дальше – ей не понравится. – А может, просто не стоило вести себя так? Чего ты вообще ожидала, когда принялась публично отчитывать его как ребенка перед нами? Что он молча всё проглотит и продолжит со спокойной душой зачитывать отчет? Он выгнал тебя, потому что был в бешенстве, потому что ты, Зое, просто опозорила его перед всеми, и тут даже не имеет значения, что мне говорил Эрвин, ты и сама должна это прекрасно понимать. - Я понимаю, но… - Ты слышала выражение о том, что все, что было сказано до «но», перестает иметь какое-либо значение? - Прекрати издеваться, я же серьезно. Я переживаю, мне стыдно, ты бы знал, я всю ночь не могла уснуть. Думала, а вдруг я переборщила? Может, мне надо было быть более мягкой? - Надо было объявлять об этом не в присутствии других, и всего-то. - Я знаю, - она прячется за керамической кружкой, держа её в своих руках. Щеку приятно греет, и даже несмотря на низкую температуру она ощущает своего рода комфорт. Ей не хватало вот таких посиделок с кем-то, просто поговорить, обсудить что угодно. В последний раз они с Леви беседовали, когда он еще лежал в лазарете, и с тех пор прошло достаточно времени. – Ну и что мне теперь делать? Извиниться перед ним? Да он меня и слушать не станет. - Ханджи, что за глупые вопросы? - Не знаю, - она выплевывает эту фразу с раздражением и, как ни странно, оно не передается Леви. Он стоит с умиротворенным выражением лица, смотрит на налипшую на сапоги грязь и даже это не вызывает в нем какой-либо злости. – Леви, пожалуйста, - мужчина возвращает на нее взгляд, слегка вдергивая брови. – Что он тебе сказал? Вдалеке в очередной раз сверкнула молния, и в их сторону подул сильный ветер. Сегодняшняя погода явно не располагала к тренировкам, да и вряд ли кто-то сегодня останется в Легионе – суббота, дни увольнений, на ближайшие два дня Легион опустеет, превратится в неуютное большое здание с редкими солдатами, что снуют по корпусу с тряпками, а потом и они где-нибудь затеряются, оставив офицеров припевать в одиночестве. Леви прячет руки в карманы и, к её удивлению, улыбается ей. Он тянет свои тонкие губы в улыбке, и Ханджи теряется настолько, что едва не проливает кофе из кружки, которую Леви тут же возвращает в вертикальное положение. - Сказал, что тебе нужен отдых. - Что?.. - Что, не это ты ожидала услышать, а? Сама же говорила, что мы должны помогать ему и во всем поддерживать, а теперь удивляешься, что он к тебе хорошо относится. И абсолютно заслуженно, очкастая, потому что ты как всегда, - его узкая ладонь, что оказывается в её волосах, превращает прическу в еще больший хаос, чем был до этого. – Доводишь себя, а потом принимаешься доводить всех вокруг, действуя на нервы. Но мы ведь не тупые кретины, Зое, мы все понимаем, даже несмотря на то, что ты говоришь. - Все понимаете? Вот уж… - она неловко кутается в шинель, возвращая Леви пустую кружку. Она кусает поджатые губы и теперь может думать лишь о том, какой идиоткой она была, когда понадеялась, что сможет скрыть свое состояние от близких людей. Эрвин с Леви стали её семьей, и Майк, и Моблит, и Нанаба – все они были очень близки и, разумеется, заботились друг о друге, и она не понимает, как вообще могла упустить из виду этот факт. – Я так плохо выгляжу, да? - Ты выглядишь даже еще хуже, чем думаешь. - Ну, спасибо. - Пожалуйста, - он просто пожимает плечами. – Хочешь, еще гадостей наговорю? У меня сегодня на редкость отвратительное настроение. - Да? А выглядишь наоборот умиротворенным таким, добрым. Я уж подумала, не сдох ли кто. Леви на её слова только махнул рукой. Тренировочный лес, что располагался на территории корпуса, был самой большой его частью, которую искусственно высадили здесь еще несколько десятков лет назад. В свое время, если командование требовало, солдат вывозили в поля или на старую территорию уже заброшенного корпуса, как раз располагавшегося глубоко в лесах Розы, и потому многие новобранцы часто выбывали из строя – те бились, как проклятые, из-за скользких стволов деревьев, Леви и сам помнит, как пару раз чуть не угодил в пропасть, когда крюк отказывался оставаться в древесине – оборудование сбоило, и помогли ему тогда лишь опыт и ловкость. Архитектора здания наградили парочкой ласковых и приказали начать новый проект, в черте Троста, и этим проектом оказалось их нынешнее обиталище. - Хочу взять кого-нибудь на сегодня. Твои чем заняты? - Так выходной ведь. - У меня наряд в дежурстве. - А, ну своих не дам, - моментально отозвалась Ханджи, поднимая указательный палец. - Они у меня трудолюбивые, хотят гистоанализ провести сегодня. Хотя, я бы предложила Катрину, но... нет. А своих помучить не хочешь? Или ты сегодня особенно хочешь кому-нибудь настроение испортить? - Расслабиться хочу, - он говорит это даже слишком легко, катая кофейные капли на дне кружки. И она вдруг понимает, едва по лбу себя не бьет, когда до нее наконец-то доходит: Леви не умиротворён, а до ужаса напряжен. Когда ещё он вставал в такую рань, чтобы выпить кофе, которое терпеть не мог? Все ведь настолько очевидно. – Этого ублюдка так и не нашли, а у меня руки чешутся кому-нибудь голову открутить и приделать вместо задницы. - Закклай бы тебе похлопал. - Иногда я даже готов разделить его садистские замашки. Особенно сегодня, еще погода такая паршивая – точно кого-нибудь убью. - Что говорит Гарден? Гарден - это их новый Капитан глубинной разведки. Раньше он служил в восточном корпусе Каранеса, но после произошедшей пару дней назад кражи документов был переведен в Трост по требованию Командора. У Гардена был на редкость отличный дар раскапывать чужое дерьмо и открыто указывать, кто и где навалил кучу. Лично Леви мало что о нем слышал хорошего, он только знает, что этот тип в одно время указал на него пальцем в Подземном Городе, и именно по наводке этого кретина его и Изабель с Фарланом схватили. Ханджи, насколько он мог судить, была о нем ничуть не лучшего мнения, но почему-то причины своей неприязни она раскрывать не спешила, а только нервно отмахивалась, прячась за работой. - Ты же знаешь, если Гарден что-то говорит, то это всегда что-то плохое. Я не спрашивал, да и у нас же жесткая реформация произошла, каждый Капитан теперь занимается своим делом, поэтому, как бы я ни хотел принимать участие во всем этом дерьме и ни грозился что-нибудь кому-нибудь сломать - Эрвин меня на пушечный выстрел не подпустит. Сказал, если буду лезть, то отправит в увольнение. - В увольнение? - вопреки всему, Леви её веселья от услышанного не разделяет. Отношениях этих двоих всегда были что-то с чем-то, но наблюдать, как Леви в чем-то ограничивают… она была плохой подругой, если её это веселило. - Да уж, благодаря этому идиоту у нас сейчас будет масса проблем. Мужчина недовольно нахмурился. - Это ты не про Эрвина, я надеюсь. - Ты такой милый, что его защищаешь! – она притворно мило сощурилась, расплываясь в улыбке. - Я тебя сейчас стукну, Ханджи. - Расслабься, я про того парня. Майкла, кажется. - Линда? Ему не предъявили обвинений, насколько я знаю, отряд Ннара как раз и занимается сейчас всеми подозреваемыми. - Так странно, - она говорит это с хмурым выражением лица, и Леви вопросительно приподнимает брови. – Я имею в виду, разве не странно, что Эрвин никого не подпускает к этому делу, кроме Гардена? Мы же должны быть в курсе, это же и нас касается? - Он ведь сказал, что будет держать нас в курсе расследования, просто нам не будут сообщать всех деталей. - И ты не возмутился? - А ты думаешь, я влияю на всю мозговую деятельность Эрвина? - Только на половую? - Ты, - Ханджи гаденько хихикает, тут же закрываясь руками, когда Леви замахивается на неё кружкой. – Хватит о нас сплетничать, дурная, или ты хочешь, чтобы нас со Смитом выперли из легиона? - О-о, называешь его по фамилии? Примеряешь? М-м, Леви Смит звучит так трогательно!.. – она ловко выворачивается из его рук, когда кружка все-таки берет цель на её висок. Она кряхтит, едва не падая носом в лужу, и предпринимает скорую попытку побега, посмеиваясь. – Брось, это же шутка! - У вас с Ннаром одно чувство юмора на двоих, ты не замечала? - Это я его научила! Ай! – резкая боль в плече выводит её из строя моментально, но она успевает подобраться на ступеньках, ведущих в корпус, едва не роняет шинель, и слышит, как кружка, прилетевшая ей в плечо с глухим шелестом, падает в траву. Она неподдельно возмущается, упирая руки в бока, и смотрит на гадкого Аккермана, который непринужденно стоит, прислонившись плечом к стволу дерева. – А если бы в голову попал? - Может, тогда бы ты болтала поменьше? Дашь мне Катрин? - Нет! - На часа два. - Оставь моих ребят в покое, вон, Йегера своего терроризируй. - Для Йегера у меня слишком хорошее настроение, а я хочу его себе поднять, а не испортить еще сильнее. Кружку забери. - Ты такая зараза, Леви, ты бы знал, - наклонившись, она забирает злосчастное орудие с места преступления и показательно замахивается сама, дабы припугнуть, но Леви, как и ожидалась, даже не дергается с места. – Шило в жопе, как сказал бы Эрвин. - Шило в жопе это другое. - Ах, ну конечно, ты-то получше знаешь о назначении предметов в заднице. - Устроить тебе лекцию? – язвительно отозвался Леви. – Тебе, как биологу, будет очень интересно. Ханджи на миг побледнела, столкнувшись с ехидной улыбкой Леви, и на деревянных ногах поплелась в сторону двери. - Я пойду работать. Порою её дар совать нос не в свое дело превалировал над адекватностью и чувством такта настолько, что, потешаясь над Леви, она не единожды жалела о том, что имеет слишком богатую фантазию даже для исследователя. Ей нужны титаны, много титанов, и огромная кружка кофеина, как и раньше. Она опять уйдет в работу, будет сидеть над чертежами УПМ или наконец-то возьмется за анализ крови Эрвина. Хотя, раз уж сегодня выходной, то она вполне могла бы провести его где-нибудь за пределами Легиона, навестить старых знакомых или посетить медицинскую школу. Или же можно было найти Эрвина, извиниться перед ним и попробовать настоять на своем вновь, конечно, только если в этот раз её не выкинут за шкирку, а иначе... У нее уже есть горький опыт скоропостижного удаления из кабинета. Когда она заходит в корпус, то видит перед собой пробивающиеся через окна лучи солнца, и как Леви стоит под золотой от света березой, смотря куда-то вдаль.

***

Когда Гардену было семь, он часто получал от ребят из соседних домов, во дворе он был нарасхват в качестве мишени для вымещения злости, а все потому, что в юности Ннар не умел держать язык за зубами. У него были противные темные патлы волос, которые всегда доставляли ему кучу проблем из-за постоянных насмешек, местные хулиганы спешили схватить его за волосы своими мерзкими сальными руками и превратить его личную трагедию во всеобщее достояние, выставляя на посмешище. Первую свою победу Гарден одержал, когда спалил одного из засранцев солдатам из Гарнизона. Малолетний ублюдок, что жил с ним по соседству, постоянно подворовывал у одной из семей на улице и обожал тискать маленькую девочку, запугивая, чтобы та ничего не сказала. Гарден в тот раз чудом оказался в нужном месте в нужное время, увидев и услышав, как несчастная Пьера звала кого-нибудь на помощь. Ннар героем не был, никогда, он предпочитал слыть в кругах мерзкой крысой и чаще смотреть по сторонам, нежели нестись сломя голову кому-то на помощь. Тогда своим доносом он избавился от жирной и вонючей проблемы в лице сальной мальчишеской рожи, что сначала обожала давить навозных жуков, а затем, подкараулив его вместе со своей компанией, устраивала ему показательную казнь, в качестве огненной чесотки – он с довольной лыбой наблюдал, как малолетнего придурка уводит стража, и как его дружки, у которых секретов было еще больше, заныкались по углам в тот же вечер. С тех пор его не трогали, но Гарден понимал, что долго этот эффект не продержится. Стукачей не любят, они ненадежны, и от них всегда избавляются в первую очередь. Их не берут на работу, скептически относятся к их ремеслу и в принципе стараются обходить стороной, раз язык за зубами держать не получается. Но Гарден обладал особым даром, как было сказано, он всегда умудрялся оказываться в нужном месте в нужное время. Кто-то из его редких друзей называл это чем-то вроде везения – стать свидетелем похищения, в котором за наводку предлагали с полтинник золотых – это надо умудриться. Но, как правило, когда у тебя появляются деньги, у тебя появляется и лишние внимание, ты привлекаешь взгляды своими доверху набитыми золотом карманами, и тебе с трудом удается быть веселым простачком. Потому что простачкам за правду не платят, они не доносят Военной Полиции и в целом ведут культурный и правильный образ жизни. Гарден тогда сразу выкусил, что надо делать – его семья не была бедной или богатой, его отец работал на мясной ферме, поэтому в доме всегда была нормальная и свежая пища, мама работала в полях, но после того, как его отец получил повышение до служащего – стала чаще находиться дома и следить за детьми – поэтому Гарден, чувствуя надвигающуюся беду, стал покупать и торговать информацией. Двенадцатилетнему ребенку много не расскажут, да и всерьез мало кто воспринимает – если ты не учишься в школе, значит, работаешь в полях, если не работаешь – значит, бездельничаешь, а бездельников никто не любит, так же, как и стукачей, но все любят тех, кто хранит чужие тайны. Начался его неприбыльный бизнес с простого – Ннар подцепил двух девчонок, которые сплетничали о его прическе и пускали мерзкие слушки, и предложил им небольшую сделку – в обмен на то, чтобы они перестали трепать языком, он расскажет, куда постоянно гоняет тот пацан, который им обоим нравится. Они ему не поверили. Распустили еще больше слухов и пару раз его все-таки поймали в подворотне. Но потом, когда информация подтвердилась, они сами пришли к нему. У него с его другом – Карл совсем был не таким, как он, и пользовался успехом в коммуникации с окружающими, - был небольшой уголок в подвале, вход в который располагался на улице, и его мать любезно разрешила использовать его в своих целях. Она говорила ему: если не можешь быть, как твой отец, тогда будь, как твой дед – его дед был неудачником, но чертовски богатым неудачником, заработавшим свое состояние азартных играх. У него никогда не было денег, но он всегда выигрывал в карты, в казино его не любили, а вот стража, с которой он постоянно зависал – обожала. И когда к нему пришли эти две несчастные подранные девчонки, они положили на их стол один серебряный, в обмен на имя той девчонки, с которой их суженый постоянно зависал. С тех пор про его прическу больше не шутили – у него все еще были отвратительные сплетенные патлы, которым не помогала ни расческа, ни стрижка под ноль, и комплексы, свойственные всем подросткам. Но также у него было и то, чем не мог похвастаться ни один двенадцатилетний пацан Каранеса - у него появились люди, готовые покупать информацию за любые деньги. Все началось с мелких делишек – детям нечего скрывать, если вы не в трущобах, поэтому со временем его клиенты от маленьких девочек доросли до серьезных личностей, а место приема тайн сменилось на подворотни и кабаре. Обычно таких, как он, в криминальном мире пытаются зацапать себе две стороны сразу, проще говоря – плохие и хорошие. Плохие это те, кто разгуливают с черной шляпой на башке и предлагают твоей матери сожрать на ужин расчленённого мужа, если он не выполнит их условия. Хорошие это те, кто носит шелковые нашивки с изумрудным конем. На самом деле, единственная разница между ними была лишь в том, что первые платили защитой, а вторые – деньгами. После смерти отца ему нужно было как-то содержать маму. Из-за постоянной работы в полях у нее начались сильные отеки, её ноги были настолько огромными, что чтобы подняться по узкой лестнице на второй этаж, ей приходилось становиться боком и так передвигаться. Ему нужны были деньги на лекарства, одна ампула стоила несколько банкнот, визит врача – пять серебряных, укол – еще три. Вот так из яркой серьезной женщины его мать превратилась в увядающую бордовую розу, клумбу которых она никогда не забывала напомнить полить. Сотрудничество с Военной Полицией спасло его положение. Ему платили щедро и сразу, он стал шпионить за некоторыми людьми, влился в их круг общения как тот, кто торгует информацией, и достаточно быстро добыл все необходимые сведения. Разумеется, те думали, что заполучили в свои руки Осетра, и даже не догадывались, что тот повернут к ним хвостом. Одного торгаша повязали, затем главаря одной преступной группировки, что портила нервы всем жителям города, и так раз за разом. В полиции его считали за золотую жилу, он быстро нашел среди них союзников, кто-то, разумеется, не уважал его и открыто высказывал свое отвращение, но были и те, кто защищал его, кто встал на его сторону. Проблема была только в том, что, будучи даже простым мальчиком на побегушках у известных криминальных личностей, он становился таким же преступником, как и они. В криминальных кругах догадывались, что среди них затесалась крыса, и не трудно догадаться, что сразу же все подозрения пали на него. Но так продолжалась недолго. Однажды он раскопал очень важную информацию на одного влиятельного человека, информация та оказалась не просто важной, но еще и губительной - его друга зарезали, а его самого спасло одно только чудо в виде проезжающей мимо кареты, в которую он успел заскочить. У него было разбито лицо, кровь с него лила как с брюха вспоротой свиньи, рука была сломана в двух местах, человек, сделавший это, искренне обещал засунуть ему её в задницу, и Гарден думал, что если бы не его везение, то его собственные пальцы торчали бы у него из глотки. Как уже было сказано – никто не любит стукачей, как бы ты эту информацию ни добывал и как бы ты её ни преподносил, назови себя хоть информатором, хоть прорицателем, да даже ясновидящим, ты все равно остаешься ебаным доносчиком. Он помнит, как ввалился в участок, где отсиживалась полиция. Сама судьба направила его туда, потому что помнил он с трудом, потому что все, что он перед собой видел, это кровавое месиво из кожи и кусков желудка, что лезли через пасть. Гарден думал, что у него вспорото брюхо, он слишком судорожно ощупывал живот, потому что не мог понять, откуда кровавые сгустки и что за куски мяса он выплевывает каждый раз, когда заходится в кашле. Его взяли под руки, дотащили до умывальни и отмыли настолько, насколько это было возможно. Оказалось, что никто его ножом не пырнул, а шматки мяса, которое он выплевывал, были его собственной разбитой губой и языком, кусочек которого он откусил во время сильного удара, что пришелся под челюсть. - Послушай, Гарден… - его рубашка была пропитана кровью и алкоголем, который в него щедро залили, чтобы обезболить. И Капитан Полиции, что сидел рядом и держал его морду ровно, пока ему зашивали бровь, говорил очень четко. - Слушай меня очень внимательно. Тебе нужно вступить в кадетский корпус. - Что?.. – из-за прикушенного языка он заметно шепелявил, но, похоже, что сейчас это вообще никого не волновало. Над ним сидели двое солдат, врач и Капитан, что вдавливал его затылок в спинку дивана. - Тебе нужно поступить в кадетский корпус, - повторил он. - Я помогу тебе, протолкну к своему инструктору. - Зачем?.. - Если ты продолжишь в том же духе – тебя просто убьют, порежут, как свинью, и подвесят на площади, - один из солдат согласно щелкнул пальцами, показывая на Капитана, и врач попросил его не отвлекаться. - И никто не сможет ничего с этим сделать. Ты незаконно торговал информацией, фактически ты нарушил закон, поэтому никто даже не станет искать того, кто это сделает. Но послушай, если ты поступишь в кадетское училище – ты станешь солдатом, членом Военной Полиции, и тогда никто и пальцем тебя тронуть не посмеет. Военная Полиция не прощает, когда наших режут, если кто-то на тебя сунется, то мы сможем тебя защитить. - Военной… Полиции? - А ты хочешь резвиться с титанами, как разведчики? - Нет… Нет, конечно, нет! - Тогда слушай. Слушай меня, Гарден, очень внимательно: я смогу только протолкнуть тебя. В Полицию можно попасть, если будешь в десятке лучших кадетов по всем структурам, так что тебе придется постараться. Если всё получится, то вступишь к нам, такие, как ты, нам очень нужны. Глаза и уши – вот, в чем твоя особенность, Гарден. Мы почти закончили это дело, и благодаря тому, что эта мразь наконец-то вылезла из своей щели – мы поймаем его, а ты заляжешь на дно, будешь зализывать свои раны, пока не закончится обучение. Понял меня? - Мне что, придется вступить в армию? Вступление в армию означало выбрать сторону хороших, а значит, стать частью системы. Значит он будет тем, к кому отношение едва ли чуть лучше, чем к тем же разведчикам или бездельникам из Гарнизона. С другой стороны, перспектива получить потенциальную защиту от тех, кого боятся и недолюбливают, разумеется, грела. Ему не хочется сдохнуть в какой-нибудь подворотне или стать инвалидом, ему нравится владеть чужими секретами и распоряжаться этой информацией, таким образом он чувствовал, что люди зависимы от него, что даже несмотря на его отвратительный внешний вид – люди все равно идут к нему, люди несут ему деньги, потому что он единственный, кто знает больше остальных. - Другого варианта нет. Ну что, согласен? - А вам… хорошо платят? – он поднял залитые кровью глаза на солдат и те, словно оскорбленные, состроили лица. Один лишь Капитан прыснул со смеху, ударяя себя по колену. - Вот это я понимаю, парня чуть за рот не подвешали, а он спрашивает, сколько стоит его жизнь! Очень хорошо, Гарден, на всю жизнь хватит. Ну что? - Полное дерьмо, - грубо бросает Марк, едва только заходит в комнату. К одиннадцати утра корпус уже был пуст, поэтому он не стеснялся в выражениях, хоть и прекрасно знал, что возмездие в лице Командора может настигнуть их в любой неподходящий момент. – У меня два варианта: либо этот идиот их сожрал, либо прячет за пределами корпуса. Ну, или мы ошиблись. - Ты знаешь, мы никогда не ошибаемся, - усмирила его девушка, что рассматривала разбросанные по полу листки пергамента и твердого картона. Марк отсюда видел, что это были не то любовные записки, не то еще какая-то чушь, которая для них вряд ли несла какую-либо информацию, иначе бы Пьера уже вскочила и понеслась со сведениями к Капитану. – Скорее всего, он все очень хорошо продумал, наверняка он предполагал, что Командор отдаст такой приказ, потому подготовился и все тщательно скрыл. Вы проверили ящики на двойное дно? - Это сделали еще до нас, - Томас, что находился в самом дальнем углу комнаты и проверял каждую горизонтальную и вертикальную поверхность со всех сторон, выпрямился, поднимая в воздух небольшой облако пыли, тут же принимаясь размахивать рукой. – Ни в этих, ни в других комнатах, во всем Легионе не нашлось даже намека, что документы пролежали здесь еще хотя бы минуту. - И он все еще наш подозреваемый? – голос Марка прозвучал явным недоверием, на что Пьера ответила ему грозным взглядом. Тиас терпеть не мог, когда совершается слишком много лишних телодвижений, и в этом он полностью отражал отношение их команды к системе. - Пока так считает Капитан, - ответила Пьера. - Он единственный, у кого отсутствует железное алиби, поэтому он и попал под подозрение. - А как же та девчонка? Микаса, кажется. - За нее поручился Леви, а он бы не стал выгораживать виновного. Нужно доложить Капитану, что мы ничего не нашли. Марк? - Ладно, - он по пояс высунулся в окно, оглядываясь. В сравнении с утренней погодой, появившееся солнце было сродни глотку кислорода. Он терпеть не мог вести наблюдение в полумраке, глаз замыливался, и таким образом у их подозреваемого было бы больше шансов скрыться. А теперь проблемой были лишь множественные лужи, разлитые по дороге, от них солнце отражалось и било прямо по глазам, а это было еще хуже, чем полумрак. – Я дам знать, если Капитан отдаст приказ. - Еще бы ты не дал знать. Он покинул комнату как раз в момент, когда Пьера отдавала какой-то приказ Томасу. Он ощущал на себе чужие взгляды, гораздо больше, чем ему хотелось бы. Многие говорят, что люди с востока все как один похожи на жуликов и высокомерных выскочек, у Марка не то чтобы хоть когда-то находились аргументы не в пользу этого, но ему определенно хотелось бы слушать обо всем этом поменьше и, как минимум. не становиться участником идиотского сыр-бора. Причиной такого мнения, как правило, становилось более развитая инфраструктура Каранеса, и по сравнению с тем же Тростом, который на их фоне казался жалкой деревушкой, восток считался более развитым всесторонне. Соответственно, в итоге появилось мнение, что жители Каранеса смотрят на всех свысока. Марк же так смотрел абсолютно на всех. Спуская газ через привод, он перелетел через несколько домов, приземлился на незнакомой площади, вызывая удивленные взгляд прохожих, и в один шаг оказался на крыше высокого здания, цепляясь за подпорки. - Капитан, - Гарден оглянулся на него, но ничего не сказал, жестом приказав пригнуться. Марк так и поступил. – Мы ничего не нашли, никаких результатов. Даже если документы и находились в Легионе, то теперь их там нет, - и, немного подумав, он добавил. – Скорее всего, это не он. - Нет, это он. - Но почему? Никаких доказательств, что это он, у нас нет, разве не так? - Ты пришел сюда, чтобы саботировать наблюдение, или что? – его Капитан посмотрел на него исподлобья, и у Марка в принципе пропало какое-либо желание выебываться дальше, он был уверен, что если капитан не скинет его с крыши за подобное своеволие, то точно задолбит своим огромным носом насмерть. Поэтому он поутих, опустился на задницу рядом с Филиппом, что смотрел в подзорную трубу, и устало прикрыл глаза. – Даже если это не он, то нам надо это выяснить. Мы предполагали, что такое может произойти, что он догадывается, что за ним следят, и потому подтасовывает все обстоятельства в свою пользу. Если так оно и есть, то мы тем более не можем доверять всему, что видим, и тому, что он делает или пытается показывать. - Я вообще думал, что этим будет заниматься отряд Капитана Леви, спец-подготовка, как никак. - А ты тоже, когда выбираешь между помидорами и огурцами для овощного салата, сразу идешь в ресторан? - Я не то имел в виду, - он закатил глаза, проезжаясь взглядом по Крыльям Свободы на спине капитана и, встретив недовольной взгляд, подобрался в соответствии с уставом. - Тогда помолчи и не мешай. - Слушаюсь. Гарден, приняв из рук своего подопечного трубу, проигнорировал обреченный вздох Тиаса, что расположился за его спиной. С тех пор, как он оказался в Разведке, прошло уже без малого десять лет, и за это время он много где успел отличиться, как в плохом, так и в хорошем смысле. За длинный язык его подвесить так никто и не успел, зато заметил бывший командор Легиона, которому чужие тайны были как бальзам на душу. Кис душил его как котенка своими выпадами и чересчур жестокими требованиями, потому что терпеть не мог Полицию и тех, кто был к ней как-либо причастен. Вопреки всему, Ннар и сам не был о них лучшего мнения, становясь частью системы, он неизбежно видел больше, чем должно быть положено обычному кадету, он знал, как работает патруль и что за собой скрывают ночные выходы из Легиона. Ему было тошно каждый раз, когда, сидя в кадетском корпусе в десятке лучших, он слышал, как люди стремятся в Полицию, в теплое военное гнездышко, защищенное со всех сторон – и Гарден был бы лицемером, если бы сказал, что он вдруг нашел в себе невиданную до этого храбрость и решил перебить всех титанов за стенами. Свое решение о вступлении в Легион он принял благодаря брошенному жребию, а его сослуживцы смотрели на него, как на больного идиота, упускающего такой шанс. Один человек, узнав об этой истории уже в Легионе Разведки, посмеялся и назвал его кретином. А Гарден и не отрицал, он знал, на что идет, и что теперь шансов сдохнуть у него еще больше, чем в темном переулке. И он всего единожды пытался изменить свое решение, тогда, на построении перед вступлением в Легион, когда Командор Разведки, Кисс Шадис, вводил его в курс дела и в то, что их ждет – он вновь не собирался становиться героем, передумал, сделал шаг назад, а потом почувствовал, как его запястье крепко сжимают. Это была её рука. Она смотрела на него и обещала набить ему рожу, если он бросит её в одиночестве. Пьера так и сделала. Спустя десять лет с того момента, как он спас её от жирных рук мерзкого ублюдка, она сама выбрала для него худший исход его поступков. А потом появился он – звезда во лбу и шило в жопе, как шутили в отряде. Эрвин, сука, Смит. Парень пару раз блеснул мозгами и в мгновение ока оказался в кресле Командора, и это он называл его кретином, а потом жал ему руку. Его назначение в капитаны произошло еще два года назад, но он до сих пор был частью восточного Легиона. Его отряд глубинной разведки стал мощной опорой для всего Легиона – пусть они и не были выдающимися солдатами, но они умели слышать и видеть то, на чем другие не зацикливаются. У их Командора было всего два глаза, и, сформировав их отряд, что до него никто не пытался сделать – он многим облегчил жизнь. В восточном Легионе, после дворцового переворота, они следили за одним из центральных пунктов Военной Полиции, докладывая обо всем в отчетах. Разумеется, их отряд не был единственным во всех стенах, но они были одними из тех, благодаря кому были предотвращены многие бедствия и катастрофы. А теперь их перебросили сюда, в Центральный Корпус, делая из них занозу в заднице для всех, кто до этого о них не слышал. Особенно для Капитана Леви, который, увидев его впервые за долгое время, на протяжении всего собрания гипнотизировал его холодным ненавистным взглядом, не говоря уже о Ханджи, что сидела, закрывшись от него ладонью и что-то черкая на своем листе бумаги. Эрвин его спасать не собирался, Эрвин смотрел на все это и пожимал плечами: «сам виноват». Куда более серьезной проблемой для них стала кража важных документов – именно по этой причине их перебросили в главный корпус. Кража настолько важных документов приравнивалась к измене родине, раскрытию государственной тайны и всем остальным прелестям военного закона, который в одно время так обожала нарушать Военная Полиция. Вдобавок ко всему, на поверхность всплыла попытка саботажа офицеров, о деталях им сообщали, но рассказали достаточно, чтобы можно было сделать один простой вывод – они в заднице. Если не найти документы и не разобраться с попыткой смещения командования Легиона Разведки, то рано или поздно это просочится в простой народ, а все громкие сплетни очень быстро доходят до высших слоев общества. А сейчас лишние волнения им просто были ни к чему, поэтому разобраться с этой задачей им было необходимо быстро и сразу. - Он весь день собирается провести дома? – спросил его Филипп, выкручивая увеличение до максимума. – Что-то он выглядит больно спокойным, покинув Легион. - Вы обыскивали дом? - Да, - квакающим звуком отозвался Марк. – Ни документов, ни папок, ни пепла, ни кусочков сожжённой бумаги – пусто. Я высказывал предположение, что он их либо сожрал, либо прячет где-нибудь за пределами корпуса. Но я вообще тогда не понимаю, зачем ему эти документы сдались. - А ты не обращал внимания на его семью? - В каком смысле? - Семья Линдов очень бедная, они очень скромно живут, и у его отца проблемы со здоровьем. Мать постоянно исчезает из дома на несколько часов, и все заработанные деньги она просиживает, выпивая в заведениях. Он вполне мог бы кому-нибудь эти документы продать. - И зачем они им нужны? - За любую информацию можно получить деньги, Марк, самое главное - знать, кому её продать. - Ну хорошо, и кому он мог её продать? - Это мы и пытаемся выяснить. - Могла ли такая информация быть полезной для Военной Полиции? – влез в их разговор Филипп. Через увеличительное стекло он видел лицо Майкла, что ел какой-то, судя по всему, очень жирный суп, и никто никак не комментирует его слова о вкусной пище, поэтому он продолжает. – Центру, например? Капитан на мгновение задумался, прислоняясь спиной к красной черепице. Вариант, что подобная информация могла быть хоть как-то полезна вышестоящим органам, просто бессмыслен: у Полиции информации о них куда больше, но вот опись от Командора вполне могла представлять определенный интерес в узких кругах, как раз в том случае, если о саботаже уже стало известно за дверьми корпуса, а они этого стараются избегать. С другой стороны, учитывая, что сейчас Командором Военной Полиции является Найл Док, то едва ли бы они стали добывать подобные документы незаконными путями, да и вряд ли бы стали использовать для этого шестерок из Легиона. Здесь было другое. Майкл Линд был настолько уверен в себе, что без запинок и вопросов отвечал на допросе, в протоколе была указана каждая секунда и время молчания – Линд был откровенен, об этом Эрвин сразу его предупредил. Им нужно копать глубже, рассматривать больше вариантов, потому что доказательств у них нет. Мог ли это быть не он? Гарден посмотрел в далекое от них окно и потер глаза, чувствуя легкую боль. Нет, это точно он, он точно как-то с этим связан. Но пока Ннар не понимал, каким образом.

***

Злость наполняет его вместе с дымом от крепких сигарет, которые он курит, сидя на оконной раме своей полуразрушенной комнаты. Его тянуло разъебать каждый уголок этого помещения, выпустить пар, проораться, покрыть хуями Магата, который на последнем их сборе поставил компетентность Зика под сомнение, назвав «чудо-мальчиком», и ебаная сука Маршалл - да спаси господь Марлию, - который в ебаное мгновение ока перетянул на себя этот сраный балласт, благодушно сбрасывая ему на голову это ебаное напоминание о том, чьим выродком Зик является. Он ненавидел упоминания своего отца, терпеть не мог, его выворачивало как суку последнюю, он превращался в несносного шизофреника, готового мазать говно по стенам и орать как бешеный. Он ненавидел Гришу Йегера только за то, что тот породил его на свет, а вот говорят же, да? Родители святые, родителей, сука, цени – Зик ценил с сигаретой в пасти и нервной тряской в руках, которая появилась после чертового ночного кошмара. Мужчина сделал глубокую затяжку, прикрывая глаза, и выпустил носом дым, чувствуя, как убитая слизистая покрывается рубцами, и вместе с облаком дыма он выпускает пар. Нужно быть спокойнее, нужно держать себя в руках и не думать о всякой ерунде. К чему ему сейчас эти лишние нервы? Йегер, тебе двадцать пять, ты взрослый мужик и у тебя большие яйца, а ты трясешься как девочка, к которой впервые лезут под юбку – уймись. Он увел Пик, спрятал её в другом месте, куда более роскошном, чем это, и сделал все, чтобы она могла о себе позаботиться, потому что так для них и их миссии будет гораздо безопасней. Он уверен, что в случае, если схватят кого-то из них – другой обязательно сможет сбежать и выжить. В его приоритете, как в приоритете Командира, было вернуть всех отправленных на Парадиз гигантов, а значит, он должен бережно относиться к безопасности одного из немногих выживших солдат. Если к нему придут и повяжут, Зик прекрасно знает, что он с этим справится, что ему не составит большего труда покинуть остров, но вот обессиленная и беспомощная Пик – она не может даже раны залечить до конца, что уж говорить о превращении. Времени на раздумья у него практически не оказалось, ему пришлось действовать импульсивно, резко, забивая хер на многие факторы и действуя рискованно, так, как он совсем не привык. Он, блять, терпеть не может торопиться, он должен все четко продумать, прежде чем приступать к действиям, а в этом случае лишнее время – ох, ебать, это же какая роскошь. Ему проклятая судьба нормального отца не изрыгнула-то толком, что уж говорить о драгоценном времени, которого ему никогда не доставало. Он оттягивает ворот футболки, что давит ему на шею, и смотрит на настенные часы, считая секунды. Вряд ли он допустил ошибку, не мог, знал, что делает на совесть, спасая и свою задницу, и задницу Пик, а потому точно сделал все правильно, но тревога давила, она давила его, как прыщ на заднице – болезненно, собирая гной под тонкой кожицей своими безобразными ногтями, в итоге оставляя рубцы вокруг и вздутый пузырь, который ужасно болит. Зику нравилась закономерность: он был прыщем на заднице Магата, жирной, скользкой тварью, которую Командующий не мог никак лопнуть, а его занозой в заднице – стала тварь несчастная на Эрвине Смите. Он знал, что нихера его план не сработал, ему донесли по первому звоночку и, поджав хвостик, сбежали, потому что Йегер начал злиться, он бы придушил этого гадкого мальчишку, что приносит ему плохие вести, но вовремя сдержался, закурил, подумал пять минут и пошел домой, где еще долгие пятнадцать минут простоял у зеркала. Опять. Он опять сравнивает себя с ним. Опять ковыряется в своей заднице вместо того, чтобы пресечь любую мысль об отце. Хуй он – а не его отец. Его отец лежит у него сложенными очками в ящике тумбы и кожаным блокнотом с заметками, что когда-то принадлежал господину Ксавьеру. Его отец не мразь помойная, что побиралась пустыми надеждами, разрушая психику собственного ребенка своими ебучими пропагандистскими высказываниями и ставя его под удар. Какой же надо быть тварью, чтобы сделать из собственного ребенка орудие для достижения своей цели? Зик никогда этого не поймет, не хочет, блять, и не станет – потому что этому, сука, нет оправдания. Он с сотню раз думал о том, чтобы бы он ему сказал, если бы встретил сейчас, в своем возрасте, будучи Командиром Воинов. Зик бы заржал и сказал, что выебал своего младшего брата. А потом… Он закрывает лицо ладонью и выкидывает окурок прямо в распахнутое окно. На улице свежо, даже прохладно, несмотря на греющее солнце, и он сидит в расстёгнутой рубашке, дорогущих официальных брюках, упершись каблуком обуви в оконную раму, и ему неизмеримо плевать на людей, которые бросают на него удивленные взгляды, задрав голову. Всем им так не похуй, кто он и почему здесь сидит, почему из его комнаты вылит сигаретный дым и почему он со своей нихуя не аристократичной мордой сидит как ебаный барин, смотря на всех свысока – Зик бы, будь чуть злее, снял бы штаны и показал им свою задницу. Он носитель королевской крови, Командир Воинов и самый лучший мужчина, который только может быть в вашей жизни. Он поцелует вас взасос, выебет и потом с простодушной улыбкой заправит член в штаны и сбежит, потому что хорошего должно быть помаленьку. Так же он поступит и с Эреном? Мысль о том, что ему придется поступить так с Эреном, делает его слабее в сравнении даже с самыми смертельными ранами. Зик представлял, как зеленые глаза, что смотрят на него любовью, с гребаной радостью каждый раз, когда они находятся вместе – теряются в боли, в панике, в непонимании, и как Йегер стоит перед ним, видя, как Эрен плачет, и сам себя сожрать готов, изрыгнет из пасти гниющим остовом и ради бога! Ради бога, делайте, что угодно, лишь бы Эрен не жалел. Пусть Эрен злится, мечтает его убить, ненавидит, поставит себе цель уничтожить все живое из-за того, что Зик сделает – ради бога, лишь бы он не испытывал боль. Лишь бы он не сидел ночами и не думал о предательстве, не лил слезы, потому что Зик не заслуживает этих слез. Он тварь страшная, он ебучее животное, следующее инстинктам. Внутренним Йегерским инстинктам причинять как можно больше боли, давить, изничтожить, превратить самое хрупкое и ценное в груду камней. Когда он успел стать таким сентиментальным? Когда его вообще стали ебать чужие чувства? Почему он думает о них, разве ему не должно быть плевать? Он отнимает ладонь от лица, держится за голову, что раскалывается от боли. Зик не спал всю ночь из-за проклятого кошмара, который ему приснился. В последний раз такие приколы его сознание проворачивало еще в юности, когда он еще мучился от панических атак, его руки тряслись при малейшем нервном напряжении и сердце стучало где-то в горле – его состояние было настолько тяжелым, что ему казалось, будто он задыхается. Он лежал на кровати, держался за горло и ему виделось, как его душит собственный отец. Как Гриша нависает над ним, молча, не говоря ни слова, и сжимает свои руки – так крепко, что Зик слышал, как хрустит его позвоночник, как резонируют во тьме его надрывные хрипы, как отец трясет его, резко вздергивая на себя, отчего Зик клацает зубами и в слезах цепляется за чужую одежду, просит остановиться, проявить милосердие, не делать этого. Он во снах видел, как после этих слов отец сжимает руки еще сильнее, как щелкает что-то за ухом, и он медленно погружается во тьму. Йегер видел этот сон на протяжении нескольких лет с тех пор, как в его жизни появился Ксавьер. Постоянно, один и тот же сценарий, всегда та же самая паническая атака и громкий счет со ста до одного, ему, двенадцатилетнему пацану, пришлось справляться с этим дерьмом в одиночестве, чтобы не встал вопрос о том, а годится ли он в кандидаты, а выдержит ли его разъебанная в щепки психика воспоминания звероподобного, а сможет ли он вести командование? В нем теплилась надежда, что после всего перенесенного пиздеца он наконец-то заслужил испытать спокойствие. Ему двадцать пять, он научился справляться со стрессом, на собственный страх он реагирует злостью и ищет любые пути исправления ситуации, потому что он уже не двенадцатилетний ребенок, которого никто не защитит. Он любому оторвет голову за себя и свой покой, не потерпит мразей, которые забираются в его дом и начинают срать по углам, пользоваться его добродушием – он похож на благотворительный фонд? Хуй там, любое напоминание о прошлом он тщательно вырезает ножичком, и он не из тех балбесов наподобие Райнера, что обожает рефлексировать над кучей собственного говна, размышляя о его консистенции и форме. И, закуривая новую сигарету, поджигая, втягивая в легкие дым, он вспоминает, что его разбудило этой ночью. Гриша, тянущий к нему свои ебучие грабли, и он, взрослый, не в состоянии пошевелиться и дать отпор. Он бы поверил, что папаша пытается достать его даже будучи мертвым и прокручиваясь на вертеле в аду, и именно поэтому эта гнида пришла к нему в сегодняшнем сне и, едва сжав руки на его глотке... Он проснулся. Подскочил в холодном поту и со свистом втягивал раскаленный воздух, а потом полчаса простоял под ледяным душем, пытаясь смыть с себя давно забытые ощущение. Он смотрел на него мертвым, пустым взглядом, на его лице не было эмоций, он все так же молчал, как и всю его жизнь после исчезновения, протянул свои обтянутые кожей руки – он все такой же, как и в детстве, лишенный ласки, полный дерьма и ненависти. Зик лежал, руки по швам, смотрел с ненавистью, с жаждой убить – и был абсолютно беспомощен. Словно он так и остался тем самым двенадцатилетним Зиком Йегером. Элдийцем с серой повязкой. Он затянулся так, что в легких не осталось места для кислорода, и чуть не закашлялся, вовремя выпуская дым. «Брось, Йегер, - он горько улыбается, устало потирая глаза, и щурится, чувствуя, как едкий дым царапает слизистую. – Когда это я вообще о такой хуйне парился в последний раз». Пик бы сказала, что он просто становится старше, а потому сентиментальнее. А Зику тошно от этого, он убирает с лица ладонь и затягивается вновь. С другой стороны, будь в его жизни все абсолютно гладко, то он бы не курил так много, и башка бы у него не болела по всякой хуйне. Точно, надо быть проще. Вот вернется домой, пошлет нахуй Магата и завалится в какой-нибудь публичный дом, найдет красотку посимпотней, пригласит в шикарный отпуск на кровать и отымеет её, может, хоть тогда мозги на место встанут. Ему бы хотелось, чтобы все было так просто. Тишина в комнате рвется на части от негромкого стука в дверь, и Йегер удивленно вздергивает бровь, смотря на время – только двенадцать часов, еще было слишком рано, а вот для незваных гостей время как нельзя подходящее, он уже знает, кто стоит по ту сторону и стучится к нему в дверь. Зик слезает с подоконника с зажатой в губах сигаретой и проходит вглубь всей этой помойки: ему бы явно не помешало навести здесь порядок, хотя бы в целях самоконтроля, если не ради впечатления, пока он тут зализывал раны Пик, у него не было времени и желания думать о том, что обстановка, в общем-то, не располагает к серьезным разговорам – тяжело на серьезных щах говорить о том, как они захватят координату, пока в ванной валяются заляпанные спермой простыни, которые он так и не отнес в прачечную. В дверь раздается повторный стук, уже куда более громкий и настойчивый, Зик обреченно вздыхает и проворачивает цилиндровый замок, делает глубокую затяжку, и открывая, выпускает дым прямо в лицо Эрену, что тут же кривится, начиная отмахиваться. - Ну какого черта? – Эрен недовольно щурится через облако табачного дыма, поджимает губы, чувствуя себя оскорбленным и сбитым с приятного нежного чувства: хотел сделать сюрприз, а получилось как всегда. Еще и Грайсу по его красивой роже хотелось вписать за такие выкрутасы. – Разве так встречают спустя почти неделю разлуки? Зик задумчиво усмехается на его слова и облокачивается плечом на дверной проем, на что Йегер в удивлении поднимает брови. Пожалуй, он ожидал куда более радушного приема, чем это. - Могу в рот плюнуть, хочешь? Того гляди и прожжет. - А… - обычно его мужчина выглядел куда-более презентабельно и не был похож на человека, который только что похоронил свое мужское достоинство – а Грайс выглядел именно так. – И откуда такая агрессия? - С чего ты взял, что я злюсь? - Не знаю? Выглядишь так, будто всю ночь пил, а потом тебя кто-то усердно пиздил. - А ты не далек от правды. - В каком смысле? – Зик на его реплику только устало улыбается, и это заставляет Эрена забеспокоиться по-настоящему. Возможно, дело в том, что он не привык видеть Грайса таким: без недовольной рожи и нахальной улыбки, которую тот шлет всему миру. Зик словно был чем-то расстроен, утомлен, и Эрен через карман сжал принесенные с собой записки. – Ты так и будешь меня в дверях держать? - А есть вариант, что ты развернешься и строевым шагом отправишься туда, откуда пришел? - Что ты сказал? – Эрен изумленно открыл рот, не зная, начать ли ему истерику здесь или подождать, пока он окажется внутри. Его, конечно, беспокоило состояние Зика, но вот терпеть такую хуйню по отношению к себе он не был намерен. – У тебя за ночь что-то в мозгу переклинило, и ты опять начал вести себя, как свинья? Здорово, слушай, ты предупреждай меня заранее в следующий раз, ладно? Чтобы я к тебе не несся сломя голову, забыв обо всех своих проблемах. - Эрен. - Пошел ты. - Да подожди ты, - Зик схватил его за предплечье, когда парень уже развернулся, чтобы уйти, и резко притянул к себе, выпуская очередное облако дыма в его темные волосы. Эрен на объятия отвечать не спешил. – Прости, хуйню сказал. - Я могу уйти, если тебе неприятна моя компания. - Не надо. - Да брось, сиди, дрочи на свои сигареты, пусть они тебе настроение создают, а не… - он запнулся, собираясь сказать «твой парень», и вовремя одернул себя, прикусывая губу. Дай бог, чтобы Зик его за человека-то сейчас считал, что уж говорить о каких-то там «высоких» отношениях. - Да, в общем-то, никто. Я могу уйти. - Не надо уходить, останься. - Как-то не очень убедительно. Он услышал, как тяжело Зик вздыхает, погасив сигарету о дверной косяк, и, выкинув бычок, наклоняется. Поднимает его лицо за подбородок и целует – пресно, без чувств, как целуют шлюх и случайных пассий, Эрен грубо дергается в сторону, чувствуя, как едва утихшее чувство обиды просыпается вновь. Он мычит прямо в поцелуй, распахнув глаза, вскидывает руку, хочет залепить Грайсу смачную пощечину, прежде чем вырвется – и его успокаивают. Сильные руки, что ложатся ему на талию и обнимают мягче теплого одеяла, то, как Зик прижимает его к себе, как наклоняет голову, целуя теперь по-настоящему, вкладывая в этот поцелуй нечто такое, что Эрен чувствует прибирающее до кончиков волос смущение, Грайс целует его на языке искренности и любви, столь глубокой, что он так и остается с занесенной рукой, когда прикрывает глаза, отдаваясь во власть этих чувств, эмоций восторга, потому что его за одно касание сделали из никчемного человека – бесценным сокровищем. Эрен обнимает его гладкое лицо ладонями, привстает на носочки, чтобы обхватить чужую шею руками, забраться под рубашку, и его мягко отстраняют, когда рукав сползает с чужого плеча, обнажая покрытую редкими родинками кожу. Из соседней комнаты выходит мужчина. Он смотрит на них, задрав бровь, и это похоже на ситуацию в классическом романе, когда двух влюбленных внезапно прерывает кто-то третий, заставляя их смутиться. Но Йегеры, они на то и Йегеры, думает Зик. Незнакомец окидывает их оценивающим взглядом, а Эрен лыбится, поправляет задравшуюся кофту, помогает ему восстановить свой внешний вид – и улыбается, так дерзко и зловеще, что несчастный в мгновение стучит каблуками по деревянным ступенькам, спускаясь и вновь оставляя их наедине друг с другом. Парень не может оторвать взгляда, когда Зик облизывает свои покрасневшие губы, и касается собственных – целоваться хотелось ужасно. - Так достаточно? – Эрену приходится напрячься, чтобы вспомнить, в чем заключался поставленный вопрос, и, словно пьяный, кивает, убирая упавшие на лоб волосы. - Допустим. А теперь, может, впустишь меня? - У меня грязно. Эрен страдальчески закатывает глаза. - Ты потный как свинья, Грайс, и я стою, и терплю, как ты меня лапаешь. Так что не волнуйся, я уж как-нибудь переживу твой бардак. - И давно ты стал таким чистоплотным? - для Эрена попытки мужчины завернуть диалог куда-то в другое русло, выглядят, мягко говоря, удивительно: он привык, что Грайс обожает водить всех окружающих за нос, подолгу не давая желаемого, но чтоб с таким упорством и апатией одновременно… - В прошлый раз, помнится… - Зик. Спасая себя от смущения и позора, Эрен, ничуть не желая слушать весь этот поток Грайсовской речи, толкает мужчину в плечо. По тому, как Зик цокает языком, можно определить уровень накала – еще парочка таких выебонов, и Эрена всенепременно выкинут отсюда прямо за шкирку, поэтому, оказываясь в комнате, он в целях предосторожности отходит в самый дальний угол, переступая через какой-то мусор, бумаги и прочую херню, которую Грайс здесь разбросал. - Да, уборка тебе бы тут не помешала. Зик только отмахивается и садится на кровати, доставая полупустую пачку сигарет. Картина маслом, ей богу – животное расселось в своей помойке и считает себя королем свалки, именно так в глазах Эрена и выглядит весь этот срач с восседающим посреди всего действа Зиком. - Уберусь потом. - Так и… что-то случилось? Не пойми меня неправильно, Зик, - он нервно усмехается, пряча руки в карманы. - Мне нравится твоя загадочность и грубость, ты знаешь, я люблю пожестче, но не когда мне любимый человек указывает на дверь, а то за тобой такое частенько наблюдается. - А ты, смотрю, и сам не в настроении. Когда Зик закуривает очередную сигарету, съезжая по стенке у кровати - Эрену кажется, что у него начнет кружится голова от запаха дыма. Он волновался, у него в кармане была тонна вопросов, которые парень просто боялся случайно выронить, готов ли он вообще знать правду, а хочет ли? Конечно хочет, как бы Жан ни заливал ему в уши, у Эрена все еще была собственная голова на плечах, и многие вещи вызывали в нем тревогу, раздражение, от которого не укрыться за злостью и легкой улыбкой. Ему страшно. Он не хочет знать. Но ему нужно об этом знать. - С Микасой поругался… - он неопределенно пожимает плечами, описывая взглядом полукруг. - Не съезжай с темы. И он теряется, когда вместо ответа, вздоха, да хоть какой-то реакции, Зик выдает полный игнор, выдыхая сраное облако дыма над собой. Эрену хочется его ударить, сильно, всадить вилку в этот… сука, роскошный живот и полакомиться хотя бы ненавистью в зеленых глазах, нежели полным отсутствием чего-либо. Его бесили такие люди, которые часами могут рефлексировать по поводу и без, упуская из виду все, что проносится вокруг них, пребывая где-то на грани между амебным состоянием и подобием смерти, и нихера от этой жизни не хотят. Сидят, ждут какого-то чуда и ведут себя как мрази, забивая на окружающих, и именно поэтому Эрен злится, сжимая пальцы в кулаки. - Ладно, не хочешь говорить ты - буду говорить я. - Эрен, если бы я хотел сидеть с шумом на фоне, то я бы не впускал тебя. Понимаешь, к чему я клоню? - Я щас реально уйду, Зик. - Ладно, так и о чем ты там хотел поговорить? - Помнишь это? – он достает из своего кармана те самые записки, что Грайс пихал ему в карманы или прятал под шнурком незамысловатого подарка с целью вызвать у Эрена улыбку. Сейчас они вызывали только страх и дрожь в пальцах. – Твои записки, - пояснил он, и Зик сощурился, всматриваясь в буквы на маленьких клочках бумаги. - И что с ними? - Твой почерк, он… Блядь. Зик почувствовал, как в одно мгновение его пульс сбился, сердце пропустило удар и набатом, бешено отозвалось прямо в глотке. Недюжинных усилий ему стоит удержать себя в руках, сжать эту несчастную сигарету так, что та едва не разлетается с хрустом пеплом и табаком по кровати – устроить пожар сейчас было бы очень кстати. Потому что Эрен смотрит на него, и на дне его глаз бензиновыми переливами отражается керосин, и если Зик сейчас сделает хоть что-то неправильно… Нет, он знал, он ждал, что рано или поздно это произойдет – раз анонимка не выполнила своего назначения, значит, попала в руки к Командору. Думай, Йегер, сузь свой мозг до уровня Командора и подумай, что бы он сделал. Наверняка об этом сообщили солдатам. Показал конверт? Эрен увидел конверт и узнал его почерк, хотя почерк был не его – Аннеле. Это она подписывала ту анонимку, когда он отправил ей письма. Но что, если парень добрался до неё раньше? Если он сейчас задаст неправильный вопрос, то Эрен может заподозрить его, если уже не подозревает. Нужно просто разыграть цирк. Он притворно потягивается, отправляя сигарету в пепельницу, что стояла у кровати и делает глубокий вдох, унимая бешенное сердцебиение. Подумаешь, мелкая неприятность, Эрен не может знать, нет прямых указателей, а клочки бумаги ничего не докажут, и, тем не менее, нужно убедить в этом Эрена, что сам стоит и едва не трясется, глядя то на него, то на записки. - Что, красивый? - Он очень необычный. - Разве? Разумеется, что почерк на записках был не его, а лишь очередной мерой предосторожности: ему нужно было создать связь с жизнью внутри стен, а как еще это сделать, если не заимствованием почерка самого нашумевшего семейства Митраса? Когда у людей становится слишком много денег, они начинают ценить вещи более возвышенные, и методы получения выгоды становятся жестче. Некоторым людям ничего не стоит разрушить чужую жизнь, узнав чей-то секрет, но, как правило, они не любили получать что-то бесплатно, бесплатное только в мышеловке – это избитая до жути истина, но, в случае богачей, достаточно верная. Если нет сделки – нет гарантий, нет гарантий – нет надежности, а значит, чужой секрет может навредить им куда больше, чем они сами. Ему не нужны были деньги, ему нужно было, чтобы Аннеле замолвила о нем словечко в своем светском кругу друзей. Зик Грайс – нувориш, сердцеед, красноречив и молод, еще и красив, к тому же. Благодаря чужой тайне он смог спрятать свою собственную, покрывая её слоем выдуманных историй, а слухи, как правило, очень быстро расходятся. - Послушай, Зик, - тон, с которым Эрен это произносит, говорит о его внутреннем отчаянии. То, как парень одиноко стоит перед ним, прижимая к себе эти злосчастные записки и трогательно изгибая брови, напомнило Йегеру о том, что Эрен в первую очередь ищет ответов не у своего оппонента или врага, а у человека, в которого он влюблен, и от которого он больше всего на свете боится получить удар в спину. Ему приходится сесть ровно. – Я не знаю, каким для тебя это будет откровением и будет ли для тебя вообще это что-то значить, но… я боюсь. Да, может показаться, что мне вообще на всё плевать, во мне сила титана, на мне все заживает за считаные секунды, и будто бы мне и переживать ни о чем не надо – я уже выиграл эту жизнь, да? Но я такой же человек, понимаешь? Мне бывает страшно… жутко. Я испытываю тревогу и, как бы нагло я себя ни вел, это не значит, что... - Эрен, - парень на его слова никак не реагирует, только резко замолкает, переводя дыхание. - В общем, я просто хочу сказать, что я чувствую все то же, что и все. Я просто не знаю, как ты ко мне относишься на самом деле, ладно? Я не знаю, может, ты считаешь, что у меня и с нервами так же, как и с телом – все сразу заживает, так вот, нет. Не заживает, Зик. - Я вовсе так не считаю. - Меня предавали очень много раз. И каждое предательство делало мне очень и очень, блять, больно, - он замечает в глазах Эрена злые слезы. Не в силах больше это терпеть, Зик поднимается и в пару шагов оказывается рядом с парнем, что смотрит на него стеклянными глазами. – Я-я… - громкость его голоса снижается до шепота, и Эрен крупно вздрагивает, когда ладонь Зика ложится ему на лицо. – Боюсь, что ты тоже меня предашь. Что ты водишь меня вокруг пальца и ждешь, что ты вовсе не тот, за кого себя выдаешь, как и все они… Я… Я хочу знать правду. Любую, все равно, что там, только не смей меня бросать… Если бы он только знал, насколько же он прав. Зик мог бы рассказать ему правду, глядя в эти зеленые, полные слез глаза, выдать все, чего так боялся, и посмотреть, как мечты и надежды Эрена разбиваются в одно мгновение, как слез становится больше, и они начинают лить по этим мягким щекам; как его взгляд из влюбленного превращается в умоляющий, как происходит все то, чего Зик опасался больше всего на свете – Эрен умрет вместе с новым предательством, Грайс самолично роет ему могилу и столкнет в нее при любой удобной возможности, присыпав сверху холодной землей. Он мог бы сделать то, о чем тогда думал на балконе - спасти его ценой собственной жизни, раскрыв их план, дав Эрену фору, время сбежать и донести Командору, тогда бы все закончилось, так и не начавшись, и, возможно, хоть какая-то доля от боли Эрена была бы утолена. - Зик… Пожалуйста… Зачем он вообще об этом думает? - Скажи хоть что-нибудь, пожалуйста, - он и вправду выглядит такой мразью, какой отражается в глазах Эрена? Он видит на дне себя, плескающегося в этих слезах, что срываются с кончиков ресниц, и ржущего как тварь, он душил Эрена своим молчанием, так же сильно, как его собственный отец, что сжимает руки во снах – чем он лучше него? Да ничем, блять, ничем! – Это… - Так значит, ты догадался? - Что?.. – он крупно вздрагивает, словно от удара. - Ты прав, Эрен, у меня тайны. Мне есть, что скрывать, и есть то, от чего я хочу держать тебя на большом расстоянии, не допуская в твоей голове даже мысли об... этом. - О чем ты говоришь?.. То, до какого внутреннего напряжения его доводят эти слова, передается Зику через касание. Его бьет статикой, и он резко отдергивает руки, не успевая сделать шаг назад – за него это делает Эрен. Он медленно пятится, касаясь своих губ кончиками пальцев и смотрит на него, не замечая, как слезы бегут по щекам. Он был прав? Он оказался прав? Да нет. Нет. Ручка двери врезается ему в поясницу, служит маркером реальности, за который Йегер хватается, как за спасительный круг, съезжая по дереву вниз. Ноги подкашиваются, дрожат, как после их первого занятия любовью. Тогда, сидя на кровати в этой комнате, он чувствовал самое настоящее счастье: он смеялся, мечась по комнате, убегал от горячих настойчивых касаний, что дарил ему Зик, и, будучи пойманным, не мог остановиться, целуя эти шершавые пухлые губы. Теперь эта любовь лишает его кислорода. Его любовь стоит посреди комнаты и способна одним словом выпустить в него пулю, от которой Эрен не сможет защититься. - Грайс – не моя настоящая фамилия, - так звучит приговор, что выносят смертникам? – Я знал, что рано или поздно придется рассказать тебе об этом, или же ты догадаешься сам… - И какая же настоящая?.. Зик держит палец на курке, прислонив пистолет прямо к его виску. Эрен чувствует это, видит под мутным взглядом, которым Зик его одаривает, когда делает такой же шаг назад, оседая на кровать. Сейчас Зик застрелит его, и Эрен встречает эту смерть достойно, с открытыми глазами, видя, как мужчина опирается локтями на свои колени, сгорбившись, сцепляя руки в замок. - Я не хотел тебе говорить, пойми, у меня были на то свои причины, я не хотел сделать тебе больно, напугать или... Ты для меня ничуть не менее важен, Эрен, я пекусь о тебе, я хочу, чтобы ты был в порядке, и поэтому делаю все, чтобы оградить тебя от любого пиздеца. Я знаю, со мной только так, со мной нормально нельзя, и я хотел сказать тебе об этом с самого начала, сразу, как только увидел и коснулся тебя. Он снимает ружье с предохранителя. - «Оградить»?.. - от слез хрипит голос, ему приходится напрягать связки, говорить едва не по слогам, шмыгая носом. – От чего? - Я люблю тебя, - хрипло раздается над самым ухом, и Эрен, уже совсем беспокоясь, пытается отстраниться. – Прости меня, пожалуйста… - За что? - Я не знал, как тебе сказать и как ты отреагируешь на это, я боялся спугнуть тебя, что все пойдет под откос. Мне нужно было удержать твое внимание, - голос Зика звучит не менее хрипло, он смотрит на него исподлобья, сквозь упавшие на глаза волосы, и надавливает на курок, заставляя Эрена вжаться в деревянную дверь. - Моя настоящая фамилия - Крауз. Ружье оказывается не заряжено. Из горла вырывается громкий нервный смешок. Затем рождается смех, и Эрен смеется, согнувшись пополам, просто смеется во весь голос, чем вызывает у мужчины недоумение. Он всхлипывает, резко выпрямляясь, вытирает лицо и делает широкий шаг навстречу. Всего за мгновение до того, как Зик выставляет перед собой руки, Эрен замахивается, давая оглушительную пощечину. От резкого удара его голова мотнулась в сторону. Зик хватается за горящую щеку, чувствуя торжество справедливости – так ему и надо, давно надо было, чтобы ему кто-то хорошенько въебал, и получить такой подарок не от кого-то, а от младшего брата, который смотрит на него свирепым взглядом, пожалуй, более чем заслуженно. Они ничего не говорят друг другу, молчат, смотря в глаза напротив. Зик, выпрямившись, держится за полыхающую от боли щеку – сука, ну хотя бы удар у Эрена поставлен, этим он может гордиться. Эрен, поджав губы, готовится извергнуть на него порции ярости, думает Йегер, когда парень замахивается вновь. Однако он удивленно распахивает глаза, когда вместо удара Эрен толкает его в плечо и усаживается на колени, целуя. Он застывает точно как в тот раз, разведя руки, не зная, за что хвататься. Придерживает за плечи, чтобы в любой момент отстранить, и изумленно выглядывается в искривленное яростью лицо Эрена, что целует его слишком настойчиво. Он оттесняет его от себя, до синяков вдавливает пальцы в чужие предплечья, и Эрен скалится, отрывается и больно царапает его шею – вымещает обиду, понимает Зик. Он вовремя вспоминает, что регенерировать нельзя. - Что ты, блять творишь? – его и в самом деле интересует этот вопрос, потому как изумление заменяется злостью, потому что ну не этого он, мать его, ожидал. Эрен в ответ только скалится, зарывается пальцами в его волосы и больно оттягивает, заставляя Зика с шипением запрокинуть голову. Эрен смотрит ему точно в глаза, нависнув, изучая придирчивым взглядом каждую эмоцию на его лице, и впивается зубами в его нижнюю губу, прокусывает, тянет на себя, Зику приходится схватить его за шею, чтобы опрокинуть через себя на кровать, поднимаясь. – Совсем охуел? Эрен смотрит на него бешенным взглядом, тут же подбираясь, вставая на колени и оказываясь рожей прямо напротив его груди. - Ты, ублюдок, заставил меня пережить такой пиздец, и все из-за какой-то сраной фамилии. Знаешь, блять, чего я себе надумал? - А что я должен был тебе сказать?! Привет, сладкий, познакомимся, блять? – Эрен на его слова только закатывает глаза. - Я из семейства, которое ненавидит каждый в пределах этих стен, так мне надо было тебе сказать? - Да! А ты думаешь, я шутил, что ли, когда говорил, что приму тебя любого?! Я не знаю в каком мире ты живешь, «Грайс», но я напомню, что я тебя вроде как люблю, и какая-то там ебучая фамилия вовсе не повод доводить ситуацию до крайности! Эти слова заставляют его растеряться. Он открывает рот, чтобы продолжить эту триаду, но затыкается, стоит ему все это услышать. С его прокушенной губы хлещет кровь, и это тоже проблема – он отворачивается, проводя рукой по лицу, скрывает пар, что льет изо рта, потому что если они сейчас сдетонируют, превратившись в ебаный омлет, то там не то что вопросов станет больше – начнется ебаный апокалипсис. Эрен на его жест никак не реагирует. - Ты не представляешь, что ты заставил меня пережить за эти несколько минут! И вместо того, чтобы подумать обо мне, ты, как полагается, думаешь только о себе! - О себе? Я, блять, по-твоему, думаю только о себе?! – Зик хватает его за локти, дергая на себя, и Эрен подается выше, оказываясь перед ним лицом к лицу. – Я только и делаю, что переживаю о тебе каждую минуту своего сраного существования! Если ты не способен хоть чуть-чуть, сука, пораскинуть мозгами и услышать меня, то что я-то могу с этим сделать?! - Ты даже сейчас говоришь только о себе! – кричит Эрен. – Всё, что ты делаешь, это только говоришь – а ты не думал, что я хочу сейчас не слушать все это, а чтобы ты, кретин, обнял меня и успокоил?! Зик ничего не говорит. - Просто, блять, обними меня… Обними, успокой, поцелуй, и мне этого будет достаточно. Мне нахер сейчас не сдались все эти разборки, у меня нет на это сил, Зик. Грайс, Крауз – да плевать мне, для меня эти фамилии ничего не значат. - Прости, - Эрен мягко улыбается и тянет его на себя, заставляя осесть на кровать. И его наконец-то обнимают, именно так, как это делает Зик, слегка сжимая, держа одну ладонь на талии, другую на лопатках и уткнувшись носом в висок. – Я сегодня веду себя как идиот. - Ты еще можешь исправиться. - Да?.. - Да, - Эрен лукаво щурит свои изумрудные глаза, тянет губы в знакомой улыбке и обвивает его шею руками, он как любезно поднесенное к потухшему кострищу масло, и потому Йегер ничуть не удивляется, когда парень пытается вырвать у него доминирование, уже знакомым жестом хватая его за волосы, заставляя запрокинуть голову. – Ты меня очень обидел… - Именно поэтому ты меня провоцируешь, - он щурится через боль, возвращая себе положение, и Эрен кусает губы с любопытством, проводя от шеи к его обнаженному торсу, спускаясь до пояса брюк, пряжки ремня. Эрену нравится, когда его жестко гасят, когда его, накалившего ситуацию до предела, грубо одергивают, ставят на место, используя силу. Зик в этом полностью удовлетворял потребности парня – сильный, горячий мужчина, в руках которого не мышцы, а стальные волокна – Эрен на себе испытал эту силу, каждый раз, когда Зик перебрасывал его через себя, скидывал на кровать или легко брал в захват – колени дрожат, и хочется ощутить эту силу в полной мере. Поэтому он ведет себя так нахально, дергает за волосы, кусает за шею – рядом с Эреном понятие «успокоить» приобретало совсем не ту окраску, которую привыкли видеть другие. – Хочешь меня довести? – говорит он на очередной болезненный укус в шею и откровенно обалдевает, когда Эрен ставит ему засос, втягивая кожу губами. - Хочу. И вслед за словами он скользит руками по его плечам, стягивая пропахшую потом рубашку. Ему нужно успокоиться, ему нужно прийти в себя, и только родные руки, что пробираются под его черную майку, способны это сделать.