Дьявол, просящий милостыню

— Луиза, мне очень нужны холст и краски, — Юнги просит даму связаться с боссом, чтобы тот прислал парню набор для живописи, но Луиза побаивается Чонгука после того, как он ворвался в дом посреди ночи пьяный в мясо, — Я сижу как в темнице, даже до конца не знаю зачем, может вообще умру завтра. Пожалуйста, попроси у Fiera эти вещи. Мендес доставал ее два дня, на третий женщина больше не может сопротивляться. Она открывает контакты и набирает босса. Гудки тянутся долго, Луиза уже начинает думать, что Кортес спит, но мужчина отвечает на звонок почти перед сбросом вызова. Его голос немного хриплый и заспанный. — Что такое? Ты редко звонишь, либо прямо сейчас на вас нападает тысяча голодных баранов, либо чертенок тебя выбесил, — Чонгук чем-то шуршит на том конце провода и, по-видимому, одевается. — Второе, он меня достал! Просит, чтобы ты ему прислал какие-то краски и холст, еще жалуется, что будто в темнице живет и не понимает зачем здесь нужен, — дама слышит сиплый смешок. — Пусть сам мне звонит, — в голосе Кортеса слышится довольная усмешка, — Хоть сейчас, только сам. Пусть помурлычет в трубку. — Хорошо, спасибо. Только будь с ним нежнее, он и так многое пережил, и ведь сколько еще предстоит, — дама искренне переживает за мальчишку. Она полюбила его за три месяца как родного и не хочет, чтобы тот потерялся в жизни, — Ты ведь лишил его не только прежней жизни, но и семьи. Юнги до сих пор закрывается в себе, когда говорит о Хосоке, а еще скучает по матери. — Ну, о Хосоке волноваться не стоит, он не так далеко, как кажется, а с матерью я, может, и дам ему увидеться, — делает паузу, — на нейтральной территории. Я же не изверг. Зови его, — кладет трубку. Луиза докладывает Юнги. Тот первые десять минут истерит внутри себя, но виду не подает. Поговорить с трезвым Чонгуком — настоящая пытка. Мужчина и в состоянии опьянения сбивает волной доминантности и власти, а тут — прямой удар гильотиной. Флешбеки со звонком брату пару месяцев назад добавляют жгучей волны боли, оседающей где-то на сердце, но страх больше не перевесит, Юнги себя один раз переборол, значит, и второй сможет. Гудки идут не так долго, как у Луизы, Кортес отвечает почти сразу. По комнате разливается приятный бархатистый голос, плывущий на улыбке. Чонгук явно ждал, несмотря на то, что сейчас два часа ночи. — Да, Юнги? — его бормотание еще больше смущает Мендеса, но парень старается держаться. — Меня зовут Мануэль и откуда ты знаешь, что это я звоню? — наглость Чонгука прибавляет смелости. — Это было ожидаемо, так что ты хотел? — мужчина резко приобретает серьезность и начинает вести переговоры. Мендес теперь понимает, почему Кортес пробился в люди. Его профессионализм и рациональность ставят на колени. — Мне нужны краски и холст. Если хочешь облегчить мое пребывание здесь, то посодействуй, пожалуйста, — голос Юнги звучит как можно тверже, Чонгук заражает. — У меня просто так ничего не делается. Сначала ты должен мне привести аргументы по какой причине я должен подорвать людей в поисках нужных тебе вещей, а потом предложить что-то взамен. Справедливо, ведь так? — мужчина говорит с расстановкой, чередует приемы речи и использует паузы, Мендес боится оплошать, — У тебя минута на обдумывание, — с той стороны слышен звук включения таймера. Юнги хочет осудить главу за строгость, но быстро вспоминает о бегущем времени. Парень быстро подбирает нужные слова, что-то даже черкает на листке бумаги, что оперативно поднесла Луиза и, когда время истекает, выдает: — Я нахожусь здесь около трех месяцев, получаю все необходимое. Меня хорошо кормят, дают новую одежду, отапливают коттедж, и я очень благодарен за это, но жизнь взаперти, без выхода в общество и увлечения сведет меня в могилу, — Юнги говорит театрально, иногда из-за стеснения переходит на шепот. Кортес бы слушал его голос, читающий «Ромео и Джульетту», с какой-нибудь сцены, даже плохой конец как рай на земле воспринял бы, — Я ни разу не пытался бежать, потому что понимаю, что здесь не как в книгах — меня быстро найдут и пристрелят, я терпеливо жду, когда меня отпустят, поэтому и прошу помочь мне, другого я и не требовал никогда. Я словно непокаянный грешник. Беснуюсь и не нахожу места. — Я подумаю, — задумчиво проговаривает Чонгук, а Луиза знает, что его «подумаю» означает «да», — Ты звучал убедительно, но что можешь дать взамен? — Я может… — Свидание? — Кортес говорит завлекающе, в его тоне не слышно шутки. — Снова? — Тебе не понравилось? — вопрос, который ставит Мендеса в ступор. Как бы он не хотел отрицать, но ему понравилось. Ему приятно сидеть в маяке и встречать рассвет, его необоснованно тянет к Чонгуку, несмотря на то, что тот его украл и держит. Юнги не хочет признавать это, поэтому молчит. Мужчина сам все понимает, но настойчиво требует ответа. Нельзя дать слабину. — Я согласен. Краски и холст доставили ровно через час, но Юнги уже спал. Его больше не мучают ночные кошмары. Отныне кровавый барс не выходит из мрака и не перегрызает горло. Зверь также приходит каждую ночь, но лишь крутится рядом и укладывает пушистую голову на колени юноше. Мендес его медленно приручает, напрасно хороня мысль о том, что любое животное может озвереть. Идею творить Юнги оставляет как обычно до поздней ночи. Он не воспринимает искусство в другое время суток. С наступлением темноты Юнги спускается на кухню, где тихо копошится молодая служанка. Девушка крутится перед Мендесом в попытках привлечь внимание, но парень безапелляционно идет к кухонному столу и варит себе кофе в турке. Отсутствие влечения к женщинам его сильно нагибает и юноша хотел бы поухаживать за дамой, почувствовать симпатию и ощутить все прелести женской любви, но не может заставить тело перестать тянуться к Чонгуку. К доминантам. В церкви нетрадиционных порицают, Юнги давно сам себя в адском пожарище сжег. И вот он стоит, тело почти неощутимо потрясывает как при температуре, будто он невинный мальчишка, который впервые чувствует женское внимание, но только бьет его как в агонии от осознания своей неправильности, от того жестокого чувства разрыва шаблонного мышления. Юнги другой и понимает он это только сейчас, когда стоит на кухне, казалось бы, врага, что относится к нему лучше, чем семья, когда его почти рвет на кровоточащие части. Юноша не познал стандартную любовь, он получил то, что прямо сейчас дает ему наконец услышать свое тело, которое истошно вопит и заставляет творить. И Юнги натворит. Мендес оставляет нетронутый кофе и сумасшедше летит наверх, в свою комнату, где глубоко в шкафу лежат краски и холст. Юнги хватает их, носится по комнате, закрывая все окна и двери, пока все помещение не погрязнет в приятной темноте, в которой нет ничего кроме собственного «я», переносящегося на полотно. Юнги именно сейчас полностью погружается в свои мысли, вяло потягивая вкус настоящей свободы, которую он приобрел взаперти. Мендес больше не боится и смело ворошит прошлое, вытаскивает всю горечь, потому что понимает, что терять больше нечего. И нечего было. Его жизнь была до абсурда искорёженной, исцарапанной. То, что выглядело дорогим и светлым — оказалось обветшалым и пыльным. Юнги всю жизнь грешил своей нечестной исповедью, потому что она может быть только одна — выплеснувшаяся всеми своими болью и страхами на самом чистом полотне. Главное — не бояться запятнать его. Юноша громко мажет широкой кистью темной краской, уже не стыдится черных пятен, выводит их наружу и осветляет. Юнги чередует оттенки, немного умеряет пыл и проходится тонкими кистями по объектам, рисует очертания новой жизни. Картина меняется с каждым мазком, приобретает абсолютно новый, незапятнанный образ, рассказывает всю историю жизни и громко-громко кричит. Юнги больше не боится, сегодня он воскрес и отныне каждый его день — воскресенье. Эта чертова жизнь все время держала его на поводке с завязанными глазами, забывая о том, что даже одомашненный тигр может озвереть и занять свое место. Мендесу не снежный барс горло перегрызал, а прошлое. Парень выдыхается, делает завершающие штрихи и, покрытый испариной истинного удовлетворения, отходит чуть дальше, смотря на картину. На его первом в жизни полотне воздвигнут огромный карточный дом, в котором нет ни окон, ни дверей. Из дома выходит один силуэт. Куда он идет — неизвестно, но Мендес об этом не жалеет. Это война разума, а не тела. Бог — масштабный постановщик театра. Юнги сам им станет.

***

Тэхен встает каждый день в шесть утра и обегает весь город, приводя себя в форму. Он дико хочет позвонить Хектору и Софьяну, но брат беспощадно оборвал все сети и запретил как-либо связываться и намекать на свое местоположение. Кортес пробовал нарушить запрет, но не смог чисто физически, Чонгук и правда постарался. Хосок сначала говорил Тэхену, что бег по городу ничего не даст, но после сам начал стабильно бегать рядом, больше даже не для физической нагрузки, а чтобы побыть с Тэхеном. За время их своеобразного заключения оба парня привыкли друг к другу как братья, только ни один, ни другой на статусе «негласного брата» останавливаться не хочет. Хосок порывался подкатить к объекту симпатии, Тэхен подкатывал в ответ, но дальше не подпускал. Кортес давно мечтает стать куда ближе, вонзить коготки под кожу в порыве страсти и поддаться мгновению, но не хочет торопить события. Мендес проявляет крышесносное терпение и принимает условия игры, правил которой не знает. Кортес бегает рано утром и поздно вечером. Вначале дня Мендес ошивается рядом, а в конце предпочитает готовить легкий ужин, по крайней мере, старается. Большую часть готовки на себя берет бабуля. Она с большим вдохновением рассказывает о своей молодости, пока Хосок старательно нарезает овощи и грибы. Сегодня по плану суп Гаспачо, но Мендес замечает, что Тэхена долго нет и выходит ему навстречу. Обычно парень бегает в местном уютном парке, но там его не находят. Хосок чувствует неприятное натиск в груди из-за волнения, но продолжает поиски, которые обрываются громкими мужскими голосами, среди которых легко различить бархатный бас Кортеса. Звуки идут с площади. Мендес бежит как в последний раз, боясь не успеть остановить перепалку. Как выяснилось через минуту, местная гопота решила проверить нового в городе на смелость, только не учла, что у Тэхена ее больше, чем у всей Испании. — Он холерик, придурки, лучше разбегитесь, пока не поздно, — останавливается в метре от них Хосок. У Кортеса уже глаза горящие. Парень явно сейчас воспринимает недоброжелателей как игру и быков, а Тэхен никогда не проигрывает. Не привык. — А он отбитый на всю голову, проматерит на аргентинском и прострелит тебе колено петардой, — представляет Мендеса Кортес. Один из враждебной стороны двигается в их сторону. — Eres muy feo (исп. «ну ты и уродец»), — со смешком сплевывает Хосок на землю рядом с главарем. Банда противно улыбается, сверкая новыми винирами, подаренными богатыми родителями. Район далеко не бедный. — Так вы друг с другом спите что ли? И кто нижний? По-любому ты, — с неприятным смехом тыкает один из бандюганов в грудь Тэхену. Кортес это не терпит и сразу же больно заламывает руку гопнику. Тот по-мальчишески визжит и кричит проклятия, поднимая шум. По всей округе сбегаются дети с игровых площадок и их мамы. Одни морально причитают, другие хватаются за сердце. Хосок долго не выжидает и вырубает с ноги того, который пытался ударить со спины. Тэхен не отстает и толкает скрученного главаря на землю. Третий, струсив, бежит прочь. Дети и мамы также быстро убегают и только спустя минуту парни понимают почему. Издалека слышен звук полицейской сирены. — Ментосы едут! — хватает Тэхена за руку Хосок и срывается с места. Они пробегают спальные районы, перепрыгивают через лавки, на которых обычно сидят бабушки, скрываюся от непонятливых взглядов прохожих и ныряют под козырек левого подъезда ухоженной пятиэтажки. Мендес с силой прижимает Кортеса к стене своим телом в тесной подсобке. Они оба еле дышат и постоянно соприкасаются носами. Хосок, пользуясь случаем, напирает, чтобы поцеловать парня, но Тэхен, быстро смекнув, уворачивается, и Мендес страстно целует беленую стену. Кортес, не выдержав, смеется, Хосок громко выругивается, но одергивает себя слишком поздно, крепкие руки местных полицейских держат обоих за шкирку и вытаскивают на улицу. Недобандитов сажают в небольшой бобик и везут в отделение под полосы ярко-рыжего заката. Машина совсем компактная, их колени трутся друг о друга. По пути колесо машины проваливается в колею, из-за чего Тэхен падает на колени Хосоку. Мендес быстро подтягивает его к себе, сажая на бедра и придерживая за талию, держит крепко, чтобы в этот раз не убежал и не рыпался. Кортес заглядывает в самую душу и без слов дает разрешение. Хосок больше не терпит и целует так, будто хочет всю душу из него выпить. Тэхен сам ему в этом помогает, поддается и плавится в крепких руках, вынимает собственное сердце и кладет в самые руки, прося лишь о сохранности. Мендес ему в этом никогда не откажет, не имеет право. Они испивают друг друга под лучами солнца и видят романтику даже в железной полицейской машине, сидя слишком близко. Оба этот день никогда в жизни не забудут, обведут красным маркером в календаре и будут отмечать как «день, когда все чувства обнажились». Один человек воскресил уже три души. Полицейские сжалились над ними и остановили машину у самого начала поля, где начинается дорога к дому парней. Хосок курит, сидя на краю кузова и глядя на догорающий закат. Тэхен перебирает его волосы. — И все-таки в одном они были правы, — по-философски выносит вердикт Мендес. — В чем же? — Ты нижний.

***

— Пришла пора взорвать чье-то сердце. Перу, город Пуэрто-Мальдонадо. — Я не понимаю! Я не могу оказать сопротивление, потому что не знаю с кем имею дело. Мне не нравятся эти «отчаянные». Мне не нравится этот дряной Кортес и я очень взволнован переходом Хосока и Андреса, — в большом, роскошно убранном зале, на кожаных диванах сидит Лукас, за обширным столом в середине комнаты восседает Пауль. Мужчины съехались в одной точке, чтобы найти «вакцину от отчаянных», но не могут ни пробить их базу данных, ни продумать дальнейшие пути и решения. Информации слишком мало. Старые данные на Хосока абсолютно бесполезны. Выйти на связь и попробовать переманить обратно — прямая гибель. Кортесы умные, отбирают интеллектуалов головоломками, но не повторяют опыт цикады — Чонгук хорошо платит и получает самое ценное. В руках Лукаса и Пауля — кураторство в виде религии. Они могли бы направить свои силы на манипуляции, внушить завороженному населению то, что «отчаянные» — их точная смерть, но Кортесы подчистили и это. Чонгук лично провозгласил их «группировкой, не убившей ни души». Чонгук и Хосок — нетипичная мафия. Один делает психанализ и ориентируется на строжайшую логику, пока другой полирует своим моральным кодексом. «Отчаянные» — один совокупный темный эмпат. Они знают куда бить, они знают как разбить вдребезги. «Desesperado» станут новой религией. — Не паникуй раньше времени, — сильно татуированный темнокожий Пауль курит прямо в кабинете. Его вообще не пугает сложившаяся ситуация. Мужчина чувствует, что будет взрыв, мысленно предсказывает когда и при каких обстоятельствах, но именно сейчас вмешиваться не хочет. Хуже взрыва атомной бомбы — только попытка ее остановить. Лукас пропускает через себя сигаретный дым и начинает кашлять. На фоне переживаний обостряется его астма и в данный момент мужчина невыносимо боится, в частности, Хосока. За пять лет он так и не смог предугадывать то, что сотворит парень следующим. Мужчина прекрасно понимает на что тот способен. Отдышавшись, Лукас возвращается обратно в кабинет. — Не будем вмешиваться в ситуацию, — утвердительно выносит Пауль, прокрутив сигарету в пепельнице, — Подождем первый шаг от них и проанализируем все, что произойдет. Если просмотреть статистику, то можно заметить, что Кортесы нападают с промежутком в три месяца. Угадаешь сколько времени прошло с бомбежки в аргентинской церкви? Лукас хватается за больное сердце и медленно садится на диван. Мужчина получил нелегальный бизнес от отца, сам бы никогда подобным не занялся и поэтому воспринимает все слишком остро. Единственное, что позволяет ему сейчас держаться на плаву — это замена его собственным сыном-наследником и выход на покой. Сын Лукаса — Клаус, чуть старше Чонгука и Хосока, выходит в теневую экономику в ближайшее время. Последние три года он фактически руководил всей корпорацией отца. Решение о предательстве Хосока и Андреса также принимал Клаус. Лукас искренне ценил своих людей и просил сына не делать этого, но Клаус был неумолим. — Не забывай, что у Кортеса теперь и Мендес, и Янковски, — мужчина вытирает испарину на лбу влажной салфеткой, — Это куда хуже, чем один Эрнесто де Кортес. Андрес выстрелит из трех травматов одновременно, а Хосок взорвет целый склад, не шелохнувшись. Они не выглядят как обычные штабные работники. Скорее всего, они стоят на одной линии и являются напарниками. Наши шансы победить падают в геометрической прогрессии. — Все они теперь Кортесы, — с досадой сплевывает в урну Пауль, — Мы можем урезать поставку в Аргентину и близлежащие страны, но сами же от этого потеряем много средств и ресурсов. Наше географическое положение невыгодно. Связываться напрямую с США дорого. Не будем объявлять открыто войну, подождем, пока они выстрелят первыми. — А они выстрелят! И сделают это так, что мы потеряем обе руки, — Лукас подлетает вплотную к мужчине и, хватая его за воротник, почти придавливает его к стулу, — Они осмелились публично ворваться в церковь, не скрыли имен, более того, Хосок сам унизил своего отца — титулованного Папу Римского. Обычно после такого мафии перемывают все кости и дают клеймо аморалов, но они настолько оперативно успокоили население, что становится страшно. Кортесы сделали хуже нам, потому что они не только героически сожгли коррупцию, но и сохранили веру. Они неординарны, наши решения должны соответствовать. Если не отрезать верхушку кекса раньше — они уберут его полностью. — Выкупим старых сотрудников, включая Мендеса и Янковски, так же, как это сделал Кортес, — в помещение заходит Клаус. От парня веет холодной строгостью и необъяснимой жестокостью. Андрес называет таких на своем родном «паскудна особа», — Просто переманим их обратно. Они вкусят прелести материального положения и забудут об Эрнесто. Бедность пахнет. — Только вот ни Хосок, ни Андрес никогда в своей жизни бедными не были. Хосок — бывший наследник Папы Римского, а Андрес — сын прокурора, — отец по-мышиному пищит, находясь рядом с сыном. Клаус несет ауру хладнокровия. — Обычная шмаль, которую легко купить, закинув пару монет сверху. Не думаю, что каждый из них ставит мораль выше материального положения, — Клаус чувствует, как трясутся от гнева руки отца, периферией замечает нервный тик и понимает, что злит старшего высказыванием в сторону Хосока и Андреса. Они именно те, кто поставят себя выше денег. Лукас неоднократно в этом убедился и хочет сорваться на сыне за подобную ложь, но понимает, что сам в лучшем случае отделается переломами. Клаус уже не беззащитный ребенок. Он не потерпит такого отношения в свою сторону, даже если агрессором будет собственный отец. — Они не продадутся предателю. Это не те люди. Забудь. Ищи другой выход. Хоть половину света оккупируй, но мое имя больше не порочь.- Лукас сдерживает злобу и садится в кресло. Оставшееся время Клаус расписывает план по оккупации территории Кортесов, заводит речь о Юнги, Тэхене и Франческо.

***

— Хочу стать новой верой, — без лишних эмоций выдает Хосок. Они встретились с Чонгуком в Америке для заключения договора с новыми лицами. Лукас и Пауль постепенно угасают в лице других стран. Кортесы выходят вперед, начертив другой финиш, — Хочу, чтобы про меня писали сопливые песни. — Песня — это исповедь, наложенная на музыку, — демократично подписывает документы в углу Кортес, — Мы на половине пути к этой вере, только пока без песен, -поднимает глаза на парня, — А они будут. Нам много кто захочет исповедоваться. — Ты атеист? — ни с чего спрашивает Мендес, Чонгук поджимает губы. Хосок внимательно следит и пытается анализировать как это часто делает Кортес, — Ты не похож на атеиста, на агностика больше, — слегка прищуривается и наклоняется вперед. — Скажем так, я теолог, но с другой стороны, — интонация мужчины не меняется, глаза не бегают. Чонгук абсолютно спокоен, только проблескивает муторность разговора. — Как понять «с другой стороны»? — Суть классической теологии — изучить религию и доказать ее подлинность. Я так же изучаю религию, но не доказываю. Скорее, нахожусь на стыке атеизма и веры. Мне интересна концепция идолов, но в ангела на небе не верю, — черкает ручкой на краю бумаги, — Если только в Дьявола, — рвет на куски недостоверный документ, — А сам-то ты веришь? — Я истинный атеист, — гордо встает Хосок и кладет руку на сердце, — Maldita sea, diablo! (исп. «черт возьми, дьявола»). — Как бы это некорректно не звучало бы, но, судя по моему опыту, атеистами становятся те, кому все детство навязывали ту или иную религию. Это ненависть. Есть и другой атеизм, когда человек долго верил и молился, но ничего не получил. Это разочарование. А есть и тот, когда человек сходит с ума, видит что-то неестественное и пытается заглушить самосъедание мыслью о том, что ничего потустороннего нет. Это страх. — Всадники Апокалипсиса, — выдыхает Хосок. Кортес открывает истины, — И правда. Ненависть заставляет нас все крушить, не думая о последствиях. Разочарование наступает тогда, когда видим, что натворили, а страх приходит в самом конце… — …когда ты себя уже съел. Не голод наша погибель, и не мор. Люди — то, что их самих погубит. Личный моральный кодекс отныне не действует, ведь проще следовать тому, что скажет человек с неба. — Чонгук, — тихо окликает Мендес. — Что? — Пообещай мне, что никто не примкнешь к конфессии. — Только когда Вавилон падет. — Как понять, что он пал? — Хосок подъезжает на кресле на колесах к мужчине, Чонгук окончательно отрывается от договора. — Когда я присоединюсь к конфессии, — не сдерживает улыбки Кортес, — На самом деле, я бы не сказал, что религия является чем-то плохим. Она помогает держаться людям ментально, дает возможность кого-то любить, если ты совсем одинок и несет статус морального судьи, когда законы не действуют, но все это меркнет, когда из веры в Бога раздувают целый культ. — Глубоко верующие никогда не скажут о своей вере. Не всегда они догадываются о ней. — И то верно. — А другая любовь у веры может быть, у настоящей? — Хосок с какой-то не мнимой надеждой спрашивает у напарника. В последний раз он задавал этот вопрос Андресу после первого их совместного задания. Парни глубокой ночью сидели на крыше обшарпанного завода и курили. Именно в тот момент их жизнь больше не несла то старое значение. Их не изменил первый рейд. Их не задели первые пули. Только тогда, говоря об искренней любви после кровопролития они сожгли старых себя на одном пожарище. — Любовь? А я чувствовал ее когда-нибудь? Я люблю брата, люблю своих напарников, люблю жизнь в ее проявлении, а взаимность? У меня ее и не было никогда. Я не имею право рассуждать именно о ней, но думаю, что когда-нибудь смогу ответить на этот вопрос. — У тебя никогда не было отношений? Ни с одной девочкой общался тесно? — Мендес явно разводит его на компромат. Чонгук почему-то улыбается. — Общался, конечно, но грань дружбы не переходил, — Чонгук делает успокаивающий жест и кладет руку на плечо Хосоку, чтобы тот перестал его допрашивать. — Я пожизненно независим. Я не могу быть кем-то насыщен, потому что единственная личность, из которой я черпаю силы для жизни — это я сам, и тебе то же рекомендую. Никогда не захочешь в ком-то тонуть, ибо этот человек тебя вытаскивать из воды не будет.

***

— Интересно, а что чувствуют люди, приговоренные к казни? — Юнги лежит вниз животом на небольшом диване, пока рядом безмятежно вяжет свитер Луиза. Пребывание первые месяцы было жутким, Мендес боялся сделать лишний шаг, о бунте даже не задумывался, а летом, в жаркую погоду — одиночество стало пыткой. Юноша слоняется по окрестностям и впервые задумывается о том, что хотел бы вернуться в свою прежнюю жизнь. Он бы даже нападки отца терпел, но дождался бы окончания учебы и уехал бы далеко, а сейчас остается лишь надеяться на свободу. Юнги чувствует настолько сильное угнетение, что последние дни почти придавлен к полу. Ему жить не хочется. Хуже бури только штиль. — Это, наверное, очень больно, — голос Луизы спокойный, больше мурлычущий. Дама увидела слишком горя в жизни, она проще говорит о таких вещах, — Эти люди глубоко несчастны, и… — она поднимает озадаченный взгляд на расклеившегося парня, — не осуждай, но я бы совершила суицид, чтобы так сильно не мучиться. Хуже казни — ее ожидание. — Можно ли считать мое заточение казнью? Оно вялотекущее, заставляет рыться в себе. Тут ведь главное — себя не съесть, а как это не сделать, когда ты сам с собой заперт в одной комнате без пищи. Оттого и получается, что это скорая казнь. Я ведь даже не знаю зачем нужен здесь, не знаю насколько. Я чувствую жуткую апатию и… О Боги! Когда она прошла ничего из чувств совсем не осталось, — в репликах Мендеса начинают проблескивать эмоции. — Забившийся в угол зверь может либо сдаться и продлить свою жизнь на незначительное время, либо сам напороться на меч и никогда не дать усомниться в своей чести. Сокол бросился со скалы в море, чтобы не выставить себя трусом и исполнить предсмертную мечту в последний раз взлететь в небо, а уж так и остался сидеть в углу пещеры, где сыро, -Луиза опускает тон, — тепло, — понижает громкость, — и пусто. — Лучше быть ужом и спокойно умереть от старости, нежели разбиться вдребезги в молодости. — Ты поймешь обратное, когда либо рядом с тобой начнет гнить уж, либо твой сокол разобьется. Все оставшееся до вечера время, вплоть до 8 часов Луиза и Юнги занимаются делами в коттедже, пока на фоне включен пресловутый фильм. Вечер идет медленно и расслабленно, но Юнги по-прежнему скучает. Ровно в 20:30 ворота двора распахиваются и на территорию въезжает Ford Чонгука. Мендес пристально, но скрытно следит за его движениями из окна второго этажа, благо стекла затонированы и Кортес все равно его не заметит, только почему-то он смотрит в ответ и как будто чувствует, а Юнги опять этот взгляд накрывает. Мужчина одет в потрясающий строгий черный костюм, волосы уложены и зачесаны назад. Никакой вычурности, у Кортеса определенно есть вкус и Юнги уверен, что будет чувствовать себя никчемно, как только мужчина откроет входную дверь. — Собирайся, дорогой мой, — Чонгук говорит с артистизмом и крышесносной уверенностью, — Мы едем в театр. Всю дорогу Юнги ощущал легкое покалывание в груди, то ли от волнения, то ли от радости выбраться куда-то. Кортес выглядел воодушевленно, явно ждал выхода на своеобразный отдых, еще и с Юнги. Мендес долго рылся в шкафу в поиске соответствующего наряда, а после просто забил и надел то, что ему принесли через пять минут. Пара проходит на Балкон Верхнего Яруса. Их места идеальны, потому что обзорно видна вся сцена. Чонгук позаботился и принес два небольших золотых бинокля. Юнги театр завораживает едва выключается свет. Кортес внимательно наблюдает и считывает эмоции мальчишки, чувствует, как тот искренне радуется спустя столько времени тишины. Чонгук насыщается этим чужим счастьем и, казалось бы, впервые в жизни ощущает неподдельную искреннюю эмпатию. Они сидят вместе на небольшом балкончике, пусть и не одни, но сегодня это их маленький акрополь. Кортес мягко берет мальчишку за руку, а тот даже не замечает, только показывает себя настоящего — эмоционального, артистично-жгучего, сострадательного. Они смотрят мюзикл «Ромео и Джульетта». Юнги то плачет, то смеется. Он не боится чувствовать и только все больше и больше обнажает свою личность, и, кажется, что и церкви никакой не было, и издевательств тоже. Чонгук его не украл, Чонгук его освободил. Мендес никогда больше от себя не откажется, потому что только что нашел. Мальчишка так и сидит все два часа с горящими истиной глазами и заражает этим Чонгука. Кортес когда его поймал — предполагал в чем суть Юнги, а сам Мендес даже близко не догадывался, но не сейчас, сидя в огромном невероятно красивом зале театра, где буквально все дышит искусством, где абсолютно все пропитано моралью и красотой — он понимает, что жизнь прекрасна. Наступает финальная песня, а Юнги почти не дышит, крепко держит Чонгука за руку. Мужчина придерживает его за плечо и мысленно сам себя благодарит за идею отвести в театр — это их общий язык. Актеры размашисто жестикулируют, эксцентрично танцуют, поют так мелодично и слаженно, что у Юнги всю душу вывернуло. Только когда исчез за кулисами последний цветок в руке артиста, когда скрипнула последняя половица и, когда опустилась последняя прядка бахромы занавеса, Юнги понял, что его место в жизни — сцена.