Цвет ловушки

Состояние беспокойства и самую малость лихорадочного нервного возбуждения было так же характерно для Анк-Морпорка, как смог. Город перманентно пребывал в полудюйме от погружения в истерику, готовый с распростертыми объятиями принимать любое новшество, встречать любых захватчиков и ввязываться в любые авантюры, на какие только способен был изворотливый ум горожанина. Шумихи вокруг захвата заложников с лихвой хватило на то, чтобы занять умы на пару дней. Сейчас по газетам прокатывались последние волны, оставшиеся от взбудоражившего мутные воды городской жизни инцидента, и Анк-Морпорк уже предвкушал новую сенсацию. Ведь какой-нибудь из десятков заговоров и хитроумных планов, которые кто-нибудь уже несомненно плёл, обязан был выстрелить. Один из таких заговоров прямо сейчас свивался в плотный канат в одном из особняков на Лепёшечной улице — однако не в подвале, а в уютном кабинете, где мебель была обтянута плюшем минимум пятнадцати оттенков коричневого и изрядно пахла драконами. — Прежде всего, — Моркоу поднялся со своего места, — хотел поблагодарить госпожу Сибиллу за гостеприимство. — Ну что ты, Моркоу, — мягко улыбнулась леди Сибилла, жестом предлагая всем присутствующим угоститься печеньем, — наш дом открыт для друзей Сэма, особенно в такой час. Моркоу благодарно улыбнулся и нервным жестом пригладил накладные усы, которые, сняв, держал в руках. Всё-таки он считал участие в заговорах поступком, недостойным капитана, и со всей искренностью своей широкой души надеялся, что никто не узнал его, пока он крался по Лепёшечной улице, такой же незаметный, как пёстрая пупземельская сатрапия с её размахом крыльев не меньше тринадцати футов. Он снова обвёл глазами собравшихся. Безмятежная леди Сибилла разливала кофе в фарфоровые кружечки, настолько крохотные, что только лепрекон нашёл бы такие порции сносными. Ангва осторожно почёсывала за трубчатыми ушами старого слюнявого дракончика, а Шелли, забравшуюся в самую глубину кресла, было не разглядеть за круглыми чешуйчатыми боками Барона Шлемоносного Баловня Судьбы, победителя недавней выставки в Псевдополисе. Детрит, для которого не нашлось подходящего размера кушетки, сидел на полу подле книжного шкафа и задумчиво хлебал расплавленный битум из тяжёлой чугунной кружки. Последний же гость в своем табачного цвета костюме был едва заметен на фоне многообразия терракотовых, кофейных, медных, шоколадных и ореховых оттенков, коими изобиловал декор комнаты. — Очень рад, что вы приняли приглашение, господин фон Липвиг, — произнес Моркоу. Произнес как бы между делом, однако таким тоном, который заставил бы любого поверить в свою исключительность. Господин в табачном костюме отмахнулся, как бы говоря, что ему было не сложно, да как бы вообще он смог пройти мимо. Командор Ваймс раскусил бы это враньё, и глазом не моргнув, но Моркоу страдал от чрезмерной веры в людскую искренность, а потому с лёгким сердцем принял улыбку Мокриста за чистую монету. Мокрист даже поймал себя на мысли, что не очень-то и лукавил. Однако один человек в комнате не был готов так сразу купиться на столь банальную уловку как полная оптимизма улыбка. Не прекращая чесать дракончика на случай если тот от огорчения захочет взорваться, Ангва спросила: — Господин фон Липвиг, если не секрет — почему вы решили присоединиться? Я знаю, что вы знакомы с командором, но, если я правильно помню, друзьями вы так и не стали. По крайней мере он о вас отзывается как о «той ещё паскуде». Игнорируя интонацию допроса, Мокрист флегматично пожал плечами: — Да, знаете, по-правде говоря, я не хотел вмешиваться. Мне самому было очень интересно посмотреть со стороны, чем всё кончится, но… сегодня я проснулся где-то в семь тридцать и уже около восьми ощутил непреодолимое желание помочь командору восстановить его честное имя. — Но что послужило причиной столь резкого изменения ваших планов? — не сдавалась Ангва. — У меня было немного свободного времени, да и гражданский долг… — Ангве на мгновение показалось, что лицо Мокриста свело судорогой, однако он быстро совладал с собой, — в общем, не хотел бы я об этом говорить, мы же не для этого собрались, — лучезарно улыбнувшись, завершил он и громко захрустел обугленным печеньем. — Очень вкусно, госпожа Сибилла! Семейный рецепт, передававшийся из поколения в поколение, не иначе! — Моркоу понимающе закивал — он так и знал, что Мокрист скромничает, а на самом-то деле он просто-напросто отличный парень. — Просто возмутительно, как все так ополчились на командора! — возмущенно воскликнула вдруг Шелли из недр своего кресла. Её почти не было видно и казалось, что голос исходит от Барона Шлемоносного Баловня Судьбы. Мокрист покачал головой с видом прожжённого знатока жизни. — Лично меня это не удивляет. Толпа глупа, покажи цель и подбери слова — вот тебе и демонстрация, и гнилые яблоки в лицо, и уже матери отговаривают своих детей записываться в Стражу. Что уж тут скрывать, среднестатистический житель Анк-Морпорка глуп как пробк… — Мне кажется, кто-то воспользовался доверием этих простодушных и добрых людей, — вмешалась Сибилла, протягивая Ангве чашечку кофе. Управляющий банком Анк-Морпорка, Главный Почтмейстер, Великий Махинатор и просто Очень Славный Парень обезоруживающе улыбнулся: — Общественное мнение — то же, что и закон. При определённой сноровке ты можешь вертеть им в любую сторону и получать, что душе угодно. — И как вы планируете это осуществить, господин фон Липвиг? — принимая из рук Сибиллы чашку, хмуро спросила Ангва, прежде чем Моркоу успел громко выразить своё огорчение такой гражданской несознательностью. Мокрист откинулся на спинку кресла и неопределенно помахал зажатым в пальцах печеньем, выдерживая приличествующую паузу. — Разумно будет напомнить нашим согражданам, кто такой Сэм Ваймс и что он сделал для города, не думаете? — Разве можно забыть всё? — Ну, судя по граффити и общему бедламу — всё же можно. Начнем с основ: о чём люди думают при мысли о командоре Ваймсе? Что ассоциируется с ним в первую очередь? — Справедливость, — сразу же сказал Моркоу. — Строгий взгляд, аж до печёнок пробирает, — произнесла Ангва после короткого раздумья. — Аграагх, — задумчиво пророкотал Детрит. — Я имею в виду одежду, какие-то вещи. — Тогда сигара. — Плюмаж, — добавила Шелли. Барон Шлемоносный заурчал, напоминая о том, что его тоже не следует забывать чесать за ушами, — о, моя матушка очень любит его иконографии в парадных доспехах! — Последние дни он носит красный шейный платок, — подала голос Сибилла. — Очень насыщенный, яркий цвет. Ему к лицу. Мокрист побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. Красный — это хорошо. Заметно. Приковывает взгляд. Идея ещё не сформировалась, но Мокрист чувствовал, что шестерёнки уже завертелись и до момента блистательного озарения оставались считанные секунды. Он разматывал нить рассуждений осторожно, словно ступая на зыбкую поверхность болота, и находил что-то глубоко ироничное в том, чтобы спасти от эшафота человека, который сам без колебаний отправил бы его в петлю, получи он только повод. Что ж, допустим, командора знает каждая собака, что дальше? — Как он ладит с лордом Ветинари? — У них достаточно напряжённые отношения, — сдержанно кивнула Сибилла. Главный Почтмейстер рассмеялся, восхитительно ловко скрывая нервозность: — Ха-ха! А у кого с Ветинари не так же, правда? Но тем и лучше. Все знают, что командор обещался лично казнить патриция, а патриций… — он задумался чуть меньше чем на долю секунды прежде чем его лицо просияло. Озарение расцветало над мыслительным горизонтом, заливая мыслительное небо пронзительным золотом рассвета. — Тиран не готов допустить, чтобы командор стал более влиятельной фигурой, чем он сам? Арест как способ устранить политического конкурента? Неужели лорд Ветинари готов задействовать все рычаги? — вопросы сыпались градом, — в ход идут провокации, подкуп, сфабрикованные обвинения и даже суд, который по сути является вотчиной патриция? Стоит ли за всем этим лорд Ветинари? — Но ведь вы понимаете, что это неправда, господин фон Липвиг, — укорила Сибилла. — Я не говорил, что это правда. Я предложил задуматься, — лукаво подмигнув, Мокрист потёр руки в предвкушении. Кучевые облака идей мчались по лазурным просторам мыслительного неба. Столько вопросов и один такой очевидный, заманчивый и простой ответ! — Вы только представьте: командор, в холщовой рубахе, с сигарой в зубах, на шее — алый платок. Во взгляде — презрение ко всем этим надутым снобам, которые ставят титулы выше человечности. О, он уже не цепной пёс режима, — мысли Мокриста неслись вперёд, будто подхваченные горным потоком. — Он теперь гордый борец против режима! — Не думаю, что Сэму понравится такой образ, — аккуратно отметила Сибилла, — мне кажется, его вполне устраивает быть командором Стражи. — Уверен, его ещё больше устроит то, что его не казнят. А эти ублю… эти люди играют грязно и не доблестно!.. — Именно! — горячо поддакнул Моркоу. — …Чем дают нам карт-бланш на то, чтобы поступать так же. — Что?! — Что? — искренне изумился Мокрист. — Капитан Моркоу, ты же помнишь, что часто говорит командор? — Когда жизнь подсовывает тебе тарелку спагетти, тяни за них, пока не найдёшь тефтели? — Не то. — Если кто-то принадлежит к этническому меньшинству это вовсе не означает, что он не является ограниченным тупоголовым придурком? — Опять не то. — Каждый норовит вывалить свой мусор на тех, кто ниже, — и так до самого последнего уровня, пока не найдется кто-то, готовый это вываленное есть? — Да нет же! Я имею в виду то, что каждый в чём-либо виновен. Раз они так упоённо рассказывают о его ошибках, то, полагаю, в их глазах тоже достаточно сора. Надо только хорошенько поворошить улей. На улице уже сгустилась темнота, и если бы кому-то взбрело в голову пошире раздвинуть жаккардовые шторы и выглянуть на улицу, то ему бы не удалось ничего разглядеть. Лишь едва различимый кусок сумеречной серости слегка шевельнулся прежде чем исчезнуть в сырой ночи, ловко обходя все ловушки, в изобилии расставленные по саду. *** Первая в истории Анк-Морпорка информационная война началась не с выстрелов, а со стрёкота печатной машины. «Ежедневный вестник», известный своей любовью к дешёвым скандалам и низким обменным курсом «взятка»/«публикация», выпустил памфлет за авторством Радетеля За Общественный Порядок, в котором ярко и красочно описывалось, почему сэр Сэмюэль Ваймс является классовым предателем. «Он пренебрегает своими обязанностями: за последний год он ни ни разу не появился в своем загородном имении, и — хуже того — манкировал бал в честь собственного дня рождения. Поговаривают, он даже ест за одним столом с прислугой, — ужасался Радетель, — что дальше?!» Газета-конкурент, чья редакция располагалась напротив «Ежедневного вестника», так, чтобы владельцы могли беспрепятственно обмениваться оскорблениями из распахнутых окон второго этажа, немедленно напечатала гневную заметку, ругавшую Радетеля За Общественный Порядок на чём свет стоит и воспевавшую то, как герцог Анкский близок к простому люду. Днём ранее, в красках описывая Мокристу то, как горожане несправедливо ополчились против командора, Моркоу сокрушался, что в Анк-Морпорке «прискорбно много недобросовестных изданий, которые напишут что угодно, если им заплатить». Мокрист, не смея ещё торжествующе улыбаться во весь рот, лишь повторил: «что угодно, если им заплатить…». Глаза его сверкали. Махина общественного мнения отличалась тугодумием тролля, на свою беду заснувшего на солнцепёке, однако ручьи слухов подтачивали её ещё вчера незыблемую точку зрения, а в основании монолита «Мы Точно Знаем, Что Он Виновен» уже дымились бикфордовы шнуры. Газетная лихорадка нарастала час от часу. В одном из изданий даже появился график, показывающий расписанное по дням количество заболевших срамными болезнями с указанием дат прибытия в городской порт кораблей Фоссет Анхелей, которые удивительным образом происходили незадолго до очередной вспышки. Автор графика предлагал задуматься, случайное ли это совпадение, и вскоре Гильдия Белошвеек опубликовала официальное заявление госпожи Лады, в котором она запрещала гильдии обслуживать людей, связанных с близким кругом Фоссет Анхелей, включая команды кораблей и прислугу. «Для участниц моей гильдии нет ничего важнее здоровья города, — значилось в заявлении, — но к сожалению у нас есть все основания считать, что люди, плотно общающиеся с этой семьёй, могут представлять угрозу самому дорогому, что есть у наших сограждан». Ещё до наступления ночи каждая белошвейка первым делом спрашивала новых знакомых, не имеют ли они чего-то общего с «этими мерзкими извращугами». А лорд Пятый закатил отвратительную истерику, после того, как группа особенно ретивых журналистов, не гнушающихся любыми сплетнями, заявились к порогу его особняка и попросили прокомментировать слух о том, что он заразил Особо Мерзкой Болезнью собственную сестру. Эта сцена, разумеется, оказалась на первых полосах всех жёлтых газетёнок, прежде чем лорд Пятый успел хотя бы поговорить с законником об иске за клевету. В своем кабинете в здании почты Мокрист бегло читал газеты, которые в своей любви к интригам и скандалам пали настолько низко, что даже тараканы в их редакциях обладали более устойчивыми моральными ориентирами. Он не уставал восхищаться тем, как же далеко могут зайти люди в желании нажиться на горящей теме. «Мы решили узнать, правда ли лорд Пятый заразил свою сестру срамной болезнью, — распиналось «Эхо Анк-Морпорка», — ответ поверг журналистов в шок. Он передал ей ЭТО» — ниже авторы не без досады поясняли, что на самом деле этим являлся сувенир из дальних краёв, однако как будто кто-то читает дальше первой строчки! Общественную истерику было уже не остановить. Следующим утром среди многолетних наслоений граффити на стенах обнаружились и слоганы «Камнелиц понимает троллей» («Потому что он — камне-лиц» — охотно пояснял Детрит любому недостаточно сообразительному малому). А также: «не лягу я под колониста, — пусть промышляют анонизмом», не нуждавшиеся в пояснениях. Гномий квартал полнился скрежетом точильных камней. После опубликованного в «Анк-Морпорк Трибьюн» интервью с «особо доверенным лицом Фоссет Анхелей», в котором среди прочего прозвучали слова «если гномы выступят на стороне Ваймса — это будет низко!», гномье сообщество было как никогда готово ступить на тропу боевой ярости и никакие кошели с золотом не могли сбить их с курса. В это же время матросы кораблей Фоссет Анхелей, возмущённые отказами Гильдии Белошвеек, выстроились у ворот особняка своих нанимателей, требуя разъяснений. На фоне подобного торжества свободы слова совершенно незамеченной остались новости о дате суда и том, что Ваймс отказался от законника, — куда уж сухим новостным сводкам тягаться с броскими заголовками, обвинениями в расовой нетерпимости и сочным сплетням, сытным и жирным, как лучшие (худшие?) пироги Достабля! Незыблемой оставалась только твердыня аристократических кругов, окаменевших в своей неприязни к командору. Однако Мокрист не тревожился, ведь на войне невозможно одерживать победы на всех фронтах. Ещё Тактикус писал, что если вы успешно наступаете по всем направлениям — скорее всего, вас заманивают. Да, Фоссет Анхель был своим среди тех, кто мнит себя сливками общества, и привык общаться с высокопоставленными гражданами, а остальных считал низшей формой жизни, только вот соотношение аристократов и простолюдинов в Анк-Морпорке было сравнимо с количеством изюма и теста в кексе от особенно скупого кондитера. При том, что половина этих «благородных господ» кроме титула не имела за душой ничего, а у бедноты были обострённое чувство справедливости и вывороченные из мостовых камни. Размываемые дождём красноречия породы уверенно собирались в сель — и вот уже Анк-Морпорк негодовала как рыночная торговка, регулярно обвешивавшая покупателей, а теперь столкнувшаяся с тем, что надуть пытаются уже её. Каждое событие, каждый вульгарный заголовок лишь туже скручивали пружину истерики. Последним, что наконец истощило чашу терпения горожан, стали бутылки с растворителем и кирпичи, прилетевшие в окна дюжины лавчонок. К каждому кирпичу бечевкой была прикреплена записка: «Пока посажен тот кретин — мы будем делать, что хотим!». А тряпки, которыми были заткнуты бутылки, выглядели так заманчиво пожароопасно… И тогда Анк-Морпорк вышел из себя. И вышел на улицы. *** Волны протестов и демонстраций доносились до Танти, но пока ещё приглушённо, затухая прежде чем они успевали достичь каменных стен. Жизнь Гнилого флигеля шла своим предписанным правилами чередом. Жидкая овсянка была по-прежнему омерзительна, воздух оставался спёртым, осуждённые на казнь исчезали, кого-то переводили в другие здания тюрьмы — а вместо них появлялись новые лица. Констебль Водослей получил строжайший наказ не рассказывать Ваймсу ничего о ходе кампании. Ведь «зачем уважаемому человеку нервничать, верно, констебль?», хотя однотипные доклады вроде «в городе всё как обычно: все воруют, друг друга душат, словом — идет нормальная, цивилизованная жизнь», начинали вызывать у Ваймса подозрение. Выматывающий в своей однообразности день накануне суда скрасила раздача писем. Это еженедельное событие лучше календаря помогало вести счёт дням. Ваймс получил объёмистую стопку распечатанных писем, отмеченных штемпелем тюремной цензуры, и не без любопытства открыл верхний конверт. «Дорогой Мой, — первая же строка заставила Ваймса нервно икнуть, — уже не одну неделю я живу воспоминаниями о той ночи, — Ваймс лихорадочно пытался понять, чей же это почерк, — знал бы ты, как мне тебя не хватает! Безумно скучаю, не могу дождаться, когда снова коснусь твоей шелковистой бороды. Искренне твой, Золтан» Вздохнув с куда большим облегчением, чем должен был бы, Ваймс окликнул охранника: — Эй, сержант, это не моё письмо, — тощий сержант Боунс, прищурившись, как человек с плохим зрением и таким же умением читать, внимательно изучил имя адресата на конверте. — Извините, ошибочка, сэр. Камнезуб, это тебе! — он забрал у Ваймса письмо и передал одному из заключённых-гномов. — И, да, к вам посетитель, сэр. Сейчас Билли его приведёт. *** Лязгнул замок на двери этажа и раздались шаги. Конечно же Ваймс узнал их — и был разочарован, не услышав топота детских ног, следующих за этой плавной поступью. Он был почти уверен, что Сибилла приведёт с собой Сэма-младшего — и одновременно боялся этого. Тюрьма — не место для детей, да и не стоит Сэму видеть своего отца таким. И всё же, не увидев семенящего за матерью Сэма, Ваймс испытал острую досаду. Вместо ребёнка за Сибиллой следовал маленький лопоухий дракон в широком кожаном ошейнике. Он прядал ушами, припадал к полу и любопытно принюхивался, то и дело порываясь лизнуть каменную кладку. Потрёпанный сержант Билли, пыхтя и краснея, с преувеличенным усердием человека, пытающегося выставить себя куда полезнее, чем он на самом деле есть, нёс за посетительницей колченогий табурет, который и поставил напротив решётки камеры Ваймса. — Большое вам спасибо, — радушно улыбнулась Сибилла, — будьте так любезны присмотреть за Эрцгерцогом Фердинандом Сиятельным, пока мы беседуем. Передав сержанту Билли поводок и поставив на пол свой любимый безразмерный саквояж, набитый всем, что только может пригодиться — от разогревающей мази до мятных леденцов — Сибилла степенно опустилась на табурет. Согласно всем законам физики его тонкие кривые ножки должны были подогнуться, не вынеся таких объемов красоты и сердечности, но величественность леди Сибиллы отказывалась принять вероятность комично свалиться на грязный тюремный пол — табурет скрипел, стенал, но держался. Сидя у ног потрёпанного сержанта Билли, дракончик переступил передними лапами, облизал ноздри, а потом — к ужасу охранника — и кончик ботинка сержанта. Билли хотел было оттолкнуть дракончика ногой, но тот поднял на сержанта трогательный взгляд, полный такого блистательного отсутствия интеллекта, что сержант сдался без боя. Настороженно покосившись на Сибиллу и убедившись, что она на него не смотрит, дракончик тихо вонзил острые зубки в выступающий край подошвы. — Как ты тут, Сэм? Хорошо ли тебя кормят? — зычный голос разносился по всему коридору, и из других камер уже звучало гнусное хихиканье. — Мне кажется, ты похудел, — хихиканье стало громче. — О, всё хорошо, дорогая, — Ваймс пустил в ход свой самый оптимистичный голос, который мог обмануть многих (а остальных привести в ужас), но не Сибиллу. — Нет поводов так волноваться. Кампанию в твою защиту ведут лучшие люди города. Сержант Детрит, например, активно участвует в агитации, тролли уже разгромили пару лавок, — хриплое «что?!» застряло в глотке, — даже Достабль включился, хотя его, по совести, никто и не звал… — Даже Достабль?.. — просипел Ваймс. «Меня повесят, — подумал он обречённо, — точно повесят. И на моем трупе будут как на качелях кататься дети». Фердинанд Сиятельный, не переставая оглядываться на хозяйку, быстро, пока не отобрали, втянул в пасть обронённый кем-то из охранников окурок и рыгнул. Сибилла даже не обернулась. Ей начинало казаться, что её слова поддержки вовсе не оказывают должного эффекта, но, непоколебимая в своём намерении помочь, она продолжила, раскрывая безразмерный саквояж: — А ещё я подумала, что у тебя, должно быть, закончились сигары. Принимая пачку из её рук, Ваймс улыбнулся так благодарно и криво, что на секунду Сибилле померещилось, будто перед ней не командор, который может свернуть горы — а просто отчаявшийся мужчина, который нуждается в банальной заботе, однако всё, что она может ему дать сейчас — это сигары. Ну и сэндвич. — Я принесла твой любимый сэндвич с беконом и салатом, — от свертка промасленной бумаги, который Сибилла достала из сумки следом за сигарами, разлился дивный аромат подгорелого жира. — И на всякий случай убрала оттуда салат. Ваймс сглотнул вязкую слюну — следом за ним сглотнул слюну весь этаж. Даже Фердинанд Сиятельный ненадолго прекратил облизывать стык между стеной и полом. — Боюсь, дорогая, я смогу его принять только если ты принесла на каждого из присутствующих. Не то, чтобы Ваймс начал себя ассоциировать с преступниками, не то, чтобы он проникся к ним жалостью или состраданием… просто в его душе взыграла уже казалось бы позабытая босяцкая солидарность. Стать одним из тех жирных выхухолей, что будут беззаботно пировать, зная, что за ним пристально и голодно следят уши и носы, — нет, так низко он не позволит себе пасть даже за самый вкусный сэндвич на свете. Пусть это и будет последний в его жизни сэндвич. Движимый неожиданным, совершенно несвойственным ему порывом, Ваймс протянул руку через решётки. Сибилла мягко погладила его ладонь. — Всё будет хорошо, Сэм, — произнесла она так искренне и убеждённо, что Ваймс ненадолго поверил. А потом поднялась, взяла из рук сержанта Билли поводок и проследовала к выходу, величественная как тяжелогруженый клатчский фрегат под всеми парусами. Ваймс крепко сжал пальцы, надеясь, что тепло руки задержится, но оно таяло, таяло, таяло — и исчезло. *** В чём-чём, а в искусстве хорового храпа заключённые Гнилого флигеля достигли невероятных высот. Если бы кому-то взбрело в голову устроить конкурс синхронного сонного храпения — у команды Танти не нашлось бы конкурентов. Однако Ваймс не мог заставить себя сомкнуть глаз. Тягостное бездействие одновременно выматывало и вызывало бессонницу. В скудном свете затухающего факела Ваймс попытался, нервно куря, отвлечься на чтение писем — но соврал бы, если бы это помогло хоть сколько-то успокоиться. Так, длинное письмо, под которым подписался весь состав Стражи и которое составлял явно Моркоу (Ваймс ни с чьим бы не спутал его почерк, а также обилие орфографических и пунктуационных ошибок), завершалось оптимистичными словами: «Нет повадов, для беспокойства командор. Как говориться в моей родной шахте: «Сила в правде». А вы правы. Значет сила на вашей староне». Звучало достаточно жизнеутверждающе, однако Ваймс помнил и зеркальное отражение поговорки — «правда в силе (а ещё в золоте, серебре, драгоценных камнях — если полудрагоценных, то о-очень хорошего качества)». И это уже нисколько не обнадёживало. Бегло прочитав ещё несколько писем от людей, которых он не знал, но которые почему-то очень тепло отзывались о нём и выражали надежду на благополучное разрешение дела, Ваймс наугад вытянул руку за следующим. В отличие от остальных это письмо было запечатано. Но не перстнем или штемпелем — а как будто серый сургуч придавили обратной стороной ложки. Марки тоже не было. А слова были сложены из вырезанных из газеты букв. «обойти ловушки в твоем саду не так уж и сложно, — прочитал Ваймс, холодея, — будь хорошим пока-ещё-командором. и никто не пострадает. никто не узнает о твоих грешках» В самом низу листа значилось: «я знал, что тебя легко сломать» На долю секунды Ваймс ослеп. На долю секунды весь мир заслонило алое марево ярости. «я знал, что тебя легко сломать»! Ублюдок! Ублюдки! Выпуская из пальцев недокуренную сигару, Ваймс вскочил, сдерживая рвущийся из глотки рык. Никто не сможет сказать, что сломал его! Он слишком часто сам переламывал себя о колено, пытаясь забыться и стереть себя из картины мира, чтобы позволить какому-то самодовольному напыщенному уроду себя сломать! Остекленевшим взглядом Ваймс смотрел в стену перед собой и не видел ровным счетом ничего, шумно дыша на счет и пытаясь успокоиться. Последний тусклый факел зашипел и потух. Теперь для чтения пришлось бы довольствоваться мутным светом огрызка луны, с трудом пробивавшегося через клубы смога. Когда темнота чуть покачнулась, Ваймс подумал, что уставшие глаза его подводят, но тень шагнула вперед, — и лорд Ветинари снял с головы серый капюшон, от чего его чёрные с проседью волосы чуть растрепались. Ваймс не сразу нашёлся, что сказать, и на мгновение они замерли: оцепеневший от смятения командор по одну сторону решёток, а по другую — патриций, в невнятном сером облачении, таком неприметном, что оно размывалось по краям, сдержанный, но напряжённый, готовый в любое мгновение исчезнуть во мраке, откуда и возник. Как будто даже не совсем человек сейчас, а смутный образ. — Весело там у вас, — наконец просипел Ваймс, кивая в сторону окна. Издалека доносились гомон толпы, песни и звуки потасовки. Людское море неистовствовало — не то празднуя, не то злясь, не то всё одновременно. — Город любит шум, — безмятежно отозвался Ветинари. — Ничего серьезного, надеюсь? — О, мелочи. Пара-тройка разбитых витрин, дюжина разбитых носов… — обычный вечер после трудового дня. Ничего из того, с чем не может справиться Стража. — Вы… пришли поговорить о суде? — Ну что вы. Судья беседует по душам с подсудимым накануне заседания — куда такое годится! Это смотрелось бы как предвзятость. — Он сделал паузу, но Ваймс не стал ни возражать, ни соглашаться. В глазах Ветинари мелькнул затаённый интерес. — Вы отказались от законника. — И что с того? — Но вы же имеете представление о том, что написано в городских законах относительно инцидентов, подобных вашему? А, как говорится: dura lex, sed lex. — Да-да, знаю: закон суров, а хрен ты что сделаешь. — Почему же?.. — в голосе Ветинари мелькнули опасные обертоны, — закон можно изменить, можно прогнуть под свои планы, можно сделать с ним то, что ты так хочешь… Ваймс нахмурился. Это слабо походило на светскую беседу, и Подозрительность уже тянула его за рукав, напоминая, что нельзя терять бдительность, когда ты беседуешь с лордом Ветинари и надеешься остаться в живых. — Так значит вот в чём причина визита? Обсудить закон и то, как его в этом городе попирают? — в голосе Ваймса сквозило мрачное торжество. Хоть на ком-то он может сорвать своё дурное настроение. — Или теперь твоя очередь спрашивать, почему? Почему я избил этого юнца? Почему я не убил его? Ваймс не думал, что человеческие глаза могут светиться, но именно сейчас глаза Ветинари словно фосфоресцировали. Холодный, немигающий взгляд был физически ощутим, и снова, снова мир начинал расплываться, исчезать, оставляя только иссушающую, мучительную тягу прикоснуться, убедиться в том, что он беседует не с призраком, — и что он сам всё ещё жив. Ветинари плавно шагнул вперёд. — И почему же?.. — Его голос был едва слышен. Таким голосом полагается шептать ночью, когда тусклая лампа бросает на стены спальни мягкий золотистый отсвет, когда никто больше не может вас услышать, потому что вы — единственные, кто остался в этом мире, ведь остальное больше не имеет значения, а значит не существует. Этот голос вовсе не предназначался для бесед в вонючем тюремном флигеле под хоровой храп заключённых, и у Ваймса кружилась голова, когда он отвечал, хрипло, надсадно: — Он был опасен. — Но бешеных собак убивают. — Да. Только это не собака. Это тварь, но это человек. Людей не убивают просто так, без суда. Карцер был тварью, и я не убил его. Не потому что не хотел, а потому что это было неправильно. Я знал, что нельзя. Что это сделает меня не лучше, чем он. Но, знаешь, этот… Фоссет Анхель. Я мог его убить. Да, что там, я бы убил его. Потому что я не думал, что мне хоть кто-то это запретит. И поэтому теперь… — голос сорвался, — теперь бешеная собака — это я. — Не могу не восхититься твоей лаконичностью и образностью. — Ветинари не сделал шаг, нет, тьма дрогнула и сама перенесла его ещё ближе к решёткам. Ваймс вцепился в железные прутья, лишь бы удержаться на ногах. — Однако всегда это звучит так, будто ты единственный обладатель душевного паноптикума, — не сводя пристального, изучающего взгляда с лица Ваймса, Ветинари почти прильнул к прутьям, однако рук Ваймса не коснулся. — Я не хуже тебя представляю, что бывает, если потратишь все силы на попытки удержать себя в руках. О, держать себя на привязи это большой риск. Ведь всегда есть вероятность, что звенья не выдержат. А кто знает, что ты сделаешь в следующий раз, когда не удержишь контроль. Потому… иногда. В правильное время. В правильном месте, — мёртвой хваткой держась за решётку, Ваймс подался вперед, — ты можешь спустить Зверя с цепи, — шёлковым голосом прошелестел Ветинари. Ваймс чувствовал на своих губах его дыхание, их разделяли какие-то несколько дюймов, — и сказать ему: «фас». Боги… так легко было бы сейчас поддаться… так заманчиво и многообещающе шептало на ухо желание, спрашивая, а не этого ли он хотел, в грёзе, заменившей ему сон, представляя уютные вечера дома, — и удушающие в своей пылкости ночи в комнате с зелёными обоями? Но огненный перст начертал в воздухе: «и никто не пострадает. никто не узнает о твоих грешках», и Ваймс отшатнулся, словно его схватили за несуществующий ошейник — или вполне себе существующий платок на шее — и оттащили назад. Он просто не мог воспользоваться этим сомнительным козырем и попытаться нагло подкупить судью, не только потому что это было откровенно неправильно — но и потому что ставить под удар Ветинари было бесчестно, особенно в свете опасности, которая, как показала анонимка, никуда не делась. Перспектива осуществления угрозы выключила привычные мыслительные центры, оставляя вместо них панически орущий ужас и рокочущий гнев. Как бы его ни тянуло ринуться вперед, Ваймс знал, что должен сдержаться, — он ведь уже отказался от этого раз, сейчас должно быть ещё проще. Сейчас они даже не коснулись друг друга, и мир ещё не успело затянуть туманом отупляющего вожделения. Ветинари недобро прищурился. Лишь на мгновение — настолько ничтожное, что Ваймс легко бы упустил его, если бы не смотрел так пристально на Ветинари, — его лицо исказилось, почти как от физической боли, и Ваймс опешил: взгляд Ветинари ощущался как пощечина. Ваймс лгал себе и окружающим, со смехом говоря о старом чурбане Ваймсе, тугодуме Ваймсе, Ваймсе, который не заметит намёк, даже если тот продефилирует перед ним, обсыпанный блёстками. И сейчас он терял дар речи, чувствуя, какая бездна разверзается прямо перед ним. То, что он видел в глазах Ветинари, не было разочарованием, досадой или хотя бы раздражением. Находясь в нескольких футах от бездонной пропасти абсолютного опустошения, Ветинари не скрывал этого — не посчитал нужным, или (что особо пугало) не смог. Сердце Ваймса ухнуло вниз, выкатилось из левой штанины и упало в водосточный жёлоб. Боги, да что же должно было случиться, чтобы Ветинари сам согласился подвергнуть себя риску? Приступ отчаяния? бесшабашной самоубийственной самоуверенности? то, что он посчитал, будто у Ваймса теперь нет возможности отказать?.. Одна только попытка подумать, что это, возможно, было связано с ним, чёртовым Сэмом из трущоб, вызвала у Ваймса вспышку головной боли, а последняя мысль, оскорблявшая Ваймса одной только вероятностью того, что это может быть на ничтожную толику правдой, жгла точно раскалённое клеймо, но Ваймс не дал ярости вырваться на свободу. Сейчас не время и не место. И Ваймс хозяин своего гнева. Он дышал глубоко и часто, чувствуя, что его немыслимым образом загнали в угол — хотя, казалось бы, куда уж хуже. Мгновение слабости прошло, и теперь Ваймс не видел в улыбке Ветинари ничего, кроме хищного удовлетворения. Чего бы ни ожидал Ветинари от этого разговора — он это получил, и Ваймс захотел разбить ему нос о решётки камеры за то, что ублюдок снова издевался, заставляя старого пса прыгать через горящие обручи. — До встречи в суде, сэр Сэмюэль, — кивнул Ветинари, прежде чем снова покрыть голову капюшоном и, отступив в тень, исчезнуть, будто его здесь и не было. И вроде бы его тон ничем не отличался от привычной светской вежливости, но внутренности скрутило от предчувствия. Упавшие на почву паранойи зёрна ужаса уже давали обильные всходы. Уснуть Ваймс так и не смог.