***
Юнги бежит по узкому тротуару, глотая слезы. Слишком много прошлого, оно давит. Пробегая улицы, он даже не смотрит на местность и не думает, что может заблудиться в забытьи. Надо было остаться дома, не зарываться в прошлое, жить настоящим, но он все равно побежал и даже позволил думать, что сам себе поддержкой будет, как и раньше, но не учел, что теперь его главная опора — Чонгук. Мендес нашел утешение в враге, он сам своему безумию открывает все двери и мысль о том, как хочется сейчас теплоты Кортеса не отгоняет, даже не хоронит. Парень останавливается из-за жуткой усталости и просто бредет по улице. Вокруг никого. Юнги тет-а-тет с собой, только разговаривать не хочется, потому что это тоже прошлое, а он себя душить больше не хочет. Юноше впервые за 18 лет дали глотнуть воздуха и он его не потеряет, поэтому успокаивается и рассекает мысли. Бродить в чертогах разума получается недолго, потому что Юнги, погруженного в мысли, хватают чужие руки. Испугавшись, парень почти кричит, но тут же успокаивается, увидев знакомые черные глаза. Чонгук настиг его еще на крыше, но вмешиваться не стал, начал наблюдать. Где Мендес несся — сам бежал, так до окраины города вместе и дошли. Юнги с неожиданной эйфорией утыкается ему лицом в грудь и, преодолев последние жемчужины стеснения, сам обнимает. Мужчина от вечно пугливого пацана такого жеста не ожидал, но думал недолго и крепко обнял в ответ. Так и стояли, посреди пустой улицы, в свете желтоватых фонарей, два влюбленных придурка, нашедших друг друга на распятье в церкви. — Но ведь мафия такой не бывает, — с непониманием шепчет Юнги, поднимая взгляд на Кортеса. Тот лишь смотрит, как-то по-особенному, и впервые за свою жизнь не знает что ответить. Действительно, не бывает, — У преступников вечные разборки, перестрелки, жизнь играет в китайские шахматы со смертью. — И моя играет, — гладит его по волосам Чонгук, — Я пережил так много покушений, не каждый император видел столько. И я могу умереть, каждый день имею этот шанс, — Кортес быстро осекается, видя назревающий испуг в глазах мальчишки, — Но есть люди, ради которых я всегда буду жить, даже после кончины. — Мафия не имеет сердца, она абсолютно безжалостна, без зазрения совести убивает человеческую душу, но ты не вырезаешь семьи и города, не стреляешь от скуки и не ищешь крови, — пальцы Юнги мягко гладят щеку Чонгука. Мужчина выглядит очень удовлетворенным, будто сейчас замурлычет. — Я не заинтересован в смерти. Мне нужна живая человеческая душа. Можно иметь огромное влияние, не перестреляв половину населения. Я никогда не убивал, не я судья, — пальцы парнишки переходят на широкие плечи, движения становятся поглаживающими, успокаивающими. — У мафии всегда с собой куча охраны, никакой личной жизни. — Я не раскрывал свою личность. Мое имя не зарегистрировано ни в одной стране, никто не знает, как я выгляжу, да и на крышах четырех соседних домов находятся мои снайперы, — Кортес замечает алеющее от смущения лицо Юнги, — Не бойся, они повернуты в другую сторону и не видят наших откровений. Здесь только ты, я и Луна — наш свидетель. Она сегодня красива, не правда ли? — во взгляде Мендеса загораются звезды. Чонгук может до каждой дотронуться, пересчитать и загадать желание, только самое сокровенное из них уже стоит совсем рядом, напротив. Кортесу до безумия хочется поцеловать этого котенка, он совсем романтично наклоняется ближе, не разрывая их взгляды. Только когда Чонгук едва касается его губ Юнги шепчет, — Мафия не умеет любить. — Значит я не мафия, — тем же шепотом отвечает Чонгук и наконец целует его. Юнги каждый их поцелуй помнит, пылинки с воспоминания сдувает и кладет в отдельное, особенно теплое место, куда ни одна тьма не проберется. Их симпатия давно начала переходить за привычные рамки. И пусть со стороны скажут, что это обычная страсть, что пройдет через пару месяцев — Юнги и ей рад. Это самая счастливая и неповторимая, возможно первая и последняя, его страсть, но точно искренняя и взаимная. Мендес не знает любил ли Чонгук кого-то до него и больше об этом не думает. Впервые за 18 лет наступило его время его жизни. Даже если это временно — Юнги эту страсть до конца жизни под сердцем пронесет и только она никому его душу запятнать не даст. Они так и стоят, сливаясь друг с другом и игнорируя мир извне. Стеснение Юнги все же дает о себе знать и он медленно, но с большим удовлетворением отстраняется. Чонгук позволяет ему закончить поцелуй, но из рук не выпускает, а Юнги хорошо. Мальчишка почти тает в объятиях, жмется ближе, когда теснее некуда, утыкается в шею и плавится. Мендес уже и не жалеет о том, что сбежал, о пережитых раньше появления Кортеса чувствах и сожалениях. Юнги счастлив. За один вечер он познал два навечно связанных антагониста — одиночество и счастье. Оказывается, жить приятно. Они идут в неизвестном направлении, скорее, Юнги ведет мужчину, а тот слепо следует за ним. На небе ослепительно ярко горят звезды, и только растущая Луна указывает им дорогу. Чонгук даже не смотрит по сторонам, держится за бледную руку и гонит ветер в голове. Не хочется анализировать действия, нет никакого желания перегружать рассудок мыслями, что Кортес и так большую часть времени делает. Он сейчас желает вложить бразды правления своей жизнью мелкому бледному пацану, ведущему его в неизвестность. В любое другое время Чонгук бы дал себе оздоровительную пощечину, заставил бы рассуждать и искать подвох, но не сейчас, сегодня он отдан тому, кто держит его сердце в руках. — Ты веришь мне? — глаза Юнги светятся при блеске Луны как у степного барса, пусть у парня они почти черного цвета. Чонгук видит в них лишь приглушенный свет и обнаженное сердце, — Ты доверяешь мне? — от его голоса Кортес тает как последняя льдинка в глубоком апреле. Юнги тот, кто одним лишь голосом способен заворожить как морская сирена, — Ты любишь меня? — гладит двумя ладонями пальцы мужчины и тянет за собой, а Чонгук ведется. Он пойдет за суженым через полынь, бурьяны, моря и океаны, потому что любит, и всегда любил, и будет любить, потому что Кортес создан был не для огромной корпорации, не для угнетения церкви и даже не для психанализа. Его сердце сейчас совсем не бьется. Оно держит за руку и совсем по-детски бежит вперед. Чонгук хватает его за локоть и рывком разворачивает на себя. У Юнги глаза влюбленные, а на их дне туманный берег. Кортес ловит глубоко в сердце трепет и счастье, несмотря на то, что было позади, где-то там далеко, что уже не имеет значения. — Такое ведь даже не приснится, — улыбаясь шепчет Мендес, когда мужчина едва ощутимо кладет ладони на обе щеки мальчишки и наклоняется, — Хочешь я тебе море покажу? А может горы? Все, что пожелаешь, только скажи, я все исполню, только ради этого и жил, — Чонгук с какой-то особенной нежностью обнимает его, прогоняя все чудовища прошлого. Оно больше никого не потревожит. Кортес будет творить будущее. — Доверься мне, — оставляет короткий поцелуй Юнги и снова ведет Чонгука через узкие дворики домов. Им не страшны косые взгляды прохожих, их не пугает спецназ на крыше. В себя приходит Кортес только когда слышит скрип покосившейся двери и осевшие от времени ступеньки под ногами. Юнги прикладывает указательный палец к губам, моля о тишине, то ли чтобы их не услышали, то ли чтобы не перебивать поток мыслей. Оба парня погружаются в темноту и, кажется, будто их не существует, остались лишь сплетенные пальцы рук и так и не остывшие чувства. Адскому камню не суждено остыть. Чонгук слышит дверной скрип второй раз, но после этого следует ночной воздух и приглушенный свет. Юнги завел его на крышу их собора. — Не боишься погрязнуть в воспоминаниях? Здесь мы встретились, — Чонгук потрясен смелостью Мендеса. — Дважды не умирают. Они сидят на крыше все еще прекрасного собора, которому отныне ни проклятия, ни человеческий страх не страшны. Чонгук и Юнги укутаны в эту их общую эйфорию, которую теперь никаким демонам не разбить, ведь главные сидят на крыше святилища. — Почему ты привел меня в этот собор? — дымка Чонгука слегка опускается, но пепел еще не летит. — Знаешь, я несколько недель терзал себя мыслью о том, что хочу исповедоваться, — Юнги поднимает взгляд на небо, всматриваясь в блики звезд, — И я бы сделал это при первой возможности, но почему-то не мог. Луизе я об этом не сказал. — И в итоге ты сбежал, чтобы это сделать сегодня? — Можно и так сказать, — по лицу парня пробегает слабый смешок. — Но ты не успел. Я тебя поймал, — улыбается Чонгук, смотря туда же, куда и Юнги. — Успел, — улыбается в ответ парень, поворачиваясь лицом к мужчине, — Я уже исповедовался тебе.***
Франческо сидит на террасе своего родительского дома. Здание отделано с изыском, мебель стоит целое состояние, интерьер представлен в стиле французского прованса, только никакая роскошь не заполнит звонкую пустоту в помещении. Дом живет, когда в нем кто-то живет. Франческо похоронил родителей в этом самом доме и уехал на несколько лет с Андресом, но даже сейчас, находясь в самом котле, где когда-то коптилась самая едкая боль, он сейчас сидит парализованный и ищет хотя бы пепел от тех чувств, что душили его тогда. — Никогда не думал, что это закончится, — он улыбается ночи, находясь на террасе совершенно один, — Я так часто видел страх, а теперь он мертв, — Франческо нежится в приятной истоме вечера и, впервые за пять лет, может свободно двигаться, — Они говорили, что полной свободы не существует, — парень поднимается со стула и раскидывает руки в сторону, будто обнимая ветер, — Так вот она какая — свобода! — кричит он что есть силы, эхо подхватывает его голос и разносит по округе. Вокруг ни души, рядом только маленький давно цветущий, кажется, даже зимой, сад, в котором поют цикады и пахуче цветут алые розы. Франческо уже ничто не тронет и не обидит. Он последние годы прятался за спину Андреса, и долго-долго прогонял страх, а после умер, этой ночью, прям на резной террасе, но сразу же воскрес, абсолютно новый, непробиваемый, живущий на вечном двигателе любви к себе и к часто несправедливой жизни. Франческо надо было отстрадать свое, задушить страх и отпустить его бездыханное тело по течению. Парень не захотел, чтобы убили его — поэтому убил сам. Андрес тоже этой схемой пользуется, только его валюта — человеческие жизни. Франческо за это половиной своего сердца суженого ненавидит, потому что сам стал жертвой и похоронил родителей, но другая половина любит его настолько сильно, что простит даже свое убийство. Парень своей любви всегда боялся, называл неправильной, но не учел, что вся жизнь его, по сути неправильная. — Ни одна из паршивых проявлений жизни не сведет меня в могилу, никакая шалость судьбы не отразится на мне, потому что отныне все, что меня окружает — свобода, — он поднимает ладонь к небу и будто пытается достать до Луны, — свобода выбора, свобода слова, свобода разума. Никакая жизнь у меня ее не заберет, — его голос слегка ломается, когда он вспоминает о родителях. Как бы гадко те не поступили в последний раз, Франческо знает, что любовь их была безгранична и, возможно, тот исход был единственным, когда сын мог спастись. Отец в роковые месяцы был очень напряжен, срывался на семью и в решающий момент был надломлен ссорой с сыном. Не выдержав давления, старший вспылил и отправил Франческо в бордель, якобы «навсегда», правда не сказал сыну, что с угрозой смерти запретил главе заведения использовать парня в «тех целях», разрешал только припугнуть, но не сказал об этом сыну и, когда оба родителя погибли, администратор воспользовался положением. Франческо нескончаемыми ночами проклинал семью, говорил, что сожжет дом, если снова переступит его порог, швырял подушки в стену и раздирал до крови ладони, но после долгими часами оплакивал потерю и просил прощения у тех, кто давно не дышит и кто перед жестокой расправой, на руках у смерти, думал лишь о своем чаде. Франческо правды не знал, даже после самого страшного простил и горевал, но если бы узнал истину — взял бы нож и вспорол бы себе руки, идя на встречу с родителями, но это сделал бы старый Франческо, не воскресший. Новый все это переживет, вытерпит, оставит все самые горькие слезы там, в прошлом, выстоит самые удушающие истерики и примет, но никогда не забудет. Потому что такое нельзя стирать из памяти, да и не получится. Франческо много лет всю боль под сердцем носил, сжигал дотла и снова взращивал, но теперь он всю ее собрал, даже самые глубокие и темные бездны вычистил и кремировал. Он будет помнить, но безболезненно. Франческо уже выстрадал свое светлое будущее, а темное прошлое похоронил в безымянной могиле.***
На одном соитии Тэхен и Хосок не остановились. Теперь каждое утро их начиналось с нежности, а заканчивалось неиссякаемой страстью. Тэхен раскрепостился и полностью принял свою долю пассива, даже начал использовать провокационные приемы, а Хосок никогда таким счастливым и удовлетворенным не был, несмотря на то, что одни и те же партнеры ему обычно быстро надоедали. Тэхен не такой. Мужчина не может им насытиться, каждый день ждет позднего вечера, чтобы получить свой личный запретный плод и долго им наслаждаться. Кортес в этой бешеной энергии нашел свою натуру соблазнителя и научился умело ей пользоваться, иногда затрагивая страшную ревность возлюбленного. Хосок рядом с ним зверел и после в постели показывал кому Тэхен принадлежит, и кто может заниматься с ним любовью, потому что у них не секс, у них любовь и долгие поцелуи после, у них бесконечные страсть и привязанность. Хосока никто никогда не поймет, как Тэхен. На уровень Тэхена не сможет взлететь никто кроме Хосока. Но помимо Мендеса у Кортеса появилась и вторая, совсем другая любовь. Конь, подаренный Чонгуком, полностью принял и доверился новому и теперь единственному хозяину. Тэхен часами сидит в конюшне, нежно причесывает угольную гриву, гладит и ласково разговаривает с ним. Хосок об их быстро зарождающейся любви докладывает все Чонгуку. Тот удивляется и выпрашивает фото и видео. Заводчик говорил, что характер коня очень специфичный, не каждый может с ним сойтись. Шин до жути упрямый и послушен только с теми, кто ему очень понравится. Зачастую брали его только из-за невероятной красоты и вороного окраса, но потом почти сразу возвращали. Чонгук, услышав про скверный характер, сразу вспомнил о, местами, противном брате и тут же принял решение. Кортес в их любви даже не сомневался, потому что две свободных личности вместе — есть степной ветер, который не каждому под силу поймать. А Тэхен поймал, поэтому когда прознал о местных вечеринках и вписках — сразу пустился во все тяжкие. У Хосока, как назло, началась очень напряженная работа над проектом с Чонгуком, поэтому он не может присматривать за неугомонным суженым и сидит, почти полностью закрывшись бумагами. Их нынешнее дело с Кортесом — огромный переворот в религиозной касте и дела пока идут параллельно с Лукасом и Паулем, периодически перетягивая одеяло на себя. Пока противники строят церкви и популяризуют религию — Кортесы переманивают на свою сторону других кураторов дипломатией и заключают важные сделки. Тэхен обильно наносит румяна на щеки и ярко подводит глаза. Хосок его запер в комнате, пока сам работает, но Кортесу такой расклад не нравится. Он открывает окно нараспашку и, схватившись, за край подоконника, тихо опускается на землю. Мендес сильно загружен, поэтому из кабинета не выходит, Тэхену это только на руку. Сегодня он сам отдохнет, а завтра сделает какао любимому парню и будет утягивать в кровать отдохнуть. Более того, он знает, что тот начнет упираться, а после сдастся и пойдет следом. Он бежит как оголтелый, через поле, не видя ничего перед собой. В венах нет крови, там только адреналин, который будоражит голову и заставляет только лететь, сломя голову. Кортесу эта жизнь очень нравится, он нашел ту самую атмосферу, которую так долго искал. — Так вот она какая — юность! — кричит парень в поле, зная, что его за это никто не осудит. Тэхен — король своей молодости. Ему можно сбегать, можно гулять до раннего утра и можно выкрикивать нецензурные песни, убегая от полиции. Кортес доходит до нужной улицы и прошныривает в нужный частный двор. Из окон льется фиолетовый свет и долбит громкая музыка. Тэхен видит своего знакомого у входа, с которым договорился встретиться. Фалес очень колоритная личность и рядом с дерзковатым Тэхеном выглядит как самый отпетый фрик-панк. У него ярко-красные взлохмаченные волосы, загорелая кожа, пирсинг бровей и штанга в языке, а с ушей свисают длинные тонкие цепи. Одет как типичные рокеры-байкеры в голливуде, а выражение лица насмешливое и порочное. С таким другом можно без страха пойти в преисподнюю, он еще чертей кадрить будет, потому что сам черт. — Чувак, почему у тебя кулон с пачкой презервативов? — краснеет Тэхен, закрывая себе глаза рукой. — Бро, мое имя звучит как Фаллос, — смущает его еще больше парень, — А еще я надеюсь сегодня кого-нибудь выцепить, — Фалес заводит Тэхена в трап дом, где танцует давно пьяная молодежь. — Для чего выцепить? — играет дурачка Кортес. Сам себя в могилу закапывает. — Как для чего? — как-то дьявольски улыбается Фалес, — Для бурной сексуальной жизни, — парень, на удивление Тэхена, с кем спать вопросом не задается. Ему все равно парень это будет или девушка, знакомы пятнадцать лет или пару минут. Фалес — пан и панк. Только в отличие от Кортеса, он актив абсолютно со всеми, — Мне нужно с кентами перетереть, а ты иди кого-нибудь склей, — добивает друга Фалес и, фирменно сверкнув улыбкой, скрывается в танцующей толпе. Тэхен в первый час поддается течению, что-то выпивает, иногда пытается закурить, к запрещенке не тянется и чужого личного пространства не нарушает, но неведомая сила приводит его в небольшую комнату, где своя атмосфера и всего пара человек разговаривает, сидя на полу. В центре помещения сидит девушка с аурой таинства и с интересующимся взглядом. — Садись и тяни карту, узнаем кто ты, — заговорчески говорит она, держа в руках карты таро. Тэхен почему-то слушается, садится напротив под пьяные взгляды рядом сидящих и долго выбирает карту. Девушка почему-то усмехается, заигрывающе поправляет волосы и говорит, — Не бойся, милый. Правды бояться не стоит, — и Кортес тянет самую первую и переворачивает. Его карта — старший аркан. — Отшельник, — смотрит в иллюстрацию дама, Кортес бумагу не отпускает, так и смотрит на эту картинку седого мужчины, идущего по только ему известной тропе. Тэхен теряет счет времени, ходит по дому, пристраиваясь и отцепляясь от разноперых компаний, а когда алкоголь отпускает рассудок бежит домой, но в сам дом не забегает, а направляется сразу в конюшню. Шин счастливо притирается к хозяину и облизывает лицо. Тэхен с той же лаской гладит его и выводит из стойла. Он едет верхом по уже давно полюбившемуся полю, вскидывает руки наверх, к восходящему солнцу, потому что сейчас едва раннее утро и он больше ни о чем не думает. Ему сопутствуют степные ветра, он сам как ветер. Тэхен наконец понял кто он. Кортес не просто матадор, которого забудут. Он — личность. Он — отшельник. Его жизнь — поиск, и пока он может стоять на ногах и ездить верхом — он будет искать. И найдет. — Я свободен! — кричат во все горло Франческо и Тэхен, между которыми расстояние будто до крайнего севера, которые не знают друг друга, но они свободны и весь мир об этом узнает.***
— Подрывай. Первая церковь, воздвигнутая Лукасом и Паулем на землях Бразилии была полностью обокрадена спустя три месяца после окончания строительства. Лукас и Пауль действуют оперативно, нанимают дешевую рабочую силу и выстраивают храмы за считанные месяцы. Первое ограбление списали на привычных местных воров, именуемых «клюквенниками». Таковые часто врывались ночью в здания религиозной обители и забирали дорогие вещи. Лукас задней мысли не пустил и лишь сказал, что это обычное дело, ведь район далеко не безобидный, Клаус усилил систему сигнализации, а Пауль заподозрил Кортесов. — Они тебе сниться скоро начнут! — взрывается Лукас на очередную догадку союзника, — Не могут во всех кознях быть виноватыми Кортесы. Тебя просто задевает то, что их признают как картель, а нас нет и я даже понимаю почему. Ты видел каких размеров Аргентина и Испания? Они намного больше, чем Перу или Боливия. На мелкие страны никто не смотрит, да и Кортес подлизаться может, а Хосока половина мафии сторонится, — мужчина обходит большой письменный стол и садится в кожаное кресло. — Не может это быть случайностью, — Пауль крепко сжимает карандаш в руке от напряжения, — Я уверен, что это подстава и причастны к ней именно Кортесы. Даже если мы выйдем на чужие следы, то все равно сможем рассуждать о заговоре. У них точно есть стратегия и этот мелкий грабеж — ее начало. — Ты просто помешан на нем. И сейчас я уже думаю немного иначе, — Лукас как-то беззадумчиво смотрит в окно, выстилая ткань мыслей, — А может к черту все это? — Что ты имеешь в виду? — звереет Пауль, поднимаясь со своего места. Эмоции на максимуме, мужчина едва сдерживается чтобы не начать драку, но вспоминает, что возраст Лукаса уже таких нервов не позволит, — Хочешь струсить и кинуть это дело? — Не совсем, — на лице союзника появляется испарина волнения, — Я хотел сказать немного другое. Мы можем поменять цель. Нам необязательно присоединять к себе такую большую страну как Аргентина, достаточно построить новые точки кураторства, — мужчина чувствует, как уменьшается в размерах рядом с наступающим Паулем, — И, может, мы просто заработаем на жизнь, — почти пищит на фальцете, — И просто отстанем от Кортесов? — Хочешь пустить все на самотек? А для чего тогда вся эта борьба? Эрнесто де Кортес спит и видит, как присвоит твои годами нажитые земли, а потом начнет использовать их как черновик, как свалку, куда можно скидывать мусор, а потом сжигать. Как это мерзко! — у мужчины от гнева краснеют глаза и ходят ходуном руки, он берет союзника за ворот накрахмаленной рубашки и цедит, — Пока я жив — царствовать Кортес не будет, его дети не родятся, а его приспешники — вымрут и предадутся забвению. Никакая кортесная мразь меня не остановит, пока я не стану их землей под ногами, — отпускает разволновавшегося старика и идет на балкон покурить. Лукас так и сидит, прижатый к полу, и долго анализирует. Пауль недвижимо стоит на балконе, смотря на выжженые поля, — Они говорили мне, что мафия — это большие красивые пентхаусы, что это жизнь риска и денег, но они никогда и не думали меня предупреждать, что это невидимые простому населению базы на краю света, вечные смены документов и дикий невыносимый холод глубоко внутри. Если ты преступник и ты все еще имеешь удовольствие чувствовать, то ты погибнешь, — Лукас не отрывает взгляда от серого неба из окна, — У тебя зарыта дикая детская обида, ты не слышишь никого и видишь перед собой лишь одно очень жаркое блюдо — месть. Только ты не учел, что и у него есть срок годности и твоя месть давно остыла. Я не знаю твоего детства, не знаю, как ты добывал кусок хлеба, но Эрнесто де Кортес к этому и причастен никогда не был. Он ведь еще мальчишка совсем, который рано вырос и смог удержаться на ногах, это только по меркам мафии он взрослый, потому что в преступности долго не живут и умирают молодыми. Ты уже укрепил авторитет для тех, кто тебе важен и гнаться за одним зайцем двум львам, выросшим в разных условиях просто нельзя. Пауль, оставь обиды и начни жить для себя. — Кому-то повезло, у него была база и помощь, он быстро поднялся и занял пост, — мужчина говорит спокойно, но тон голоса прошивает жуткая агрессия, — А кто-то продирал себе путь через горькую полынь, положил всю жизнь на то, что так и не оценилось, как я могу начать жить для себя если я до этого не жил? — Путь мафии спонтанен, сегодня ты сидишь по колено в пыли, а завтра заключаешь самую важную сделку в своей жизни и забываешь всю ту грязь, что давно смешалась с кровью, очищаешь голову от давно приевшихся пуль и начинаешь жить. — А что делать тем, кто так и не заключил ту самую сделку и до конца жизни так и сидел в грязи? У каждого нет гаранта на счастье. — Значит и счастье у него другое.***
— Давай ты не поедешь, — говорят Тэхен и Франческо своим возлюбленным, находясь за тысячи километров. -Это обязательно? — с типичной эмоциональностью хватается за руку мужа Франческо, — O, mère de Dieu! (франц. «О Богоматерь!») — инсценирует маленькую смерть супруг, прикладывая ладонь ко лбу, будто в ознобе, — Я же с ума сойду, душа моя! Такой опасный рейд, а ты меня бросаешь, бесстыжий! — слабо бьет в плечо мужу. Андрес хватает «обессиленное» тело и невесомо поднимает на руки, Франческо по-детски визжит, Андрес на это только улыбается, — Сколько раз я уходил на рейды? у меня пальцев не хватит. — У тебя и хромосом не хватит, — ехидничает парящий на руках Франческо и получает слабый шлепок по бедру. — Я все еще стою тут, я со всех рейдов вернулся, и с этого вернусь, потому что у меня есть одна совсем легкая, будто тридцать кг весит, с черными кудрями и лисьими глазами, причина вернуться, с которой я бы хотел завести нечто большее, чем жилье, пусть и не биологически родное, — Андрес говорит искренне, огни в глазах это подтверждают, но более ценны для мужчины сейчас не слова, а те эмоции, читаемые на лице того, кто, пройдя бури животного страха и дикого ужаса, выражает самую детскую радость, самую чистую и настоящую, — Я хочу, чтобы мы усыновили или удочерили ребенка, чтобы причин вернуться было вдвое больше.***
— Может мы просто закажем доставку на дом? — Хосок сидит в углу кухонного диванчика и наблюдает за бегающим по помещению Тэхеном. Кортес все утро прожжужал о том, что так больше жить нельзя и вся их еда обжарена в масле и неправильная, — А можно мы кабачок в других целях применим? Выглядит он лучше, чем на вкус. — Вот на тебе потом его и применю, если плохо вести себя будешь, — юноша нарезает овощ на крупные полоски, обильно заправляет специями и поливает расплавленным сыром, — Поставь пока в духовку, а я лук порежу, — пинает словами прокрастинирующего Хосока и умело чистит луковицу, — Поставь минут на 15 и … ты что делаешь? — подлетает к уже пробующему кусок мужчине, — Он же сырой! — бьет по рукам. — Я и говорил, что дрянь редкосная! — плюется Мендес с громким урчанием полоща рот водой. — Его же запечь сначала надо, — сам регулирует духовку Тэхен, попутно выполняя еще тысячу дел, — Сделай полезное дело — принеси тыкву с огорода, чтобы увесистая была и чтобы я тебя минимум двадцать минут не видел, пока ты ее пытаешься донести, давай, гони, пирожок, — Кортес выталкивает возлюбленного за порог и возвращается к спокойной рутине в тишине. Мендес пробирается сквозь парники и теплицы, путается в каких-то виноградниках и спотыкается о лозу. Он, проматерившись всеми испанскими выражениями, наконец находит заветный уголок с тыквами. На улице уже начало октября, большая часть урожая убрана и разложена в погребе, остались лишь поздние овощи. По всему двору ветер метает рыжие и красные листья, на плетеном заборе сидит не менее огненного цвета кот, а на небе сгущаются напитанные тучи. Гремит гром и Хосока передергивает. Он никогда не боялся грозы, но ее всегда опасался брат. Юнги при любом грохоте прикладывал леденеющие ладони ко рту и оседал на землю. Старший брат успокаивал как мог, но чаще всего младший просто забивался в угол или под одеяло и сидел, не шелохнувшись, до окончания стихии и прямо сейчас, стоя на краю огорода, где-то глубинке Мурсии, Хосок думает о том, как где-то совсем далеко, где возможно все уже мертво, прибит от страха к полу его младший брат, по которому болит сердце. Мендес секатором обрезает усы у самого большого плода и взваливает его себе на плечи. И лишь подойдя почти к самому порогу дома, он оборачивается, потому что позади, на почти черном небе, расцветает белая молния. — Ты улетаешь ночью? Почему так поздно? — спрашивает Тэхен, когда они ужинают. Кабачок получился действительно вкусным, Хосок, как ему показалось, даже не притворялся, когда с удовольствием ел. — Мой вылет в 3:15, лететь минимум 12 часов, а рейд будет следующей ночью, я должен еще успеть восстановиться после полета перед ним, -Хосок устало накалывает вилкой кабачок. Одни мысли о длинном рейсе выматывают. — У тебя есть возможность его пропустить? — Тэхен не хочет отпускать любимого в такую опасность, сам по брату знает чем это может закончиться. — А если я не хочу? Для начала — это моя работа, а для конца — в рейдах я чувствую себя живым. Я слишком долго занимался удаленной бумажной работой, я хочу размять крылья. Соколы ведь рождены летать, — мужчина разминает шею и хрустит пальцами, — Я в застое, перестрелка его прошьет. — А еще она может прошить тебя, — тычет пальцем в грудь Мендеса Кортес, — Не забывай, что у крыльев сокола есть свойство «ломаться». — У давно обломанных такого свойства нет, — Хосок как-то сожалеюще смотрит на Тэхена. Кортес уверен, что в его взгляде увидел молнию, — Я буду осторожен. А после снова буду пробовать твою преснятину, — улыбается и получает легкий удар. Перекинув рюкзак через плечо и в последний раз глядя на себя в зеркало, Хосок пошел в сторону лестницы. Обычно он спит вместе с Тэхеном, но сегодня побоялся разбудить в сборах и лег в гостиной. В доме почти тихо, в дальней комнате едва слышно церковные передачи, которые бабуля снова забыла выключить и уснула, но помимо привычного шума мужчина распознает и другой, идущий с первого этажа. Мендес достает свой карманный кинжал и бесшумно спускается вниз. Едва он переступает порог кухни, как оттуда слышен несильный хлопок дверцы холодильника и на горизонте появляется Тэхен, который по-тихому уплетает блинчики с медом. — Это такое у тебя правильное питание? Ах ты лисица, — хватает неожидавшего Кортеса он. — Я просто хотел… — бурчит с набитым ртом младший, а Хосок, пользуясь моментов, быстро отбирает блины, — Это штраф, конфискую. — Зачем? — не менее возмущен Тэхен. — Чтобы лисята правильно питались, — ехидничает Хосок, съедая оставшееся.***
Чонгук с ничего начал водить Юнги на полигон и учить стрелять. Сначала парнишка стрелял в мишени из лука, несмотря на то, что боялся, потом Кортес вложил ему в руки пистолет. На вопросы «зачем это нужно?» мужчина отвечал «самооборона». В отличие от лука, Мендесу чувствовать ледяную сталь в руке было неприятно. Он часто просил Чонгука прекратить уроки, постоянно сбегал и укрывался. Кортес терпеливо ждал, проводил лекцию о том, почему это важно и возвращал обратно. Спустя пару недель мальчишка стал уверенно держать оружие и не промахиваться, но сдерживать короткий испуг при выстреле так и не научился. До рейда осталось около четырех часов. Место действия находится в двух часах от коттеджа. Юнги сидит в своей комнате и пытается рисовать, но оглушающий гром без молнии выбивает из колеи. Мендес считает себя сильным, старается не отдаваться в подчинение страху и так и сидит перед окном, рисуя на полотне вычурные линии. Из раздумий его выбивает шум с первого этажа и громкий крик Луизы. — Только попробуйте его забрать! — кричит дама на вбежавших трех мужчин в черной форме и с закрытыми лицами, — Я вас этим же ножом прирежу! — трясет в руке большой кухонный нож и верещит еще громче, когда один из парней не больно отводит ее в сторону. Двое оставшихся мужчин врываются в верхнюю комнату и, подбежав, берут Юнги под руки и волокут на улицу. Их движения не приносят боли, но схватка сильная, мальчишке не вырваться. — Это враги? — крича спрашивает Мендес у Луизы. — Это Кортес, — явно недовольно отвечает женщина. Парни заталкивают его в бронированный внедорожник и, в чем есть, везут в неизвестную сторону. Юнги, поднявшись со спины, заглядывает в окно, но кроме оголенных выжженных полей и редких кустарников ничего не видит. Машина останавливается только через час у небольшого заброшенного завода. — Выходи, — открывает дверь один из сопровождающих. Юнги робко вылезает из машины и осматривается, а когда замечает перепачканного Чонгука бежит к нему. Кортес протягивает ему руки, но мальчишка только носом ведет. — Ты притащил меня в такой пустырь, ничего не сказав и буквально затолкнув в машину. Я по-твоему должен тебе на шею от любви кидаться? — пафосно ворчит Юнги, отвернувшись от мужчины. — Чертенок начал характер показывать. Думал — не дождусь, — Чонгук все равно его мягко обнимает и тихо шепчет, — Прости, но если бы я объяснил заранее — вопросов было бы больше, — выпрямляется, — Я хочу посмотреть чему ты научился на практике, в режиме чрезвычайной ситуации, — мужчина говорит спокойно, но для Юнги это звучит как приговор, — Переодевайся, — Чонгук легонько толкает его в сторону комнатки, где уже лежит приготовленная черная форма. Мендес все еще чувствует неладное, но одежду меняет. Его от тех парней в спецовках, на первый взгляд, ничего не отличает, но где-то в районе ребер вышита белыми нитками маленькая буква «L». Чонгук созывает весь отряд и говорит расходиться по машинам. Юнги сажают в такой же бронированный черный джип и они выдвигаются. Дорога к месту занимает еще час. Кроме видов сухой степи меняется только небо. В Буэнос-Айресе оно было чистым, здесь же по окну долбят крупные дождевые капли. В машине всей группе объясняет позиции один из военачальников Чонгука Арес. — Ты для атаки слишком мелкий и щуплый, поэтому сидишь за ящиками и отстреливаешься, понял меня, щенок? — очередь доходит и до Юнги, он не успевает возмутиться, — Хотя ты больше на кошака похож, но ты меня понял? — голос главного командный, как у настоящего военного. — Понял, — еле слышно проговаривает Мендес и опускает взгляд на план рассадки. Они доезжают до большого завода и по-одному выбегают из машины, садясь на предусмотренные места. Юнги забегает за свои ящики и сразу присматривается куда убежать. За пять минут до начала к нему подходит до зубов вооруженный Кортес с несколькими обоймами, который заряжает ему автомат. — Будь осторожен, — последнее, что говорит мужчина перед тем как скрыться за ящиками. Чонгук уже оформил первую бригаду, за второй стоит Андрес, который пойдет следом и третья с Хосоком на всякий случай ждет неподалеку. По достоверным данным через считанные минуты в завод, напичканный товаром, ворвется команда ФСБ. Кортесу жертвы не нужны, этот рейд показательный, наводящий на правительство страх. Источник был прав, через две минуты со стороны нескольких входов начались громкие выстрелы, а через тридцать секунд в помещении под огнем оказался наряд антагонистов. Без кровопролития не обошлось, зал превратился в оперу криков и звона оружия, а пол стал похож на стол для жертвоприношения. Юнги первые минуты был парализован и не вылезал за пределы своего ящика, только сидел и молился, по-настоящему, не как наставляли дьяконы, не как проповедовал отец, а так как научился сам, сидя в кровавом гетто с автоматом в руках. -Юнги, стреляй! — вопит во всю Чонгук и выбегает в другой корпус, где ведутся не менее напряженные бои. Юнги молниеносно вытягивает всю обойму из ружья и кидает в противоположную сторону, а сам оперативно выставляет ружье и рукой имитирует откаты, зная, что в общем шуме его рокота не разобрать. Когда агентов практически не остается Чонгук вылетает из своего корпуса и бежит прямиком к Мендесу. Он проверяет его на сохранность, обнимает как в последний раз и наконец выдыхает. — Живой, ты справился, ты защитился. Ты мой котенок, — счастливо говорит Чонгук, — Ну-ка, радость моя, покажи обойму, — тон Кортеса заметно меняется, даже у близсидящих пробегается холодок по спине, — Порадуй меня. В кого стрелял? — В ФСБ, — старается убрать дрожь в голосе парнишка, от одного вида Кортеса не по душе становится, — Вон в них, — кивает в сторону лежащих тел. Чонгук медленно привстает и, как самый страшный антагонист медленно идет к погибшим, останавливается у самих трупов и присаживается. Кортес долго вглядывается, Мендеса от страха почти выворачивает. Зрелище и без того жуткое, а Чонгук сейчас выглядит чертовски опасно. Внутреннее чутье хочет бежать и трястись до утра, забившись в угол. — Душа моя, а где ты сидел? — не менее убийственным голосом говорит Чонгук. Юнги в силах только кивнуть на свое место. Кортес снова поднимается и идет медленно, будто оттягивая, но в сторону Юнги даже не смотри. Мальчишку дикий ужас прошивает до костей. Мужчина прохаживается по местности, а после почему-то резко опускается на землю и как-то очень вкрадчиво, как настоящий псих, смеется. — Котенок, а ты знал, что я тебе патроны дал совсем другие? У всех они черные, с серебряными вставками, — говорит так непринужденно, а Юнги в его в его глазах только смерть свою видит, — Твои патроны красные, как кровь, которую ты сегодня не пролил, — улыбка у на лице Чонгука психическая, как у убийцы. Мендес даже встать не может, потому что животный страх приковал все конечности к полу, — Зачем ты это сделал? Мендес становится на колени и складывает ладони вместе, — Я католик, я верующий. Я сын Божий. Я не могу убивать своих братьев. Я проповедник, — воет он в отчаяньи, — Я тот, кто идет по стопам Всевышнего. Моя мораль меня сожрет, если я покалечу невинную душу, — бросается в ноги, — Смилуйся или придуши, но убивать я не буду! Я не убью брата! — кричит на весь завод, абсолютно каждый его боль слышит. — Не убьешь брата, — отвечает сильнейшей ему болью зашедший Хосок. — Я убью в тебе Бога.