Меня зовут Мануэль Мендес. Хосок все детство шутил надо мной и называл Марией. Я тогда как-то по-детски взвизгивал и возмущался: «Я Мануэль! Не Мария!». Брат лишь умилялся и по-доброму насмехался. Я тогда не знал, что Марией он меня называл в честь Богоматери.
Я всегда любил рано утром, когда еще заря не проснулась и совсем поздно ночью, в сбегать к искусственному пруду при церкви. Вода была обложена покрытыми водорослями камушками, а посередине водоема стояла маленькая статуя лягушки. Я тогда долго смотрел на нее и представлял, что это какое-то очень маленькое, но очень важное божество. Монахи твердили, что все естественное создано чтобы любить, и чтобы его любили в ответ. Я бежал к своей детской статуе в горести, я сидел совсем рядом с ней в радости. Я верил, что она поможет.
Меня зовут Юнги Мендес, и пару минут назад мне перерезали горло.
Я всегда искал выход, я всегда находил выход. Я спрашивал «почему?» — мне отвечали. Но я никогда не был услышанным, прежде всего, собой. Я сбегал от самосетования к каменной лягушке до того момента, пока моим божеством не стал брат. Любовь всему божественному противоестественна.
Один мой друг говорил, что рассвет встает, чтобы воскрешать кого-то, но помогает он лишь тому, кто его ждет. Я тогда представил, что будет если он придет, а никого нет.
Каждую ночь перед Рождеством, когда все спали, я бежал к ёлке, держа в руке зажженую церковную свечку. Блеск шаров тогда казался ослепительным, а цветные, едва мигающие в полутьме лампочки — светом, но светилась не гирлянда, а я сам.
А летом яблоки, кажется, были такими красными и вкусными, сейчас таких яблок уже нет. И людей таких уже тоже нет. Тогда я еще не разучился радоваться.
Мама рассказывала, как в детстве я просыпался посреди ночи и долго стоял у окна. Она никогда не злилась и не ругала за нарушенный сон, только садилась рядом и наблюдала как я замирал в немом восторге, глядя на Луну. Может быть, и Луна уже давно не та. Ни одно светило не заменить, будь оно материальное или духовное.
Я и сейчас смотрю на Луну, лежа на прозябшей окровавленной земле, умытый в крови. Где-то рядом тряпкой кинут напополам разломанный мой страх длиною в жизнь. Ужаса отныне тоже не существует, есть только дробящее мозг спокойствие, свойственное только мертвым. А я и есть мертвый. Из живого у меня осталось только увядающее тело. Луна, все-таки, та же. Непростительно с ее стороны увидеть апогей жизни и смерти и оставить меня.
Юнги давно умер. Жив, оказывается, был только Мануэль.
Я абсолютно спокоен. Меня окружают бездыханные тела тех, кто просто выполнял свою работу. Их дома могли ждать семьи, но теперь их принимает только вечность. Мафия семью не прощает, запрещает иметь личность. Для картеля ты пушечное мясо, расходный материал, тот, кого не жалко и потратить. Я часто слышал от знакомых чуткие перешептывания о том, что мафия — это романтично, что это любовь страстная, неумолимая. Я познал ее до нестираемой черноты грязную, кровавую и несущую смерть. Ты можешь полюбить мафию, но только один раз.
А вот меня погружают на носилки какие-то парни в бойцовской форме. Я парализован, даже пальцем пошевелить не могу. А мне это и не нужно. Я мертв уже.
А сходить с ума, оказывается, так спокойно. Я всегда представлял этот момент как душераздирающий страх и скручивающий животный ужас, но в действительности это именно то ощущение, будто все тайны мира тебе теперь известны.
Парни крепкие, несут меня с легкостью, я даже себя прижатым к самому раскаленному ядру земли не чувствую, может быть, потому что меня уже раздавил один единственный патрон с красной окантовкой.
— Босс, мальчишка не реагирует совсем, — светит в лицо отстраненного Юнги фонариком сотрудник. Чонгук, не смотря в его сторону, протягивает руку и щупает ослабшее тело, мысленно просит надежду и ищет хоть какой-то отклик, но он будто скончался давно, осталось только молиться, но все благословение выпросил Юнги на полигоне, правда, так его и не получил.
Чонгука осознание всего кошмара придавливает только когда к нему бежит сильно взволнованный Ридель из машины, где покоится Мендес. Кортес мгновенно роняет сердце на пол, чувствует каждую иглу накрывающей жути, вонзающуюся в кожу. Собственное, только что полыхавшее величие тут же крошится и оседает на сухую землю. Врач давно опытный, его не взволновать никакими сложными клиническими случаями, но сейчас он стоит до крайности потерянный, боится за своего пациента.
— Не говори, — совсем отчаянно почти кричит Чонгук, — Я не вынесу его смерти. Пусть лучше я сам умру, но только не он. Я с ним не закончил.
— Он жив, но пережил настолько сильное потрясение, что парализован, но это не главное,
— Ридель достает из кармана тканевый платок и вытирает вспотевшие руки, — Он сейчас потерял сознание, но не из-за травм.
— А из-за чего же? — хватает врача за руки Кортес, но силу старается удержать в узде, — Почему он потерял сознание?
— Он задержал дыхание осознанно, до отключки. Даже будучи парализованным он попытался закончить жизнь самоубийством, — немца начинает трясти от дикого волнения, Чонгука накрывает с головой надрывающее осознание. Юнги не пытался совершить суицид в заточении в коттедже. Мальчишка не наложил на себя руки при виде скорбящей матери. Мендес не сдался в руки злу, будучи распятым в церкви. Но он специально надорвал свое дыхание, когда увидел расходящуюся с жизнью картины сумасшествия возлюбленного, давно, казалось бы, умершего брата и падения собственной веры в того, за кого держался 18 лет. Цветы не выбирали где им расти.
Андрес был сразу же осведомлен о произошедшем, поэтому первым делом побежал к главнокомандующему.
— Где Хосок? — еще издалека кричит мужчина, путаясь в длинных русых волосах, путающихся на ветру, — Где он? — его голос слышно в самом конце поля. Янковски давно так не кричал.
— Он побежал к реке, — громогласно отвечает главный, не понимая опасности всей ситуации.
Хосок бежит как проклятый по черной в ночи степи, пока где-то неподалеку бушует гроза. Мужчина падает на колени на каменистую землю, бьет ее руками, рвет траву, пытается закричать, но голос будто со звоном упал в самые закрома разума.
Хосок трясущимися пальцами расстегивает внутренний карман и достает пачку сигарет. Его никогда не тянуло курить даже в самых стрессовых ситуациях, но сейчас Мендес прикуривает сразу две и почти ложится на землю. Над головой сверкает главный страх брата, но внутри клокочет все в тысячи раз сильнее. Если у Юнги сейчас на сердце пустошь, то у Хосока — ураган.
— Мой брат! — кричит он посреди поля как убитый, — Мой родной брат в руках этой грязной работы! Мой брат в заложниках Кортеса! — Хосок с исполинским трудом, почти не удерживая собственное тело, поднимается на ноги и с выражением самой страшной и невыносимой боли смотрит в мерцающее небо. И отчаянье, казалось, здесь теперь бессильно, и молиться больше смысла нет, ведь Юнги все молился и молился, да ничего и не вымолил кроме жуткого страха, — Брат мой, — еле дышит, — родной, — В руках у Сатаны,
— Хосок сам себе хочет все волосы вырвать, опустить на колени и окунуть в грязь за то, что не смог защитить, бросил, уехал, а брат пропал, совсем пропал. Мендес знает Чонгука, знает его методы подчинения, — Один Бог знает, что он с ним делал, — тихо-тихо бормочет, самому себе, — А был ли Бог все это время? — резко поднимает руки в небо, пока в нем полыхает враждебное пламя, — А был ли ты с ним и в боли, и в радости? — с невыносимой злобой кричит в небо, вкладывает в голос все то, что копил 5 лет, — А был ли ты рядом когда он в лапы барсу попал? Ты ведь видел как он страдал! Ты видел каждую его слезу и слышал каждое слово, которое он не сказал! Как ты допустил, чтобы после всех страданий он нажил себе еще более страшные? Почему допускаешь все войны и болезни? Зачем ломаешь человеческие судьбы? Ты лицемер! — почти воет мужчина, падая от обиды на колени, — А был ли ты вообще? Я отрекся от церкви, но не отрекся от Бога, даже держа в руке автомат! Отныне тебя для меня не существует! — в громких рыданиях закрывает лицо руками Хосок и ложится на землю. Андрес ищет друга до утра, бродя по пустыне под проливным дождем.
Тэхена внезапное ощущение неминуемой скорби пробивает сразу. Он сидит в полночь на кухне, при слабом свете торшера. Рядом благоухают благовония, но вместо привычного запаха персика чувствуется трагически горький церковный ладан. Тэхен задыхается в нем, пытается прокашляться, но к горлу будто нож приставили. Из глаз брызжут слезы, находиться в этой вселенной, где прямо сейчас с его любимым творится одному Богу известная чертовщина — невозможно. Почему-то сдавливает глотку, следом за ним идет и сердце. Кортес цепляется пальцами за стол и пытается прийти в себя, но картина мира плывет перед глазами. Тэхен всегда был склонен к скептичности, но сейчас поверил бы и в мистику, и в мир духов, потому что эту гнетущую боль реальностью не описать. Парень в Мендесе никогда не сомневался и в том, что тот всегда выйдет живым уверен, но сейчас будто все самое вечное собрали вместе и сожгли. Теперь и Хосок смертен. У Тэхена не дрожали руки на корриде с огромным быком, но у него до безумия трясутся руки при мысли о Хосоке.
— Что он говорил? — отдирает себя от стола парень и начинает бегать по комнате в поиске телефона, — Что он говорил? — причитает, повторяя одно и то же, бегая по комнатам, — «Если что случится — звони Андресу», — осеняет Тэхена. Парень все еще дрожащими пальцами набирает номер, записанный на отдельном листе и ждет чужого голоса. Отклика нет, — «Если Андрес не ответит — я погиб», — слова Хосока сами всплывают в памяти, вся отвага падает в пятки. Тэхен набирает без остановки оба номера, но ни один из мужчин не отвечает. Единственной надеждой является зацепленный краем глаза второй номер на другой стороне бумаги.
Кортес не знает чей он, но почерк выдает, что Хосок сомневался писать его или нет и начеркал цифры в последний момент. Терять все равно нечего, а думать некогда. Тэхен набирает неизвестный номер.
Гудки слышатся по-особенному, внутри скучивает органы теперь не только из-за страха, но и из-за волнения. Наконец заветный голос расплывается по линии передач.
— Да? Я вас слушаю, — голос мягкий, тонкий и упоительный, собеседник явно молодой парень. Кортес теряется и молчит, — Говорите пожалуйста громче я вас не слышу.
— Меня зовут Тэхен и я очень переживаю за Хосока, он оставил ваш номер рядом с номером Андреса. Пожалуйста скажите, что я не ошибся, — резко выпаливает парень, тараторя в трубку на чистом испанском.
— Тэхен? Ты же брат Чонгука, да? Я слышал от него про юного известного брата. Пожалуйста, не переживай, ты не ошибся, я приближен к Андресу. Рассказывай, что случилось, душа моя, — тон неизвестного становится нежным и успокаивающим, все зло в страхе разбегается.
— Я очень люблю Хосока. Он уехал на рейд. Я боюсь, дико боюсь, потому что брата я потерял, не вижу никогда, родителей потерял, друзей потерял. Я со всем этим смирился, но с Хосоком не смогу. Я живу только рядом с ним.
— Я знаю, что тебе очень тяжело, но ведь мучая себя ты ничему помочь не сможешь, милый, только загонишься как дикий тигр и напорешься на копье, а жизнь того не стоит, слишком глупая будет смерть. Тебе ведь его еще дождаться надо, да?
— Да, — всхлипывает Кортес, завернувшись в плед.
— Скажи, что ты его дождешься, — голос убаюкивает, заставляет верить.
— Я не уверен. Мафия на самом деле так страшна.
— Страшна, не спорю, порой убийственна, но не для Хосока. Ты ведь знаешь какой он. Сотню раз умрет, чтобы только один раз воскреснуть. Главное, чтобы было для чего. Не хочешь стать этой причиной? — неизвестный добавляет игривость.
— Я бы хотел, я бы очень хотел.
— Без прошедшего времени. Прошлое для того и прошлое, чтобы им не жили, слышишь меня, милый?
— Я хочу, я очень хочу, — Кортес поджимает под себя ноги и греется о теплый голос, — Я ей стану.
— Ты уже ей стал.
— А если он не вернется? — сомнения закрадываются обратно в душу.
— У него есть повод не вернуться? — последний вопрос Тэхена прошибает. И правда. Хосоку физическая смерть просто не страшна, а ментальную он поделит с любимым пополам.
— У него есть все поводы вернуться.
— Завари себе некрепкий чай с печеньем, подумай о вечном и ложись спать. Пусть кроме этого тебя больше ничего не волнует. В конце концов, самое главное, что у тебя есть — это ты сам. А потом мы с тобой когда-нибудь обязательно встретимся и выпьем тот самый некрепкий чай, только все страхи и печали будут гореть в камине и согревать нас. Договорились?
— Договорились, — с улыбкой выдыхает Тэхен. Страх действительно отступает, голос воистину целебный, — Могу ли я узнать твое имя?
— Меня зовут Франческо.
Затерлись имена. Потом затерлись лица.
***
Горит трагичная жизнь, горит она, такая никчемная, что от своей же скверности полыхает адским пожарищем, на самом крайней севере увидишь. Ты — Божок Вселенной. Кто дал тебе право возносить себя до Миротворца? Кто внушил тебе такую наглую ложь о том, что ты имеешь право, когда твое эго умещается в крохотный саквояж? Каких чертей ты назвал Сатаной? Все твое существование зависимо. Ты жить не можешь без пищи, людской молвы и перестрелок. Ты — зависим. Пожизненно. А Бог зависимым быть не может. Он соткал мир так, чтобы все были зависимы от Него. Ты собственную ветхую душонку готов вывернуть ради дозы, дозы обычной жизни, в которой есть страдание, потому что только так ты чувствуешь себя нормальным.
Чонгук сидит на водительском сиденье. Полчаса назад он готов был мир руками выжать и все его краски к своим ногам пролить. Он разогнал своих людей, чтобы остаться один на один с собой на необъятном пустыре и отпраздновать свою победу. Кортес смог. Он подчинил себе мальчишку, он превознесся над Хосоком, за километр чувствуя его неозвученные крики. Чонгук заставил проглотить свое сердце Андреса, половину ночи бродившего под проливным дождем в поисках друга. Кортес заставил родного брата что-то почувствовать впервые за эти полгода, так и не узнав, что Тэхен чуть руки на себя не наложил. Чонгук победил всех. В этом маленьком мирке он отец, судья и Бог. Тридцать минут назад он ликовал своему триумфу, воспевал хорал в собственную честь и думал, что страдания к нему больше никогда не вернутся. Ведь он стал Богом, он стал высшим среди людей, божественным среди Богов. Боль не вернулась, но и радость тоже. Чонгук больше ничего не чувствует. Внутри даже ветра не слышно, сплошной вакуум, пустой и холодный. Кортес ведь так мечтал уметь контролировать все и всех, но он не знал, что это страшное молчание, жуткое молчание, невыносимое молчание. Раньше бы он себя похвалил за стойко перенесенный опыт и постижение истины, но сейчас все тело пригвождено к ледяному водительскому креслу. На душе ни добра, ни зла, там ничего, которое медленно, по клеточке отдергивает от того, что раньше было на месте сердца. Но что если жажда делать добро станет чуть сильнее? Ничего. А если разум отравит злейшее из злейшего? Плевать. Равнодушие? Уже задушило. Чонгук прибил последнюю надежду Юнги, прочувствовал самые приятные минуты в своей жизни, а после получил свое самое страшное проклятие. Чувствовать радость прекрасно, каждый человек ждет его. Чувствовать боль — хорошо, без нее мы мертвы. Не чувствовать ничего — апогей ужаса.
Люди обезличиваются, местность становится однотипной, что Испания, что Аргентина — все одинаково бездушно. Кажется, даже воздух уже без воздуха, а вода без воды. Жить осталось ради галочки. Оказывается, Чонгук за тридцать минут греха заплатил самую дорогую цену. Он остервенело хватается за руль, будто земля под ногами медленно размывается, быстро заводит мотор и как ополоумевший летит по степи, не видя ни маленьких веток на дороге, ни собственного страха. Скорость давно превышает положенную и, кажется, машина сейчас поднимется в воздух, но Чонгуку все равно. Он в любой момент может перевернуться и в мгновение умереть, но никакие механизмы больше не работают.
Со взвизгом колес он останавливается прямо посреди дороги и ищет. Кого? Неизвестно. Некто уже давно никто. И дети его будут никточки. Чонгук заживо похоронен на этом крохотном пустыре под пучиной прожитых за всю жизнь чувств.
Его ничего абстрактнее истинно абстрактного, его ничего меняет форму и цвет, но при этом все так же остается ничем. Его ничего расползается по земному шару и абсолютно каждый утонул в нем, но видит и чувствует его, кажется, только Чонгук.
У Кортеса забрали солнце, а сам он светить не умеет. Так и обречен он на эту совсем обидную и нелепую гибель, когда казалось, что и дыхания на всю его совсем недавно горящую жизнь не хватит.
Чонгук всегда думал, что Юнги нерукопожатный, ведь он абсолютно юн и наивен, у него нет друзей и того, кто бы мог защитить. Мужчина думал, что он главный герой в жизни Мендеса, что никто не сможет страдать за него и положить всю жизнь на уступки, но Чонгук ошибался. В этом, принадлежащим только Его Величеству мире, где каждый человечишка, вплоть до страшнейшей мафии готов прислуживать Ему, где любой наркобарон продаст душу за малейшую информацию о картеле, нерукопожатным оказался — Чонгук. А как может владеть миром тот, у кого нет своего? Кортес может поставить на колени физически любого, но он всегда будет лежать у ног одного единственного худощавого мальчишки, тело которого за одно движение можно сломать, который едва достает до верхней полки на кухне, у которого никогда в жизни не было друзей и отца, который единственный в ненастоящем чонгуковом мире умеет любить, по-настоящему, без сожалений. Юнги любит вставать на рассвете и гулять по городу, когда еще совсем-совсем никого нет. Юнги всей душой любит свою маму и в глубине души давным-давно простил брата. Юнги больше жизни любит придумывать перед сном сюжеты, где он и его некто счастливы, где нет страха и скорби, где люди умеют чувствовать что-то кроме боли. Юнги невыносимо любит театр, он — его жизнь. Юнги любит Чонгука.
А Чонгук смог полюбить его только сейчас, искренне, не из-за внешности, не из-за желания и интереса, а из-за того, что Юнги умеет любить, и Юнги — его некто. Для Кортеса самым сильным человеком казался Хосок. Чонгук и сейчас так думает, но и сам Кортес не слабее, чем Мендес, потому что вся их сила заключена в одном конкретном человеке.
— Что же ты поник, друг? — дверь машины открывается. Прямо перед Чонгуком стоит жутко пыльный, уже не отчаянный Хосок. На нем все та же черная спецназовская форма, на груди вышита буква «L». Ощущается так, будто вся его усталость, накопленная за эти годы аскетизма наконец вышла изнутри и перестала мучить. Пока Чонгук всю ночь умирал, Хосок — воскрес, — Ветер веет с Востока. Холодает.
Чонгук не реагирует. Его лицо пятнит упадком.
— Надо вернуться домой, — мягко говорит Мендес. Почему-то не хочется драм и истерик, разборок с Кортесом. Хосок наконец увидел того, кто прятался внутри за всей этой напускной маской пафоса и величия. Вся сломленность вылезла наружу. Чонгук слишком долго играл в императора, ему внушили, что он хочет иметь все и, получив это «все», он сломался. Кортес имел все уже тогда, когда получил доверие Юнги. Получив материальную мощь — он потерял все, — За двумя зайцами не угонишься, — продолжает Хосок, — Но просто подстрелив его, ты можешь попробовать вылечить, — кладет руку на плечо, — Или добить.
— Почему ты так спокойно говоришь это тому, кто потащил твоего брата на перестрелку? Ты знаешь для чего я это сделал? — лицо Кортеса недвижимо, ни одной эмоции считать нельзя, но это точно не безразличие, — Ни одного испанского ругательства не хватит на то, чтобы описать меня, какая мерзость! — ругается сам на себя Чонгук, внутри вроде бы закипает чистый стыд, но мужчина не распознает его, не понимает себя.
— Сначала я думал, что убью тебя, выстрелю в сердце тебе, а потом себе, но потом убежал далеко, чтобы ужасные мысли не догнали. Я бродил всю ночь под грозой, но под самый рассвет начал наконец думать, — Хосок открывает пассажирскую дверь и садится рядом, — Мой брат всю свою жизнь пребывал в страданиях. Он явно не баловень судьбы и даже в мирской жизни боль водила его за руку, а когда я увидел его с тобой — я не заметил его несчастья. Да, он был напуган, но не так как было с отцом. А сделал ты это, чтобы сломать его веру. Знаю, я сам пытался сломать свою. В итоге оказалось, что ее просто не было, но у Юнги она есть. Ее ничего не сломает.
— Как он боялся отца? — немного оживает Кортес.
— С ненавистью, самой жуткой, из его руки никогда не выходил какой-нибудь нож или что-то еще для обороны.
-А как же он боялся меня? — мужчина отрывает взгляд от степи и теперь смотрит на Хосока.
-Доверяя. Он знал, что ты не причинишь ему зла. Во взгляде Юнги можно было увидеть что-то теплое. Не думаю, что человек мучающий другого вообще получит такой взгляд, — Хосок сумку с заднего сиденья и выискивает в ней альфахорес, — Юнги их очень любит, я же не фанат, но как знал, что такое произойдет, — Мендес делит печенье пополам и вторую половину протягивает Кортесу. Чонгук впервые такое видит и медлит, Хосок сам вкладывает угощение в руку мужчины, — Попробуй, вы, испашки, такое наверняка и не пробовали. Это исконно аргентинское блюдо.
— Я смогу материться на испанском как ты после этого? — подает признаки жизни Чонгук. Хосок смеется.
—
Vete al diablo! (исп.
«Пошел к Дьяволу!»).
— Какому Дьяволу?
— Который просит милостыню.
***
— Юнги, не носись на краю сцены, упадешь! — причитает наставник счастливому мальчишке, — Вот же Бальтазар!
За неделю до произошедшего Мендес наконец почувствовал самое чистое счастье. У Юнги теперь есть друзья в театре, которые любят его и все его шалости. Раскрывшись другим, парнишка наконец смог показать другие свои стороны. Среди коллектива он неугомонен, по-настоящему юн и этим харизматичен. Наставник уже привязался к сформировавшемуся коллективу и видит в каждом потенциал. В этом году набор в подготовительные курсы был огромен, но большая часть не выдержала и отсеялась. Кто-то пришел ради славы, кто-то потому что думал, что театр — это просто. В итоге спустя месяцы остался небольшой коллектив, но очень талантливый и дружный. Мендес смог почувствовать себя в своей тарелке, среди своих людей. Тот продюсер оказался прав — мальчишке достаются самые невинные роли, раскрывающие его детские черты.
— Сегодня речь и дыхание, встали в полукруг, — собирает учеников Натаниэль, — Дыхание делаем по Стрельниковой, — чуть подкалывая говорит учитель, на его высказывание все начинают ныть.
— Учитель, мы после Стрельниковой отдышаться не можем, Инес один раз в обморок упала, — недовольно восклицает Джуан, с ее маленьким ростом и миниатюрными притоптывающими ножками это выглядит забавно. Инес краснеет и стеснительно посматривает на Юнги. Тот подбежал первым, когда она хлопнулась на пол, теперь девушка по уши влюблена.
— А мне кажется, что оно самое эффективное, — в своем шарме говорит учитель, — Вот как вы относитесь к моим упражнениям, — в театральной манере вздыхает.
— Нет, что вы, учитель! — начинается оправдывающийся гул. Никто не хочет обидеть наставника, он много делает для каждого. Натаниэль довольно берет свою трость и становится перед своими младшими.
— Учитель, а для чего вам трость? Вы больны? — давно осмелел Юнги.
— Если только театром, ну а еще чтобы делать так, когда вы лажаете, — наставник легонько бьет Мендеса тростью по заднице. Юнги копирует манеру Натаниэля обижаться. Все смеются, Инес влюбленно вздыхает.
-Так, за работу, начнем с речи.
Репетиция идет как всегда весело, подростки и взрослые дурачатся, шутят и выполняют свою работу. Юнги согласен только на такую вечность, но обязательно чтобы в зале сидел один единственный желанный зритель. Мендесу хватит аплодисментов только одного человека, даже если зал будет полон.
— А мячики будут? — с большой надеждой спрашивает Юнги.
Натаниэль безнадежно вздыхает, — Как же ты их любишь, сам же забываешь последовательность. Я их оставил дома.
— Врете, учитель. Они в том пакете лежат, — хитро говорит мальчишка и снова получает тростью по заднице.
— Вру, — смеется наставник, — От тебя никаких мячей не спрятать.
Люди становятся в круг. Каждый поднимает руку. Натаниэль устанавливает зрительный контакт с кем-то и кидает ему мячик, так передают все три мячика. Главное — не забыть, кому кинул, и от кого получил.
Спустя час Юнги лежит на полу сцены и смотрит на высоко висящий фонарь. В театре все плохие мысли уходят на второй план, своей собственной жизни не существует. Ученики делают упражнения на диафграму на полу, пока Натаниэль что-то рассказывает. Учитель любит рассказывать что-то о театре, любит вещать о великих актерах и постановках, но самое важное для него философия сцены.
— Вы — актеры! Вам вообще до черта на всех и вся. Театр начинается с вешалки.
— Это значит, что нас будут вешать? — поднимает смех местный шутник Хернэн.
— Это значит, что всю свою жизнь вы оставляете при входе в театр. Неважно, что
произошло — похороны ли вашего близкого человека, если роль радостная, то и вы на сцене дышите жизнью, и наоборот, именно из-за этой способности мы — актеры.
— Для кого же мы играем? — интересуется запыхавшийся Юнги.
— Для небес.
