***
— Давай здесь, здесь и здесь, — Клаус перемещает фигурки по карте. За всеми его действиями наблюдает Пауль и почти незаметно хмурится, — Оптимально сосредоточить большую часть новых построек именно в Бразилии, она больше по размерам и людей, примкнувших к конфессии там тоже больше, — мужчины собрались в очередной раз, чтобы обсудить, где строить церкви. Больше храмов — больше верующих — больше влияния. Клаус тянет одеяло на себя, ведь благодаря этому его родная Бразилия принесет больше денег, вот только Пауль не дурак и все корыстные планы перечеркивает сразу же. — Нет, так мы делать не будем. Наши с тобой терки предусматривают объединение Бразилии с Эквадором, Перу и Боливией, да? Конечно да, — Пауль без задней мыслей закуривает что-то далеко не самое легальное, будто делает это каждый день, а он и делает, — Моя чуйка видит подставу, так не идет, — мужчина быстро переходит на свой жаргон, — Либо мы сделаем все по-честному, либо ты катишься к моей бабушке в преисподнюю, сойдет? — Я понимаю, но не думаю, что какая-либо из твоих стран имеет большой процент верующих, — Клаус меняет шкуру волка на шкуру овцы и снова заявляет, — Как-то нелогично делать поровну. В моей стране много священников, а в твоей нет. — А вот это уже нас не колышет. Церковь, прежде всего, имеет цель отмыва денег. Клаус внутри чувствует разбушевавшейся гнев, потому что планам, судя по всему, помешает сбыться именно Пауль. При выборе соратника мужчина обращал внимание только на территорию, но забыл, что в мафии дураки не двигают фигуры шахмат. Это не кучка брутальных самцов, крадущих все, что им нравится. Это, прежде всего, те, кто ради своих целей пожертвуют жизнями, иногда в ход идут и близкие люди. — Накинь точный план действий, — возвращает тему Пауль, перебирая Ноев ковчег бумаг, — Ты же напечатал все, что я просил? В семи экземплярах? — Да, — почти не шевеля губами шипит Клаус. Пассивная агрессия выходит за рамки, но мужчина сдерживается и садится на диван в углу комнаты, зарываясь в багаж документов, — Мы начинаем строительство некоторого количества церквей в таких городах как: Сан-Луис, Порту-Алегри, Кампинас, Арекипа, Лима, Куэнка, Эсмеральдас и Лапас, верно? — мужчина щурится, вглядываясь в мелкий шрифт документов. В тексте несколько опечаток, потому что составлять список пришлось поздней ночью. -Еще Эль-Альто не забудь, — добавляет Пауль, черкая черной ручкой в многочисленных листах. Письменный стол похож на доску расследования. — Ты нарочно обходишь столицы? — Клаус пытается провести параллель и приблизительно понимает в чем дело, — Ты считаешь, что в столицах сейчас достаточно церквей и спрос не увеличится? Поэтому ты решил пойти сначала по мелким городам, так? — Не совсем. Спрос в столицах будет всегда, хотя бы за счет туристов. Я хочу отзеркалить Кортесов. Они тоже начинали с низов. Сначала обчищали мелкие кафе и магазины, нагоняли и тут же осаждали страх населения, а потом, когда получили статус мелких воров ударили по глобальным финансовым центрам. Только население их не боялось, потому что даже в перестрелках и при взрыве несильной бомбы они никого не прирезали, либо зачистили слишком хорошо. — Так им же хуже, что население их не боится. Какую действительно стоящую группировку население будет не бояться? Логически подумай. Запугивая народ, они держат в узде власть и врагов, — улыбнувшись своей блестящей мысли, протараторил Клаус. — Ты можешь так думать. Я сам сначала так думал, правда Кортесы не идиоты. Знаешь чем они отличаются? — Пауль встает из-за стола, опираясь руками на его край, — Типичный лидер картеля — бизнесмен, лидер Эрнесто де Кортес — дипломат. Пока все бьют по экономике — он бьет по мозгам. — Поэтому ты тоже решил встать на путь фильтрации мышления и манипулирования? — Именно, — одобрительно жестикулирует мужчина, — Мы будем строить храмы сначала в мелких городах, привлечем население, популяризуем религию и создадим больше точек для кураторства. Постепенно можем осесть и осадить крупные города, пока не дойдем до столиц. Наше влияние увеличится и застолбится, а попутно мы будем ставить такие же мелкие точки и в Аргентине. Если рисовать график, то будет видно, что наше кураторство будет переплетаться между странами, вместе с Аргентиной, которую в итоге надо будет просто прибрать к себе. Кортесу ничего не останется и он начнет грабить, а население его покроет стыдом. Испанским стыдом, — каламбурит Пауль. — Я все записал, — с победной усмешкой заявляет Клаус, — Первую точку заложим в Сан-Луис.***
— Хосочек, пожалуйста, я так с ума сойду, — почти выл Тэхен три дня. Он слезно молит о корриде, но ни Хосок, ни Чонгук не допускают и мысли о выпуске Кортеса из оков безопасности. Парень ходит и мучается, специально устраивает голодовки и полночи не спит, правда под утро валится с ног и просыпает весь день, а Хосок лишь обеспокоено следит и то и дело накрывает пледом. Тэхен выдохся и спустя неделю банально забил. Хосок так думал, пока три раза за ночь не отлавливал его в поле. Тэхен как маленький мальчишка думал, что сможет обдурить и сбежать, но забыл, что и брат его, и негласный избранник — мафия. Бабуля все время причитала и только вечером, когда оба ее мальчика уходили бегать в парк, тихо плакала и молилась, чтобы появилась Кортесу какая-нибудь отдушина. Еще через три дня Тэхен по-тихому взломал телефон Хосока и по памяти набрал номер Софьяна. Когда на той стороне провода послышался голос — юноша начал лепетать о том, как ему плохо без старой жизни, и какие Чонгук и Хосок садисты, но только минуты через три горьких высказываний Тэхен понял, что ошибся номером и все его стенания слушал какой-то озадаченный мужчина. Покраснев до самих пят, он сбросил, затем уперся локтями в колени и громко сам себе засмеялся. Ему просто необходимо выбросить весь адреналин и скопившиеся эмоции. Коррида — дело его жизни, в ней он оставлял всего себя, иногда размазанного по земле, а сейчас даже мазать негде. Тэхен ищет отголоски своей работы, но нигде не находит и мучается, раздражая и себя, и все, что движется. На его истерику прибегает Хосок, понимающий по какому поводу новые страдания. — Не могу так больше! Не могу! Делайте, что хотите, а корриду мне верните! И Софьяна! И быков! — вопит парень, кладя голову на плечо Хосоку. Мужчина его лишь понимающе гладит по волосам, хочет успокоить и отпустить туда, куда сердце рвется, а понимает, что нельзя, сама безопасность юноши зависит от этого. Тэхен неумолимо плачет и когда понимает, что его все равно оставят, убегает прочь из дома. Мендес его не останавливает, понимает, что парню нужно остыть и дать побыть одному, но быстро перенаправляет свои мысли, когда слышит звуки падающих садовых лопат и тяпок. Тэхен забежал в садовый сарайчик и начал крушить все, что видел. Инструменты, какие-то горшки и прочая шушера — все летит на пол, благо не бьется, потому что пластиковое. Парень с особым гневом швыряет все инструменты, специально переворачивает ведра с водой и землей, кидает дрова о стену и впервые за все это время выпускает пар. Он весь красный, взлохмаченный, абсолютно злой и эмоциональный. Вся скука, оседающая порохом на сердце, взрывается и поджигает все вокруг. Уже и не страшно ничего: ни бык, летящий на полной скорости, готовый проткнуть, ни когда-то разъедающее изнутри отчаянье. Хосок научил настоящему отчаянью. Кортес больше никогда себя старого бесстрашным не назовет, потому что весь страх заключался в невыносимо долгом отстранении от самого себя, который новый Тэхен переборол и вылил в разворошенный сарай. Зато душа не разворочена. Когда шум стихает, в помещение заходит Хосок. Он оглядывается и оценивает ситуацию. — Я боялся, что ты сарай по кирпичу разберешь, а тут еще неплохо дела обстоят, — в самый подходящий момент отпускает шутку Мендес, но тут же теряет дар речи, потому что на него прыгает Тэхен. Парнишка легкий, гораздо меньше его, почти невесомый. Он выцеловывает его лицо, порывисто мажет губами куда попадется и крепко-крепко держится. — Хосок, Хосок, очень сильно, — с чувством кличит Кортес, — Очень сильно хочу тебя, никогда никого в жизни так не хотел, — зарывается пальцами в волосы и целует в макушку. У Хосока от его чувственности срывает крышу и тормоза. Мужчина держит своего любовника как котенка и прижимает так сильно, что, кажется ближе некуда. Тэхен пищит от счастья и любви, несмотря на то, что пару минут назад крушил сарай. — Не томи. Пойдем, пока крыша не остановилась, — Кортес спрыгивает с Мендеса и ведет его за руку к лежащему на земле сену. Хосок заводится и сам уже лезет руками к несопротивляющемуся юноше, без стыда лапает его и поднимает футболку. Тэхен только поддается, сам скидывает верх и ложится спиной на мягкое сено. — Никогда не думал, что мой первый раз будет на сеновале, — шепчет ему на ухо и замирает. — Никогда не думал, что буду трахать свою настоящую любовь в первый раз на сеновале, — отвечает ему Мендес, одной рукой сдергивая с любовника весь низ. Тэхен алеет, прикрывается руками и весь подбирается, но Хосок быстро пресекает все его попытки закрыться, держит две тэхеновы руки в одной своей и сильно прижимает к мягкой траве. Кортес поджимает к себе ноги и пальцами цепляет край штанов, оттягивая вниз. — Почему я полностью раздет, а ты нет? — игриво смотрит на мужчину Кортес, специально извивается под ним и примеряет образ невинности. Хосок дергается и придвигается ближе, разводя ноги юноши. Тэхен полностью для него открыт, он все еще чувствует дымку стеснения, которую почти сразу перебивает буря желания. Кортес никогда никого так не хотел, никогда не чувствовал настолько сильный жар внутри, никогда не хотел настолько зверски раствориться в человеке. Хосок весь его пыл чувствует, своими отпечатками на коже его только старается разжечь и у него действительно выходит. Тэхен снова выть хочет, только теперь не из-за скуки. а из-за желания. Ему не было так хорошо не прикоснувшись, ему не было так плохо из-за отсутствия прикосновений. -Senor (исп. «господин»), молю вас! — почти кричит, когда Хосок оказывается непозволительно близко, непростительно хорошо, — Senor! — отрывисто высоко стонет, когда в него проникают пальцы. Мендес никогда не растягивает, он не привык к нежности, но здесь, когда под ним лежит его лучшая неповторимая bestia — он забыл о грубости, будто ее и не существовало вообще, будто Хосок всю жизнь милым семьянином был, а не взрывал пачками склады. Тэхен его единственное нововведение, которое уже не отменить, потому что и Хосок по-другому жить уже не может. Мужчина привык к этой улыбке, он трезвеет от одного его голоса, даже если не пил. Хосок не зависим, он был заранее помолвлен со своей bestia, потому что он сам senor. Внутри Тэхена свободно двигается три пальца, он стонет как в последний раз, не думая ни о соседях, ни о потерявшей их бабуле. Они сливаются друг с другом посреди поля, где, казалось бы, совсем недавно танцевали латину, но даже за такое ничтожное время стали настолько родными друг другу, что сами близнецы на небе могут позавидовать их связи. Хосок впечатывает партнера в землю своим весом, почти становится с ним одним целым и медленно и тянуче входит, не хочет навредить, впервые делает все по любви. Тэхен под ним почти хнычет то ли от желания, раздувающегося изнутри как маленькое солнце, то ли от новых необъяснимо приятных чувств. Мендес будто отрывает для него собственную метафизику. Тэхен себе секс хуже представлял, как процесс кратковременного удовольствия, но только сейчас, вжимаясь спиной в мягкое сено, понимает, насколько многое решает партнер. Кортес уверен, что ни один человек его как Мендес не удовлетворит. Хосок двигается плавно, сам едва не стонет от разгоряченности и узости чужого тела, медленно набирает темп, пока Тэхен не теряет рассудок. Он лежит под мужчиной и мысленно себя клеймит «помеченным». Мендес его себе забрал, Кортес никогда об этом не пожалеет. Толчки становятся глубже, сильнее, Тэхен уже не стесняется и стонет в голос, разжигая Хосока больше. Мужчина вопреки самому себе низко стонет в ответ и изливается прямо в парнишку. Кортес свой первый настоящий оргазм никогда не забудет. Все эмоции на пределе, иного счастья не существует. Встав рано утром, Тэхен выходит во двор, где под светлыми лучами солнца стоит невероятный вороной конь. Животное очень гордое, но искреннее, Кортес издалека уже чувствует, что теперь это его отдушина и спутник, рядом лежит распечатка сообщения Чонгука: «Это Шин. Твой верный и покорный свободоносец.» Отныне Тэхену не хочется бежать.***
Взаперти сидеть тошно. Несмотря на то, что Чонгук Юнги и в люди выпускает, и новости из внешнего мира не скрывает — Мендес готов стекла бить и половицы зубами рвать. Может живет он и лучше, чем раньше, но свободу ему ни один коттедж не заменит. Юнги хочет домой, притом дом его — не ревущий от гнева отец и дрожащая мать, а свобода, любимое дело и брат рядом. Парень банально устал. Хочется побегать по пустым улицам и покричать в поле, а не сидеть в темноте как самый отчаянный мученик. Кортес вводит ему мелкими дозами свободу, но не ту, что глубоко зарыта в парнишке. Чонгук стал отпускать того погулять в город, но в неприметной одежде и с такой же незаметной охраной. Сам же мужчина строго обозначил рамки и сказал, что может произойти, если Юнги поступит опрометчиво. Мендес думал, что тот начнет лекцию о наказании, но вместо этого Кортес лишь упомянул, что его старая жизнь вернется и ударит в сотню раз сильнее. И он знает, что в этот раз Юнги не встанет, потому что одну новость из внешнего мира Чонгук все-таки скрыл. Большую часть своего времени юноша читал. Сначала изучал классику, открывал новых авторов, чередовал классицизм и сентиментализм, а после перешел на литературу для актеров и только спустя неделю серьезного чтива, понял, что то, что происходило с ним в театре — далеко не впечатление, а призвание. Выпытав у Луизы вход в интернет через старенький компьютер и под надзором, Юнги нашел даты прослушиваний в труппы. — Я думаю начать с любительского театра, — говорит Мендес, нарезая маракуйю на столе у окна. Луиза решила отдохнуть спустя недели напряженного затишья и предложила Юнги приготовить вместе лимонад. Жизнь в таком ритме сильно утомляет, приходится искать способы отвлечься на что-то обычное, — Факундо Арана и Луисана Лопилато тоже начинали с малого. Далеко не все идут сразу в «Колон», даже если талант действительно позволяет. — Таланта не существует, милый, — женщина нарезает лайм и сбрасывает все в узкогорлый графин, следом идут и лимон с мятой, — Есть долгий труд и злые люди. Злые, потому что только разозленный, азартный человек прорвется и перетопчет трудности, пугливый никогда себе дорогу не процарапает, поэтому, чтобы сделать что-то хорошо — надо на это что-то разозлиться и делать. Талант лишь, по сути, предрасположенность, опираясь на которую ты должен злиться. — А актерам на что злиться? — На ситуацию. Предположим, тебе нужно отыграть эмоцию, но у тебя не получается. Ты начинаешь злиться и тут возможны два исхода — либо ты бросаешь от отчаяния, либо назло себе же продолжаешь пробовать, пока не получится. — Это я понял, но с талантом не согласен. Я считаю, что талантом является твое виденье. Каких актеров по праву называют талантливыми? Тех, кто отличается от других и создает что-то свое, что в последствии растаскивают на клише, и вот, человек бессмертен! Потому что о нем еще много-много десятков лет, а то и столетий, — Юнги акцентирует внимание на последнем слове, повышает интонацию, — будут вспоминать последующие ученики и наставники. Вот это талант. — Не согласна! — специально возмущается Луиза, показывая напускное негодование, — Не верю! — едва не притоптывает ногой, порождая драму. Юнги из-за этого вспыхивает и наполняется жаром. Между ними возникает полемика. — Это факт! — твердо и отрывисто жестикулирует Мендес, — Это любое искусство! Нельзя так говорить о том, что священно, ведь через это и мы, и наши дети, и дети наших детей будем проходить, — Юнги занимает все пространство собой, едва не пыхтя от негодования, — Все шедевры созданы из-за таланта. Агриппина Ваганова создала целую балетную систему, включающую французскую, итальянскую и русскую техники. До этого ни один преподаватель классического танца не задумывался о комплексной методике. Ваганова — талант, а не злость на свою работу! Это, может, и сработает в каком-нибудь бизнесе, но искусство злу не поклонится. Любовь к собственному делу весь путь. Настоящий талант свое место займет! — Так почему же ты здесь, а не бежишь в «Колон»? — колет под самое сердце Луиза. Мендес лишь сильнее вспыхивает, — Возьми и забери свое место! Обнажи настоящий талант и ослепи со сцены. — А я возьму! Обнажу и предстану, — подается вперед и снимает свою панаму с вешалки Мендес, — Возьму и весь мир ослепнет, — надевает головной убор и как есть вылетает из дома без охраны. Луиза тихонько улыбается, доказав минутами раньше свою теорию. — Не трус. Я жду твоего света. Юнги бежит так, что кажется скоро выплюнет сердце на асфальт. Хочется остановиться и отдохнуть, но где-то внутри так тянет и просит поторопиться, что ноги сами бегут, смело игнорируя все мысли о передышке. Улица пустая совсем, недавно прошел мелкий дождь и тучи едва рассеялись, воздух такой сырой, но чистый, что бежать становится легче. Парень до этого спортом особо не занимался, физкультуру с трудом закрывал и в классе носил клеймо «тростинки» из-за своего телосложения и физической слабости. Юнги себе тело не выбирал и понял это сразу же, поэтому на насмешки со стороны гадких одноклассников не реагировал, пойти в зал тоже не хотел, нет интереса. Мендес почти пролетает улицы, заворачивает за углы, делая это так же как и раньше, выбегая из собора. Он делал это и в тот особенно важный вечер, когда после избиения отца парень смог перебить последние пылинки страха. Он и сейчас несется сквозь лужи и думает, будто и тех месяцев не было, и Чонгук его не «спасал», и прямо в этот момент он бежит домой, чтобы скоро поесть и спрятаться в комнате, ожидая очередной бомбежки, но все это уже забвенно, прежней жизни не будет и Юнги пугает то, что он не понимает радоваться ли ему, или плакать. Он пробегает знакомые трубы, но улицу, граничащую со своей, игнорирует, боится, что прям перед домом и рассыпется, а ему рано, нельзя, все чувства нужно сначала до театра донести, а потом можно и сыпаться, только обязательно к утру возродиться, чтобы ночью снова на пол осесть. Юноша почти падает на землю от долгого бега, но быстро поправляется, видя перед собой искусство в чистом виде. Перед ним, в грядущих сумерках и неяркой подсветке, предстает огромное здание, выполненное в эклектике, обсыпанное лепниной и скульптурой и кричащее одно: «я — твое будущее». Юнги в воздухе чувствует аромат оперы и драмы и готов сам с ними слиться и забыть все, что происходило тогда, за ширмой, потому что жизнь его началась совсем недавно. Он умер и возродился за неприличное количество времени, никто такого еще не повторял. Юнги копил энергию, внутри взращивал новые цветы и порождал битвы, но даже не догадывался, что самая главная из них настигнет его перед входом в колыбель чувств. Родители выводили его в свет и раньше, Мендес в театре «Колон» не один раз был, но того маленького трепетного чувства большой любви к сцене не испытывал. Отец бил сына перед самым выходом и заставлял замазывать синяки. На протяжении всего представления Юнги думал только о том, как бы у всех на виду не сгореть от той глубокой обиды, что царапает кожу и перерезает вены. На «Баядерке» он сдерживал слезы. На «Кармен» ломал себе пальцы. На «Ромео и Джульетте» молился, и его мольбы были услышаны, потому что бог сидел совсем рядом, даже держал его за руку. Внутри утихает кровопролитная битва, больше не завывает ветер и даже стрелы не летят. Юнги выпрямляется и становится напротив здания, будто оно его противник, а может лучший друг юности, затем опускает взгляд на свои пальцы и осознает, что дороги назад никогда не было. Мендес снова смотрит на театр, выискивает опасность и наконец делает шаг в его сторону. Эмоции на пределе, а он еще внутрь не зашел. Юнги поднимает голову выше и смело поднимается наверх. Рядом никого, сейчас гастроли у главной труппы, двор театра абсолютно пустой, это придает уверенности. Собравшись с силами, он толкает дверь и проходит внутрь. На вахте сидит бабулька, читающая газету и краем уха слушающая местное радио. Юнги не особо уверен слышит ли она то, что говорит ведущий. Вахтерша с ленностью поднимает взор на вошедшего и сканирует взглядом: — Даты прослушиваний висят в холле на втором этаже. Юнги сильно удивляется, — Откуда вы узнали, что я… — Иди ищи, по лицу вижу, — пресекает все разговоры бабуля и возвращается к газете и радио, — Если не найдешь — я тебе свой список дам. — А почему нельзя ваш список посмотреть? — Мендес смелеет, почему-то хочется улыбаться. — Потому что в театральном все шизофреники и тебе нужно помучиться и выстрадать свое светлое будущее, ищи, — безапелляционно отрезает вахтерша и погружается в свою атмосферу, выдавая последнее, — У меня внучка красивая есть, если пробьешься — познакомлю. Юнги с небольшим облегчением проходит дальше и поднимается по ступеням. Помещение изысканно убрано, излучает тепло и уют, несмотря на всю роскошь. Потолок обрамлен дорогим золотом, обои сделаны из ткани, принт явно французский, в стиле барокко. В следующем зале простирается вереница скульптур, каждая по-своему уникальна, но цепляет Юнги только одна из них. Среди многочисленных дев и атлантов находится маленький каменный мальчишка. Мендес по отчаянному выражению лица понимает, что тот отражает состояние скорби. Мальчик сидит на согнутых ногах и смотрит вверх, но с такой жалостью, что сердце вниз падает, только слышно, как осколки скользят по дорогущему полу. В руках мальчика сидит котенок. Юноша подходит ближе и всматривается в образ. На запястье фигуры выцарапано слово «рок» на греческом. — Ведь был же человек, что создал эту скульптуру. Какая трагедия заставила его высечь судьбу на запястье. Жизнь — и создатель, и палач, — сам себе говорит юноша. У самого основания скульптуры выкована справка: «Воскресенский мученик, неизвестный скульптор». Юнги в последний раз оглядывает статую, оставляет ее где-то на подкорке и идет дальше. У него немного времени, охрана уже точно осведомлена о побеге и ищет его. Мендес находит главный холл второго этажа, читает всю информацию и запоминает. Прослушивание будет осенью, у него осталось почти два месяца, чтобы подготовиться. Юнги предстоит показать отрывок сцены спектакля, прочитать около пяти стихотворений, три из которых — проза. Далее могут попросить выполнить несколько творческих заданий и прочитать басню. У парня от накатывающего волнения и сильного интереса подкашиваются ноги, но падать он не будет. Юнги с оседающим восторгом выходит на лестницу, но слышит, как на этаже выше разыгрывается драма. — Не буду я играть Фауста как верующего! Это возмутительно, сеньор! Как вас за такие высказывания еще Мефистофель не покарал? — взвизгивает высокий мужской голос сверху, на фоне слышен другой голос и испанская ругань, — Да он никогда и в Бога не верил! Пусть хоть священник здесь появится, а я Фауста религии не предам! — Я священник, — тихо, но с уверенностью говорит Юнги, поднимаясь на третий этаж и вторгаясь в разговор. Как оказалось, крики принадлежали светловолосому мужчине с каштановыми усами и его, как показалось, режиссеру-постановщику. Оба творца повернулись в сторону голоса и заметили бледного худощавого пацана. — Ты священник? Тебе по виду от силы лет тринадцать, — кивает в сторону Мендеса режиссер. — В тринадцать лет можно быть субдиаконом или только проходить пострижение, но я больше не принадлежу к конфессии, — внутри с замиранием щемит при упоминании о католической церкви. Как бы не ломало прошлое — Юнги любил свою профессию. — И сколько тебе лет? — с теплой улыбкой спрашивает светловолосый мужчина. Парнишка ему нравится своей аурой, но больше привлекает природной харизмой и уверенностью. Не каждый прервет спор двух деятелей искусства. — Мне восемнадцать, — как-то невинно говорит Юнги, меняя взрослый сосредоточенный взгляд на детский и любопытный. — Кот, — ни с чего выдает темноволосый режиссер, вглядываясь в парнишку. — Извините? — вежливо переспрашивает его Юнги. — На котенка похож, — как будто сам себе говорит режиссер, — Думаю, в театре тебе бы давали самые невинные роли. — А ты на прослушивание? — с той же теплой улыбкой спрашивает усатый актер, подходя в юноше ближе, — Фарадей грубиян, напугал тебя, — возмущенно кивает на режиссера и легонько приобнимает Мендеса за плечи, — Ты ведь сюда не на спектакль пришел, когда труппа на гастролях? Хочешь попробовать себя в искусстве? — Да, очень хочу, — в глазах Юнги загорается яркий восторг. Его трудно не заметить, — Но я совершенно не проходил никакого обучения нигде, а в перечне вопросов стоит пункт об учебе и… — Это не имеет никакого смысла, — устало перебивает его актер, — Для творцов искусства не всегда нужно образование. Есть олухи, которым никакое высшее не поможет, а есть звезды, что загораются на третий месяц нашего собственного обучения. По-настоящему учиться ты сможешь только работая на сцене и тут, к сожалению, без призвания никак. Ты сам готов жертвовать собой ради жизни на сцене? — Никогда так готов не был. — Тогда забудь про обучение и попробуй себя на прослушивании. Если понравишься — предложим тебе учиться и постепенно ввязываться в постановки. Удивительно, не правда ли? — усатый трепет волосы Юнги и ищет во взгляде ту же уверенность. — Поразительно, — завороженно отвечает Мендес, увеличивая свою уверенность в разы, — Я готов, я точно готов. — Ждем тебя осенью, — со стороны слышится речь режиссера, — Тебя мы уже запомнили, поэтому на прослушивании не отвяжешься, — говорит строго, но улыбается по-доброму. Юнги кланяется, как учила его мама и бежит к лестнице, но у самого ее начала останавливается и говорит, — Бог Фаусту безразличен. На прямой вопрос Маргариты о религии он не ответил, потому что не хотел утонуть в порицании быть атеистом. Бог Фауста — познание. Парень пробегает улицы в сумерках, но останавливается на распутье. Неимоверно тянет посмотреть на старый дом и людей рядом. Юнги очень по-кошачьи тихо и незаметно поворачивает в сторону своей улицы. Витает знакомый аромат булочной, рядом бегают дворняжки, которых парень подкармливал и воздух абсолютно тот же, особенный. Юноша лезет на приземистую крышу выступа соседнего дома, поднимается чуть выше и цепляется за ограждения. Город погряз в ночи и отдан на владение звездам. Юнги наконец залезает на крышу и замечает знакомое окно, откуда льется мягкий приглушенный свет. В отражении видна тень женщины, в которой юноша узнает свою маму. Воспоминания накатывают и выливаются в беззвучные слезы. Юнги смотрит на одного из самых родных людей, видит как та гладит Диаса, которого он притащил несколько месяцев назад. Парень чувствует, что она скучает, под кожей ощущает прошивающую материнскую скорбь по двум сыновьям. Оба пропали. Юнги сам скучает и по матери, и по брату, и по котенку, но проживает он это только сейчас, лежа на нагревшейся за день крыше и смотря на человека, между которым непреодолимое расстояние. Юнги познал настоящее одиночество, которое не лечит, и не жалеет. Оно гадкое, бьет по самым больным местам и не дает отдышаться, потому что это одиночество отнимает самое дорогое. Мендес в последний раз оплакивает свое заточение, отворачивается от душераздирающего вида и спускается вниз. Возвращаться нельзя — от отца можно ожидать удар в спину, а Fiera придет за ним и будут жертвы. Юнги не хочет быть убийцей, поэтому со всех ног несется прочь от дома, от воспоминаний. Он еще вернется, обязательно вернется и обнимет маму и брата, погладит Диаса, но не сегодня. Сейчас он должен выстрадать свое счастье и вернуться в темноту.